Не современная не музыка (Юр.Ханон) — различия между версиями

е очень хорошо помню (видимо, недостаточно злопамятен)..., но кажется, это было не слишком-то забавное время. И для меня, и для Эрика, и даже для Альфонса... — Так случилось, прежде всего, потому, что именно я сам (и никто другой) заставил себя вернуться на полтора десятка лет назад, чтобы заниматься в высшей степени несвойственным для себя делом... (и мало того, что несвойственным, так ещё и, вдобавок, вопреки всему и всем). — Речь шла о моей третьей и последней книге (разумеется — изданной книге, следовало бы добавить после запятой, но вот какая докука: позабыл). Доведённый до крайности полнейшей неспособностью и тотальным свинством практически всех живущих в одно время со мной «издателей», если к этому человекообразному скоту вообще применимо подобное слово, — и к кому только я не обращался за сущей мелочью. Даже совестно называть такое «просьбой»: всего лишь поделиться элементарным знакомством, чтобы не начинать безнадёжный разговор о публикации уникальной книги, будучи всюду вне’клановым, чужим, незнакомым и, как следствие, безнадёжным. В конце концов, дело дошло до людей почти незнакомых, едва знавших меня только по временам моей всероссийской известности. И вот какое письмо, отчасти, курьёзное, я получил в в один из весенних месяцев 2011 года...

   Само собой, я совсем не был в восторге..., чтобы не добавить ещё несколько слов, значительно более определённых, но менее красивых. Начать с того, что вот уже почти два десятка лет как я «завязал» с обычаем давать всякие интервью и прочую дребедень..., причём, «завязал» — к слову сказать — отнюдь не случайно. Говоря просто и коротко: «это решение имело весьма серьёзные основания». Кроме того, не стоило бы забывать: о чём вообще идёт речь... Путь к изданию совершенно немузыкальной книги об «Альфонсе, которого не было» через какое-то интервью с «человеком прекрасным и глубоким во всех отношениях», показался мне через’чур странным, извилистым и, сверх того, ведущим совсем в другую сторону, в отдалённые тёмные кусты на той стороне деревни... К тому же, и какой-то странный «музыкальный журнал, распространяющийся по подписке» наводил — на самые кислые размышления..., особенно если припомнить заскорузлое отношение ко мне со стороны соответствующих кланов, кланчиков и групп. Короче говоря, это было слишком явное «не то»..., слегка прикрытое «добрыми намерениями». Тем не менее, будучи носителем старинного (как этот мир) комплекса велюрового джентльмена, я не счёл себя вправе отказаться от принесённой тарелки с бифштексом, хотя (видит бог!) с детства не ем никакого мяса (тем более, человеческого) и вдобавок, заказывал суп из брокколи с горгонзолой. — В конце концов, слишком велика была вероятность, что оный «музыкальный журнал» (как это частенько с ними случается) очень быстро одумается и рассосётся вместе со своим неизбывным «желанием сделать со мною интервью, по мэйлу». — Последнее обстоятельство, впрочем, кое-как примиряло меня со странным прожектом..., даже в том случае, буде он состоится. Упомянутое вскользь «интервью по мэйлу» значило (как мне показалось), что хотя бы не придётся встречаться с «человеком прекрасным и глубоким во всех отношениях», делать необходимое для таких случаев лицо и шевелить языком во рту. Хотя..., возможно, я и ошибался. Со времени моего последнего интервью прошло уже почти два десятка лет..., — в те доисторические времена не существовало не только «мэйлов», но также и — всего остального. А стало быть, я даже близко не имел представления о том, что такое «интервью по мэйлу»..., равно как и всё остальное.

   Видимо, только ради моего вящего утешения «прекрасный человек» (как это у них широко принято) далеко не спешил со своим появлением, — как-то проявив своё существование только спустя два-три месяца (точнее не припомню) после торжественного анонса. — Одновременно это означало, что мне, паче чаяния, всё же не удалось «отвертеться» от мясного блюда, которое я не заказывал. Поскольку единственной объявленной целью «господина хорошего» было интервью..., и более ничего. О книге (книгах) — «ч-ч-ч, ни слова, о друг мой, ни вздоха», само собой... Буквально в первые дни Помпеи выяснилось, ради каких-таких целей понадобился те(к)стовый материал от персонажа столь экзотического и, вдобавок, никак не соответствующего тому предмету, который был заявлен в заголовке редкого «издания, распространяющегося по подписке»...^{[комм. 5]} И в первую голову я узнал, что журнал называется (вернее сказать, будет называться) «Современная Музыка»...,^{[комм. 6]} что он пока не существует..., что на него получен некий немецкий грант (который предстоит «освоить»), и что редакция планирует издать первый номер (в том числе, с моим интервью) в начале осени 2011 года.^{[комм. 7]} Наш «замечательный товарищ» (по своей основной деятельности) на поверку оказался кем-то вроде Эдгара Вареза (хотя и значительно более тихого тем’перамента)..., точнее говоря, электрическим композитором (оформляющим за некую мзду театральные постановки, временами) — или кем-то, выдающим себя за него. Редакторская деятельность, как я понял, находилась вполне в русле осознанной необходимости «на что-то жить» (оригинальность и основательность этой мотивации, само собой, я не готов обсуждать в рамках этой статьи). — Учитывая (предполагаемое) внесистемное положение этого «прекрасного человека», который собирался брать у меня интервью, теперь становилось отчасти понятным: почему в дело (пока) не вмешался ни один Союз Композиторов (СССР), чтобы немедленно одёрнуть ослушавшихся и наложить запрет на любые интервью с этим карбонарием, хотя и заметно постаревшим, но по-прежнему столь же нелояльным и вообще, — отвратительным...

   Вот так, говорят, и верёвочка вьётся. — Слово за слово..., всё ближе к телу, всё дальше от сути вопроса. — Само собой, будучи человеком слова, я даже не попытался отказаться от предлагаемого мне интервью..., тем более сказать, в его рамках поначалу была обещана совершенная «свобода слова». — Собственно, здесь вроде бы и посетовать было не на что. Обещанное я получил сполна..., разве только... с тремя малыми исключениями.^{[комм. 8]} Первое ограничение свободы, как всегда, состояло в размере материала (вернее сказать, в количестве страниц журнала, на него отведённых). Вот почему публикуемый сегодня текст превосходит опубликованный: всякий раз, написав свой ответ на вопрос интервью, далее мне приходилось заниматься его примерным обрезанием..., в рамках необходимого & достаточного. Второе ограничение, впрочем, проявилось внезапно, когда в последний день работы у меня внезапно «попросили дозволения» выкинуть из интервью излишне резкую финальную фразу, посвящённую оценке состояния судебной и политической власти нынешней России (в связи с проходившими тогда в Питере и Мосве процессами по «Среднему дуэту». Само собой, я ни слова не воз...рожал (и не воз...разил) против выкидывания..., тем более, что меня никто и «не спрашивал» (говоря по сути), — всего лишь, вежливо поставили... в известность.^{[комм. 9]} А потому последняя страница вышла с некоторой недостачей..., впрочем, вполне незаметной для постороннего взгляда...^[3]:12 — Кажется, половина месяца июля ушла... на эпизодическую работу с интервью (между всякой прочей, разумеется..., которая не прекращалась).^{[комм. 10]} Олег Макаров (оказавшийся, к слову сказать, не просто редактором, но главным редактором будущего журнала) присылал мне вопрос (или порцию вопросов), а я в тот же или на следующий день — отправлял ему ответы с гарниром. По окончании всей работы интервьюер вежливо признался, что прежде ему ещё ни разу не приходилось иметь дело со столь чистым и ярким текстом, который не требовал никакой редактуры. Пожалуй, не удержусь привести точную цитату: «Сразу скажу, что я почти ничего не исправлял. Уникальный случай за более 10 лет моей редакторской работы - текст в котором ничего не хочется править. И все авторские знаки препинания оставляю как есть»...^[4] За всё последнее — ему — мой отдельный благодарный поклон.

   Отдельным пунктом последовали иллюстрации (исключая, разве что, нотные примеры). Ради такого случая мне даже пришлось устроить отдельную сессию фотографирования. Лояльность моего визави в этом вопросе также оказалась беспредельной: при тексте интервью (кроме собственно физиономии подателя сего) оказались даже такие несомненные раритеты, как иллюстрации из книг: «Скрябин как лицо», «Воспоминания задним числом», «Ницше contra Ханон»^[3]:5 и «Альфонс, которого не было»,^[3]:9 а также картина «Пантеон-016» (мой портрет работы Татьяны Савояровой),^[3]:12 «фотофиксация» нашего совместного заседания с Виктором и,^[3]:9 сверх прочего, даже три снимка (!) прекраснейших растений: две «стапелии» и один эхинопсис^{[комм. 11]} (последний — из числа моих лучших селекционных гибридов).^[3]:8 Сверх всего, первый журнал «Современная музыка» вывесил мою скоромную физиономию даже на обложке: хотя и «за решёткой» (согласно замыслу творца), но зато без конвоя и кандалов... — Правда, в последний момент «выяснилось», что издание «всё-таки» будет не цветным (как я знал свыше), а чёрно-белым. — Мелочь, а приятно, после всего.^[6]:633 более всего это экономико-дипломатическое решение ударило по растениям и живописи, конечно, которые на глазах поблекли и стушевались. Но в остальном, маркиза (а также и баронесса) была прекрасна, как всегда...^[7]:211 — Как и ожидалось, о книжке (которой не было), само собой, ни слова (разве только — вопрос в интервью). — Ч-ч-ч..., и пускай даже теперь никто об этом не узнает...

   Первый номер этого странно...ват(н)ого проекта вышел (если не ошибаюсь) в конце сентября 2011 года с подзаголовком «журнал о необычной современной музыке».^[8] Не стану, впрочем, врать лишнего: об этом предмете мне очень мало что известно..., и ныне и присно, и вовеки веков...^[9] Но как мне видно отсюда..., со своего места, одной из наибольших его «необычностей» стала едва не полная недоступность: почти совершенная в своём роде. Пресловутое распространение «по подписке», как оказалось, имело все свойства предельно закрытой секретной масонской ложи, приобрести его можно было только в одном месте, где-то в Мосве — то ли на складе, то ли в промышленной зоне с часовыми по периметру. Причём, действуя на этом поприще, редакция «Современной Музыки» даже переплюнула приснопамятные «Лики России», которые, раз издав мою очередную книжку, тут же прятали её в своих подвалах (отнюдь не винных) и ждали, пока с началом очередного отопительного сезона там прорвёт какую-нибудь трубу (желательно, пошире да погрязнее). Кажется, даже я сам удостоился лицезреть воочию оный номер журнала спустя только пол’года..., если не более того. А ещё через полгода перестал существовать и сам журнал, полностью исчерпав свои ресурсы (или депансы, как предпочитал сказать мсье Савояров).^{[комм. 12]} Впрочем, в этом вопросе я вполне могу и соврать: признаться, не слишком хорошо помню (да и не хочу помнить) те времена...^[10] Давненько это было..., ещё при п(р)ошлой власти... — Вот, собственно, почему я взял на себя (сомнительный) труд опубликовать ныне на страницах Ханóграфа этот несомненный раритет с приоритетом. Одно & единственное интервью такого же единственного (в своём праве и роде) каноника — за битую четверть века (теперь это можно уже удостоверить без кавычек)..., вдобавок, не редактированное (только трижды сокращённое) ^{[комм. 13]} — и наконец, главное..., да, главное!.., — уникальный текст, появившийся только потому..., что... вместо книги. Последней..., чудом оставшейся... Тем более сказать: книги, которой-не-было..., в отличие ото всех остальных, которых и паче того: «не-было-и-не-будет»...

— Прошу прощения..., даже дважды, если потребуется. Но это..., если понимаете, это нужно быть полным кретином, чтобы отвечать (да ещё и всерьёз) на подобные вопросы. Но если уж Вам так угодно — извольте..., пожалуй, побуду и кретином. Как говорится, за мундир не держусь. ^[12]:2
  Если поверить звуку Вашего вопроса, то перед мысленным взором предстаёт поистине трагическая картина: в полку композиторов и прочих деятелей от искусства благодаря моим усилиям убыло ровно на одну единицу, но зато прибавилось в шеренге каких-то нечленораздельных «каноников». Впрочем, не будем плакать: невелика потеря! Мои наблюдения за последнюю четверть века не выявили никаких признаков недовольства или недостатка среди вышеупомянутых мастеров своего скромного инструмента: композиторов на свете явный пересол, – растут, не ведая стыда..., чисто, сорняки без конца и краю. И без меня их осталось по-прежнему тьма, и остались они там же – где были (в одном месте, – я хотел сказать). Так что с точки зрения сухой статистики этот вопрос можно закрыть. Разве только добавлю пару слов: изнутри вопроса. ^{[комм. 15]}
  Как говорил (при жизни) один мой (не)хороший знакомый («Ханон» его звали, если не ошибаюсь), «любой человек под одеждой голый, а в глубине души – идиот».^[13]:116 Хотя сказано грубовато, но в целом я с ним согласен, хотя..., разве только с одной поправкою: по отношению к большинству людей слово «глубина» вообще неприменимо (здесь он очевидно промазал, бедняга). Любым человеком (животным) пожизненно руководят достаточно простые и легко понятные реакции (начиная с детства): взять или бросить, напасть или убежать, съесть или выплюнуть. Собственно, здесь и находится нижний ответ на все вопросы, которые Вы могли бы мне ещё задать. Начиная с ранних школьных времён (про детский сад я умолчу, хотя и там тоже всё было не слишком-то красиво) никогда я не был частью клана, стаи, группы, компании, коллектива... ну, и так далее (чтобы не употреблять слишком грубых слов). И вот что показательно: подобное состояние дел было принято практически всеми действующими лицами: и кланом, и мной. Сколько себя припоминаю, с завидной регулярностью меня отовсюду исключали, выгоняли, выставляли – и ни в одной среде я не был своим. Моя реакция на такое положение дел, понятное дело, была обратной: меня выгоняли – я уходил, уклонялся, отсылал подальше, закрывал за собой дверь и всячески старался минимизировать или, по возможности, вовсе исключить участие людей в своём деле. – Проще говоря, я не считал, что они есть, я не желал их есть (как они вечно едят друг друга), но желал на них – плевать. Надеюсь, в этом пункте всё более-менее понятно. Идём дальше, не сильно задерживаясь...
  Композитор, писатель, художник, поэт, собаковед... на обычном обыденном человеческом языке все эти слова (и ещё сотни подобных им) означают – некое занятие или профессию. А теперь внимательно следите за моими руками..., потому что нигде, никогда и ни одного разу в своей жизни я не служил, не работал и не являлся частью какой-либо заранее выстроенной или принятой системы клановых отношений. В данном случае всё получилось предельно естественно, словно бы самотёком: кланы попросту не признавали, не признавали, да так и не признали меня за своего, потому что я не исполнил ни единого необходимого ритуала. И прежде всего, невиданная наглость: я (всего лишь студент или школьник!) не пришёл к ним в качестве просителя, не начал свой путь с нижних ступеней субординации и не принял солидарных правил (запомним это слово!) клана или профессии. Ни одного из «непререкаемых» местных авторитетов я не признал за старшего, начальника. Никому не кланялся. Был непочтителен. По всем вопросам имел собственное мнение. Короче говоря, повторюсь: я не совершал необходимых ритуалов подчинения и лояльности, единственно только в согласии с которыми они отличают «своего» от «чужого». И главное, главное – я посмел создавать свои правила вместо (или поперёк!) тех, общепринятых, по которым от начала человеческой истории существуют их кланы, стаи и стада. И здесь мы немного остановимся, чтобы перевести дыхание и вспомнить: с чего мы начинали... Итак: что такое есть канон?.., что, говоря по сути, означает названное Вами слово?.. – да ведь это оно в чистом виде и есть, правило! – Вот и пожалуйте, получите прямо из печки готовенький ответ на свой вопрос, мой дорогой мсье... А чтобы не осталось каких-нибудь недо’пониманий или криво’толкований, в качестве довеска даю определение, совсем как в советском учебнике полит’экономии для бедных: «Каноник – есть лицо, не принимающее сторонние правила, созданные для него (или за него), но создающее – свои». Само собой, здесь есть несколько вариантов. И прежде всего, эти правила можно создавать для других людей (в виде религии, всяких там законов, прикладной идеологии или политики, например) или, напротив, ради своей внутренней функции (создавая, таким образом, целый мир вместо обычного..., затхлого человеческого общежития). Разумеется, я никогда не ставил перед собой задачи навязать свои каноны их миру. Напротив, внутреннюю реальность всегда считал единственно ценной и достойной приложения сил. Соответственно, последнее – и есть мой случай, мягко говоря.
  Именно потому я и не стану сейчас подробно & заискивающе рассказывать некоему абстрактному «читателю» о своей доктрине: она никого не касается, равно как и я сам. Моя доктрина создана как типический инструмент, рабочий орган. Прежде всего, её разные фрагменты, куски или детали проявляют себя в моей главной практике, работе: книгах, музыке, картинах и жизни как предмете искусства. И вовсе не моя вина (и не моя забота), если вы не знаете ни того, ни другого. В конце концов, что такое «доктрина», рассказанная словами? – пустые слова, благоглупость, теория или (опять же) – профессия, некая общественная функция, за которую платят деньги. Не более того. Но ведь это очевидно не мой случай: я же не доцент кафедры марксизма-ленинизма и даже не профессор кислых щей! Моя доктрина..., на то она и доктрина, чтобы — действовать, работать. И хотя в ней имеются все «необходимые» источники и составные части (гносеология, философия, психология и методика),^[14] все они (будем говорить прямым текстом) повёрнуты глубоко – спиной к людям. Кстати говоря, изрядная часть зёрен и плевел этой доктрины аккуратно рассеяна и посеяна в моей до неприличия толстой книжище под названием «Ницше contra Ханон» – давно написанной, оформленной и свёрстанной одним из её авторов, – но не изданной, разумеется.^[15] Почему «разумеется»? – да очень просто!.. Потому что не композитор, не писатель, не художник и не член клана. А каких-то посторонних «каноников» у нас никто не издаёт, и ещё спасибо нужно сказать, что хотя бы камнями не побивают, как у них традиционно принято. Потому что каноник – это типичный чужой: неизвестно кто, неизвестно где и главное, неизвестно ЧЕЙ . А уж здесь, как говорится, дураков нет: чтобы издавать «неизвестно чьи» книги, да ещё и – принципиально враждебные для клана.

  Но с другой стороны, судите сами: не мог же я вовсе не ответить на Ваш вопрос, отговорившись тем, что моя доктрина-де никого не касается? С одной стороны, это было бы чистейшей правдой..., но вы бы сами первым мне бы и не поверили, сказали: «значит, врёт, пижон и фразёр, нету у него никакой доктрины». Вот потому-то мне и пришлось пуститься в рассуждения. Пожалуй, теперь бы уже пора давать задний ход и кончать это занятие..., а чтобы попусту не жевать слюни во рту, прибегну к их любимому (древнейшему) приёму. В таких случаях, как учат классики, вернее всего привести цитату и сослаться на (мнимые) авторитеты.^{[комм. 16]} Так я и сделаю, пожалуй. Вот, глядите:
  «...Он не поддерживает традиционные модели поведения, не втирается в «нужные» или «полезные для дела» тусовки, ибо для него существует только его внутренняя жизнь, построенная как результат функциональной Доктрины. Его можно назвать «анархистом от искусства», но в качестве анархиста он ближе не к Князю Кропоткину, отрицавшему в основном государственную власть, а Чжан Бинлиню (1869–1936), «даосу в анархизме», считавшему, что человечество должно быть вообще сметено с лица земли, а затем, возможно, переплавиться в принципиально новый, более развитый вид, который в принципе не будет нуждаться в человеческой власти над собой.^{[комм. 17]}
  «...Лучшее, что есть в человеке и на что можно опереться – это комплекс Неполноценности. Только из него при значительном и системном усилии может вырасти реальная внутренняя деформация подлой человеческой природы» – вот весьма показательная цитата из «Мусорной Книги» Ханона...»^[17]:97 — Кавычки закрываются, конец цитаты...

  Ну..., что тут я ещё могу добавить: сказано почти досконально верно..., хотя с автором этой цитаты (и книги) профессором Тихоновым (равно как с князем Кропоткиным или смертником Бинлинем) я в те времена не был знаком — даже шапочно. И в самом деле, чтобы не ограничиться согласным молчанием, мне остаётся только кивнуть головой. Да, мои прекрасно...душные господа, – всё так, всё верно, могу только лишний раз подтвердить: ваше пресловутое человечество и в самом деле безнадёжно и не подлежит никакому «улучшению», оно представляет собой уродливый стригущий лишай на поверхности земли. Обезвредить или сделать его в целом приемлемым – невозможно. Всё, на что только способен один человек – по возможности оставаясь непричастным к людям снаружи и внутри себя, создавать отдельную, особую жизнь по своим канонам. Успех на таком пути – крайне труден и всякий раз ничтожен, но зато он обладает ценнейшим признаком Отдельности и Уникальности. Проще говоря, такой пример имеет очевидную силу Прецедента... и (одновременно) его же слабость.^[18] И чтобы кое-как покончить с чугунным разговором о философии и Доктрине, приведу ещё одну цитату из той же Мусорной Книги, уже раз упомянутой выше:
  «...Вовсе не раба необходимо выдавливать из себя по капле всю жизнь, и даже не господина..., а подлое и низкое животное..., человека. Только очистившись от шелухи и мусора суеты, повседневных потребностей, условий и правил, коросты веков и прочей пустоты привычек, – только тогда, пожалуй, и можно обнаружить ясную картину мира, сначала состоящую из скелета самого себя, а потом – и всего прочего мира. Вот так-то, мой дорогой Антон Павлович...»^[19]:119

Низко склонив голову, благодарю Вас, мсье, за этот изрядно бородатый вопрос, которому я рад при любом случае. Не скрою: мне и в самом деле очень приятно каждый раз слышать, что имена Сати и Скрябина почти всегда «возникают».^{[комм. 18]} Именно так, сами возникают (из ничего), наподобие нимба вокруг моей маковки: нечто вроде циркового трюка. Видимо, в какой-то прекрасный момент собственной биографии я настолько приучил их «возникать», что теперь уже – вовсе не существую без них, приняв завидную форму Святой Троицы: некий ХСС (Ханон Соловьёв-Савояров). — Но и кроме шуток, всё так. Скрябин и Сати..., через всю предыдущую жизнь – два моих друга, за неимением живых, сегодняшних. Вот уже почти тридцать лет моего существования прошло с ними в ежедневном диалоге: то один позвонит, то другой напишет, вот и всё моё повседневное общение... Но вот что главное: общение не впустую!.. – потому что главным артефактом и, если угодно, доказательством этого диалога на вчерашний и сегодняшний день служат два моих толстых талмуда: для начала, «Скрябин как лицо» и, наконец, «Воспоминания задним числом», каждый из которых в своём роде – исторический прецедент: как некий особенный метод и такое же произведение. Строго говоря, обе эти книги и есть – застывшая на бумаге масса моего неприлично длинного диалога, одновременно и ответ на Ваш вопрос. Начиная ещё со школьных лет, я никогда не скрывал, по какой причине именно они двое: Сати и Скрябин, и всякий раз талдычил одно и то же, словно символ веры. Пожалуй, только моё двадцатилетнее молчание в полной самоизоляции могло притупить это сокровенное знание... А потому – повторю ещё раз (отче наш), как пьяный дьяк.
  Скрябин и Сати... Многих, я помню, в своё время эпатировало, что двое столь непохожих и разных..., столь контрастных и несопоставимых (хотя и современников) – внезапно встретились в моём лице. Например, если не ошибаюсь, Виктор Екимовский (и ещё Десятников, в виде десерта) запросто разрубили этот гордиев узел, объявив, что сочетание несочетаемого – не более чем очередная моя мистификация или экстравагантная выходка. Ну да, ну да..., добро, если б так на самом деле: тогда не стоило бы интереса. К примеру: скажите, дорогая примадонна, какое Ваше любимое блюдо? – Да так, ничего особенного: селёдка с абрикосами... – Нет, ничуть не остроумно. Никогда бы я не стал так плоско шутить. А ведь настоящая разгадка проста до скуки, и сильно смахивает на простое повторение сказанного чуть выше. Понимаете ли, мне вообще никогда не была интересна эта их бесконечно повторяющаяся и воспроизводящая себя музыка, искусство, композиторы, пианисты... Короче говоря, их старый трюк, старый как мир: «профессии, занятия, люди, кланы, люди людей, кланы кланов» (опять и снова всё то же, вокруг и обратно). А потому я и начал с того, что просеял сквозь своё каноническое сито два имени, уникальных среди обычного человеческого зоопарка: Скрябин и Сати, два идеолога (причём, каждый по-своему), и два принципиально не-клановых человека, как и я. (Давайте, буду говорить короче и глупее, всё равно никто ничего не поймёт). Скрябин – больше чем композитор, его музыка – пинцет, инструмент для уничтожения мира во вселенском оргазме. А Сати – меньше чем композитор, его музыка – пинцет, тоже инструмент для сведения счётов с этим миром и его людьми.
  Оба они (причём, независимо друг от друга и каждый своим, самостоятельно изобретённым методом) пытались добиться того результата, который мне был единственно интересен: сделать искусство – инструментом (причём, не профессиональным, ради устройства своей жизни, добычи денег, славы, карьеры, как это принято), а инструментом выражения Большой Доктрины, маленькой доктриночки или хотя бы жёсткой мысли (нечто вроде гвоздя в сапоге: вроде бы и мелочь, а ходить уже невозможно). Слушая «Прометея» – иногда начинает казаться, что в воздухе висят схемы, вселенские схемы, нарисованные звуком, до такой степени предметно и наглядно он сделан. Так мсье Скрябин описывает (для стороннего наблюдателя) изнутри механизм будущей Мистерии мира, очередного конца света. Или в точности напротив: «Прекрасная истеричка» Сати – шикарный образец битья молотком по тупой человеческой голове, всякий раз приговаривая: и так не получится, и этак не получится! А в итоге – что? Оба разговаривают об одном и том же, но только один показывает откуда-то сверху, а другой копает снизу. А между ними, где-то посередине – сижу я, представьте..., и пишу свои изуверские партитуры. Или наоборот...
  Однако особенное уважение вызывает тот факт, что оба они – всё-таки музыканты. Не художники, скульпторы или писатели, вот ведь какая оказия! Они – всего лишь музыканты, му-зы-кан-ты...^[21]:591 Ведь это едва ли не самое пустое, самое пакостное и самое беспредметное искусство – кажется, оно меньше всех других пригодно для выражения мыслей. Понимаете, – мыслей! Дичь какая!.. Ну, например..., вылезает на сцену какой-нибудь господин Спиваков со своей лакированной виолончелью и начинает – пилить (без канифоли, но за наличность, само собой).^[22] И что, какая в этом «мысль»? – ах, оставьте, прошу вас: ничего личного, только наличная культура, клан, профессия. Потребление прекрасного... до рвоты, как полагается. Привычная публика, привычное занятие, привычный академический музыкант, касса, гардероб, кресло, вешалка, туалет, девушки..., в общем, всё как у них принято: часами, годами или веками, без разницы. Потому что мысли там или сям – ни одной. Буквально ни одной. Заставить эти культурные звуки (я не про туалет, разумеется) выражать идею..., – задача близкая к невозможной. Однако именно такие задачи меня всегда и интересовали. Не больше – но и не меньше.

  Ах да, прошу прощения..., кажется, Вы ещё спросили: развиваю ли я их идеи?.. Ну да..., разумеется, развиваю. Почему бы мне (на старости-то лет) не заняться ещё и развитием?.. Вот прежде невиданное дело! Правда сказать, в основном я развиваю не их идеи, но свои, поскольку как раз недостатка в идеях у меня никогда не было. Но даже в случае самых контрастных идей, всё тот же внутренний диалог, о котором я уже говорил – он виден буквально во всём, снизу доверху. Думаю, что теперь не стоило бы в очередной раз нудно объяснять, в чём его соль (и перец). Однако из простого сопоставления названий нескольких партитур очень просто возникает..., нет, может быть, не понимание (где его возьмёшь-то?..), но хотя бы – Его Образ. Смутный, расплывчатый..., почти как мечта. Ну, например, если хотите, полюбуйтесь на такие отношения (и соотношения)... совсем как фокусы циркового факира: «Поэма экстаза» и «Мистерия» Саши Скрябина лёгким движением тяжёлой руки превращается в «Пять мельчайших оргазмов» и «Карманную Мистерию» (это Ханон, вестимо). Или вот, например фортепианные «Гноссиены» и «Дряблые прелюдии для собаки» благословенного Эрика Сати, а рядом – мои лядащие «Агностьены» в девяносто минут и четырёхчасовые «Канодии». Обман, перевёртыш, игра в тени и отражения.^[22] Всё как у близких родственников. Вроде бы, и связи никакой, одна только видимость..., но и генетическое родство — налицо. Трость, цилиндр, чёрный плащ — облако дыма — и вот, удивлённое человечество видит перед собой — притянутого за уши... — нет, не кролика, а своё собственное отражение. Кстати говоря, здесь между строк очень хорошо просматривается и лицо третьего человека, с которым я состою в пожизненном диалоге (и не только в словесном, но и генетическом). Это — не просто король..., наследник престола, но ещё и Король эксцентрики, Михаил Савояров, мой дед (учитель «товарищей» Райкиных и Менакеров), вечный пересмешник и фигляр от Бога.^[23]:67 — А представьте себе трагического гаера и фигляра в камере смертников (а что, разве у них такого не бывало?...), — или нет, лучше не так... Представьте себе висельника, мёртвого паяца с пепельным лицом, каноника и партийного функционера, анархиста и народовольца без смысла и сомнения, который всё равно (вопреки всему) – даже на эшафоте, назло всем остаётся тем же клоуном. Да..., буквально каждый час он выскакивает изнутри себя и начинает дёргаться на ниточках – где-то там, под облаками, где уже давным-давно никого нет, и только устаревающие на глазах боинги-777 пролетают мимо, — как мухи. Чтобы его никто не увидел. Впрочем, извините, это уже совсем другая история. Не слишком ли далеко меня унесло..., после всего?... Давайте поскорее перейдём отсюда куда-нибудь в другое место.

Большое спасибо, вот ещё один замечательный вопрос..., особенно если учесть, что я на него уже ответил, только что. И не раз... Если не помните, могу только повторить: «мне вообще никогда не была интересна эта их бесконечно повторяющаяся и воспроизводящая себя музыка, искусство, композиторы, пианисты...» (конец цитаты, кавычки падают, канифоль загорается)... Само собой разумеется, что и «современное искусство» (как порождение, говоря по сути, тех же самых людей и кланов) в данном случае не является ни исключением, ни чем-то из ряда вон выходящим. Во всяком случае, я ещё не видел перед собою ни одного примера (точнее было бы сказать: прецедента) в подобном духе. Видите ли, если я чем и интересуюсь, то как раз не искусством, а в точности напротив: Не-искусством... или попытками (если угодно, историей попыток) достичь невозможного. Говоря по большому счёту (и не копаясь в мелочах, которые я вполне могу не видеть, долгие годы находясь здесь и сейчас, да ещё и в своём отшельничестве), — среди обозримой современности я таких попыток не замечал, да и не ждал заметить... К сожалению, даже чисто статистически появление подобных «исключений из правил» крайне маловероятно, поскольку здесь (как и во все времена) вмешивается жесточайший механизм кланового отбора. Художник или артист, пытающийся сделать нечто вне (или даже против) контекста и требований своей среды, как правило, подвергается скорому изгнанию или вынужденно уходит сам (трафаретная ситуация вроде меня, Скрябина или Сати). «Случайные» прорывы или особые выплески возможны только на изломе, когда социальные институты начинают трещать по швам и появляется некое подобие иных путей. Но такое случается унизительно редко (тем более, в области рафинированного, сложного и дорогого искусства). А потому невероятно редки (в прямом смысле слова: исключительны) примеры известности или, тем более славы таких людей среди своей среды, профессии (что необходимо, особенно поначалу). И ведь мало того, что даже сам факт появления подобного человека изнутри своего клана крайне маловероятен, так ещё и узнать о нём – представляется почти невозможным! И в этом плане именно начало ХХ века оказалось на редкость продуктивным с точки зрения расшатывания окостеневших устоев кланов на перепутье между двумя традиционными обществами. На небольшое время появилось подобие альтернативы, щели возможностей. Но сегодня..., — если вы достаточно видите, сегодня всё не так отнюдь не переходное время. Теперь мы снова существуем в условиях консервативных обывательских (и даже потребительских) нравов, когда вся структура человеческих отношений устоялась и зацементировалась, наподобие Шагреневой Кости. Те немногие современные примеры (наши и зарубежные) «особых художников», которые мне иногда совали под нос – все они не выходят (и, что главное, даже не ставят задачи выйти) за пределы собственно искусства, занятия и контекста своей профессии. Более или менее экстремально одарённые таланты или удачно раскрутившие себя умельцы, но всё это, к сожалению, типичные люди своего дела..., – вот что главное. Как бы объяснить покороче..., понимаете, в подобных произведениях, будь то музыка, литература или живопись, идеи – словно планктон..., или утопленники, – они плавают глубоко в материале (как дохлая вобла) и чаще всего – вниз лицом. В большинстве случаев даже и пузырей не пускают... Очень хорошо это заметно, если сравнить, например, безнадёжную для своего времени Меблировочную музыку, хамское и, одновременно, кретиническое изобретение Эрика Сати (1917 год, между прочим, первые образцы минимализма едва ли не за полвека до появления этого слова) — с коммерческими музыкальными упражнениями Джона Кейджа или Стива Райха. Профессионал, член профсоюза или клана (а тусовка – это тоже клан со всеми его родовыми признаками) всегда оперирует принятыми в своей среде понятиями и старается не выходить за пределы консенсусно принятой техники (понимая это слово максимально широко и двулико). Музыка или искусство вообще – остаётся его целью и средством. Но совсем не таков Сати или Скрябин. И я тоже совсем не таков, если не возражаете... – Ну как вы полагаете, я достаточно ответил или нет?..

Примите моё почтение за ещё один шикарный вопрос!.. Ну вот, рассказал я Вам это всё (про доктрину и музыку) и теперь спрашиваю Вас..., в свою очередь. Представьте себе на милость такую маленькую оказию: если мне, к примеру, не интересна музыка сама по себе, и искусство тоже, так с чего бы это я стал интересоваться профессиональной техникой и прочими «изобретениями нашего времени»? Тем более, положите на весы ещё одну достославную подробность моей биографии. Если вам достаточно известен этот предмет, после 1991 года – я развернулся и ушёл прочь из любой публичной и профессиональной жизни. Ушёл – да ещё и плотно прикрыл за собою дверь. Попробуйте постучаться – собаку выпущу (Галя зовут), а если не повезёт – так и сам выпрыгну с прибором. Но у этой палки, как это широко принято, имеется два конца. Мои произведения не исполнялись ровным счётом два десятка лет (кстати говоря, на все мои концерты питерским Союзом композиторов до сих пор наложен клановый запрет). Даже странно об этом говорить, настолько это мелкое и мелочное явление... Представьте себе: я не устраиваю концертов уже почти полжизни, а эти сморщенные груши из Союза, о которых я совершенно позабыл, и даже не знаю, как их зовут, чуть ли не по наследству передают друг другу запрет на мою тень, имя и даже на самое воспоминание... Один начальник умирает – и завещает это святое знамя следующему.^{[комм. 19]} Изгнать чужого! Преследовать неподчинившегося!.. – вот в чём заключается охранительная сила клана и его основная функция! Собственно говоря, даже и здесь заключается курьёзный момент истины, почти анекдот: нисколько не интересуясь ни современной, ни музыкой, ни грушами, я и узнал-то об их «строжайшем запретном запрете» по чистой случайности. Не далее как прошлой осенью, когда (даже толком не поставив меня в известность), моему дорогому Виктору Екимовскому за каким-то фруктом приспичило (чтобы не произносить более определённое слово) исполнить мой «Некий концерт» для фортепиано с оркестром в рамках очередной «клановой Осени» (то ли московской, то ли музыкальной, сразу не припомню, как она у вас там называется). И то, смотрите сюда: сразу два ихних председателя, Галахов и Кочмар в один голос (дуэтом) – запретили, да ещё и пальчиком погрозили вдогонку.^{[комм. 20]} А мне-то какая разница? – я что, своего концерта не слышал? – хотя бы внутренним ухом? Правда, у подобных исторических анекдотов есть и несомненная познавательная польза: спасибо Виктору, я хоть впервые услышал эти две (бес)славные фамилии. И даже Вам рассказал, чтобы разговор поддержать, значит. – Вот что такое настоящие «средства выразительности», если понимаете... Чисто, человеческая комедия.^[26]
  Так вот, это я насчёт «изобретений»... Если вы не слишком хорошо уловили мою основную мысль, я сформулирую короче: последние двадцать лет я пишу как глухой Бетховен или посмертный Шуберт – имея возможность слушать свои партитуры только средним ухом. Ну..., а теперь посудите сами..., при такой шикарной технике самой разнообразной и вдумчивой тишины – какая разница, что у тебя под рукой: оркестр, квартет или какая-нибудь электрическая балалайка? Мой лучший дирижёр – шкаф, мои записи – кожаные переплёты партитур, мои первые скрипки – ночные крысы, мои концерты – мусорные баки в соседнем дворе. А теперь скажите: вот Вы, например, интересуетесь такой новой техникой? Которая на железных баках или пластмассовых урнах... Или на Ваш вкус она кажется слишком брутальной?.. Ладно, оставим этот вопрос без ответа: всё-равно из него больше ничего не высосешь.^[27]:6 Правда, есть у меня в запасе и ещё кое-что приятненькое..., кроме банальных компьютерных железок и прочих синтезаторов на муниципальной помойке. Скажу даже больше, в последние два года у меня на повестке дня совершеннейший писк прогресса, новейшее техническое изобретение в области композиции: реверсивное творчество называется. Только в Северной Пальмире возможно такое. Судите сами... Пробовали ли Вы когда-нибудь... прекрасной лунной ночью выйти на помойку, парочка шикарных партитур в кожаном переплёте (с золотым тиснением) зажата подмышкой, спички в кармане и – вперёд, начинается очередная Карманная Мистерия! Минута, другая, и ещё одной (лишней) партитурой на свете становится меньше. Чисто, вечера на хуторе близ Диканьки.^[28] И так, значит, начинается игра наперегонки (в технике параллельного исполнения): одна партитура пишется вперёд – а другая назад. Кто кого? – можно даже делать ставки, как на тараканьих бегах. Или на человеческом ипподроме. Между прочим, очень тонкий расчёт: действуя таким образом, я рассчитываю выиграть..., – у Вас выиграть, если понимаете...
  Что же касается средств выразительности вообще, то среди всех прочих я крохоборно и кропотливо отбирал и до сих пор отбираю (сквозь то же самое каноническое сито) те немногие, которые позволяют работать с идеей в материале. Через конструкцию, блок или маленькую ячейку, выделяя из них исключительный носитель смысла. И здесь в принципе уже становится не слишком важно, что за инструмент у тебя под руками: оркестр, разбитое пианино или дрянной компьютер. Впрочем, это уже старая песенка, которую можно найти выше (причём, значительно выше, я имею в виду).
  Если не погнушаться и ещё раз повторить самого себя, то ещё в 1990 году я говорил более чем определённо: «время безнадёжно ушло! – музыкантом или композитором быть не просто поздно, но и неприлично! Если вас обидел Господь и по несчастному жребию судьбы вы – композитор или пианист – тогда позор вам! Немедленно вожмите голову в плечи, зайдите за угол и навсегда скройтесь из глаз». – Сегодня, на значительно большем расстоянии от самого себя, сделавшись ещё менее лояльным к их вяло мутирующему миру, я вынужден немного расширить своё частное определение. Да..., и в самом деле время ушло. Сегодня быть человеком – это несмываемый позор. И всё что можно сделать после всего – это хотя бы немного очистить себя непричастностью к этому историческому перегною.^[18]:602 Надеюсь, Вы достаточно поняли, о ком (и о чём) я говорил?

Ох..., таким вопросом Вы меня ставите в тупик..., и я начинаю лихорадочно соображать: что же я «смотрю»... Чёрт..., сейчас соберусь с мыслями и скажу (несколько слов). Пожалуй, так: легче всего мне ответить на последнее из трёх слов. Потому что «не смотрю» – почти ничего, кроме иллюзорного изображения этого мира на сетчатке глаза. Хотя, конечно, я понимаю, что Вы совсем не о том меня спрашивали. Как выглядит телевизор – я не знаю. Его я видел так же давно, как пресловутого Андрея Петрова.^[30] Надеюсь, может быть, Вы мне расскажете, после всего (как он выглядит). Очень люблю пять последних фильмов дядюшки Луиса Бунюэля, три из них крайне редко включаю на три-пять минут, чтобы посмотреть на прекрасную картинку. Такого времени вполне достаточно, для получения свежего отпечатка Его мысли (у Бунюэля именно мысль превосходит всё остальное, так же, как и у Магритта). Однако последний раз это делал, даже не припомню... скорее всего, даже не в прошлом году. Или вот ещё: очень люблю смотреть на свои растения, их у меня (нет, не чёрная сотня, а) — зелёная тысяча. Это дело (несомненно, прекраснейшее из возможных) занимает не менее пары часов от каждого моего дня. Пересадка, полив, опрыскивание и всякая прочая текучка. Потому что всё живое требует внимания и ухода..., не только люди. Да... Теперь второе Ваше слово: «слушаю»... Давненько никто не спрашивал у меня ничего подобного. Признаюсь..., до вашего вопроса мне даже и в голову не приходило, что, оказывается, ещё можно и «слушать» что-то. Очень странное занятие. По моим скромным наблюдениям, уши и голова пришиты к туловищу совсем для другого дела. По крайней мере, у меня. Всё-таки..., если посмотреть в корень: слушать и смотреть – это, так или иначе, времяпрепровождение и потребление, а всякому потреблению я уже давно предпочёл – генерацию (не исключая, впрочем, и ещё прямой противоположности). Хотя случается..., изредка Сати переслушиваю (снобы в таких случаях говорят: «гутирую»)..., примерно так же как Бунюэля пересматриваю. Да ведь я и читаю примерно таким же способом...
  Да, прошу простить, кажется, только теперь я пришёл в сознание и достаточно понял: как нужно ответить на Ваш вопрос... И читать, и смотреть, и слушать – всё это в наибольшей степени – потребление. А всё моё «чтение» и «смотрение» – как правило, связано с работой, оно происходит в процессе работы, выступая в качестве этакого вспомогательного костыля. А ведь я работаю всё время, вот уже четверть века. Каждый день. Семь дней в неделю. Двенадцать месяцев в году. И так происходит десятки лет. Нет-нет, это вовсе не фигура речи, я вовсе не выделываюсь и не пижоню. Нормальные люди вообще так не работают: у них, кроме всего, на всякий день имеются дела и поинтереснее. Ну... например..., обратите внимание: такой 600-страничный фолиант, как «Воспоминания задним числом» я написал за три месяца. Девяносто дней. С последней на сегодняшний день законченной книгой «Альфонс которого не было» (между прочим говоря, это первая книга Альфонса Алле на русском языке) провозился немногим дольше. Кто понимает, тому будет несложно оценить плотность труда... У меня не бывает бюллетеней, выходных или отпусков. Я никуда не езжу и не путешествую. Моё место работы находится в десяти шагах от кушетки. Мой уцелевший круг общения – уже узкого, всего-то пять пальцев руки (да и то – левой). Таким образом, картина становится предельно ясна: этот экземпляр (я) является классическим представителем большого и лохматого рода тараканов – а потому и спрашивать у меня что я «читаю, слушаю, смотрю» – не имеет никакого смысла. Прежде всего, я шевелю кончиками усов (практически, как Скрябин). И это – практически всё, что я готов сделать для вашего выморочного мира, люди. Пожалуй, здесь пора бы и остановиться..., «пока не началось».

Спасибо..., за очень точный вопрос.^{[комм. 21]} Хотя, конечно, исчерпывающий ответ на него содержится именно там, внутри упомянутой Вами книги..., а также — и ещё в одном из моих сокрытых манускриптов под названием «Ханон парад Алле».^{[комм. 22]} А потому вернее всего было бы просто поставить ссылку (всех отправить в ссылку) и тем вполне удовлетвориться... М-да, забавная получилась бы картинка: среднее между пустотой и темнотой. Конечно же, я понимаю, что для Вас это — не слишком привлекательный вариант: потому что книгу эту взять в руки невозможно (не то, чтобы прочитать!..), как и большинство моих прочих книг, партитур, статей, картин... ну, и так далее до упора...., или до линии горизонта. А значит, опять мне придётся отвечать всухую, своими словами..., или, наскоро перечитав собственную книжку – попытаться сдать экзамен по «краткому изложению».
  Да, я не стал бы отрицать: и в самом деле, даже на первый взгляд это весьма странная идея для «каноника» – сделать книжку «юмористических рассказов». – Фу..., как это некрасиво выглядит..., и даже рука сама потянулась поскорее приписать хотя бы слово «якобы», так некстати пропущенное. И тем не менее, беглый поверхностный взгляд даёт именно такую картину, потому что речь идёт о книге никогда прежде не издававшихся на русском языке рассказов легендарного французского юмориста, настоящего фигляра, игрока словами, каким был этот Альфонс (понятное дело, при такой работе мне очень пригодилось содействие моего деда, извнутреннего Савоярова). Однако если Вы хоть раз засовывали лицо в «Воспоминания задним числом» – часть вопросов сразу же отпадает. Альфонс Алле – земляк, старший приятель и даже учитель Эрика Сати. «Учитель»..., это очень странное (почти невозможное) слово для Сати..., и всё же оно имеет право быть произнесённым, потому что никто (да-да!) за всю жизнь не оказал на него большего влияния! – хотя лично они общались не так уж и долго, всего каких-то жалких пять-шесть лет, а потом разругались «навсегда».^{[комм. 23]} И тем не менее – до конца жизни за Сати как шлейф императрицы тянулась ещё одна кличка: его называли – «Альфонсом Алле музыки». Если понимаете, это его так оскорбить пытались, наглядным образом умаляя его значение: мол, это всё ерунда, блеф, несерьёзно. Ведь даже самая фамилия «Алле» — почти неприличный (инвективный) глагол в прямом и косвенном смысле этого слова: «пошёл!»... Таким образом, первая часть моего пути понятна – как я шаг за шагом потихоньку добрался, «дошёл» (Allais!) через Эрика – до Альфонса. — Что же касается до его наследия и творчества..., — Вы же, наверное, уже поняли, что меня (при моём-то характере притязаний!) могла заинтересовать только некая прецедентная, грандиозная задача, ну, например: хотя бы сделать нечто такое, «чего-не-было-прежде» (это прямо следует из названия книги).^[32] Не говоря уже о том, что сама по себе тема скрытого влияния Альфонса на Сати – невероятно шикарная и по объёму (в груди и талии) тянет на докторскую диссертацию (а то и колбасу), — впрочем, это уже совсем не моя история. Разумеется, в их гамадрильские кланы я – ни ногой! И пускай консерваторские тараканы попробуют украсть и попользоваться этой идеей (со всех сторон блестящей), если пожелают-лают-лают, конечно, и если потянут... Чего, например, достоин один только факт, что Альфонс Алле (наряду с Эриком Сати, конечно) – родоначальник минимализма (да-да, за полвека до первой рекламной акции Джона Кейджа)! – причём, не только в литературе или театре, но и – в музыке! (причём, говорю это безо всякого восклицательного знака). Конечно, я сейчас имею в виду его «Похоронный марш на смерть Великого Глухого», на пять десятков лет предвосхитивший так называемый «силентизм» (пьесу «4’33’’», к примеру). Конечно, в отличие от Эрика Сати, с которым я за предыдущие тридцать лет почти уже сроднился, Альфонс для меня человек сторонний, почти чужой... Но это ничуть не меняет дела, поскольку мы все (трое) – одной крови.^[32]:72 Этому фундаментальному обстоятельству посвящена ещё одна книга (которую, опять же, невозможно прочитать), она так и называется: «Три инвалида». Однако..., обратите внимание, какую тьму лишних слов я уже произнёс, а ещё даже близко не подошёл к ответу на Ваш вопрос, мсье! Прошу прощения (лицемерно, впрочем), и постараюсь больше не растекаться мыслью по неструганному дереву.
  Так вóт, значит, что здесь было главным: Альфонса в основном считали за ерундового писателя, юмориста (хотя и с заскоками), газетчика и неисправимого любителя «травли». Он обсмеивал всё и вся, для него не было ничего и никого святого, ничего серьёзного. А вместе с тем, его чёрный юмор был оценён только спустя лет двадцать-тридцать после его смерти. Для начала, дадаисты признали его своим, а следом за ними и сюрреалисты (к примеру, дядька Андре Бретон включил его в свою антологию сюрреалистического юмора)... И хотя при жизни Алле был вполне успешен и популярен, да и в последнее время входит в ходовую десятку культовых французских литераторов, но проникнуть и понять его глубину (за блестящей поверхностью) мало кому удалось, потому что этот якобы юморист – на самом деле глубоко трагический писатель. И мало того, что он сам почти не раскрыл себя, так ведь и современники его не раскрыли, и потомки почти не разгадали, и даже задачи такой не ставили, не на шутку увлёкшись его шутками. Прежде всего, так получилось из-за его характера и среды. Поставив рассказы на газетный конвейер, он был ужасно небрежен (как типичный журналист), он почти никогда не работал над своими произведениями и тысячами сеял вокруг ярчайшие зёрна пополам с плевелами – чаще всего не проросшие или едва проклюнувшиеся. Если попытаться хотя бы примерно обозначить для русского читателя: кто такой Альфонс Алле, единственное что я могу – указать примерную аналогию, его Место. И это место окажется где-то между Козьмой Прутковым и Даниилом Хармсом.^[32]:58 Понимаете, вóт в чём я видел свою задачу: открыть Альфонса для литературы и для русского языка. Мало того, что его почти невозможно перевести из-за кошмарного количества словесного бреда и блуда, так ведь и на своём языке он был чудовищно небрежен. А в результате чтó? – мне пришлось создавать нового писателя (которого-не-было, да-да), спустя сто лет после смерти откапывать этого потрясающего пьяницу и лентяя из несуществующей могилы и заставлять его (впервые в жизни) работать над собственными текстами, чего он отродясь не делал!...^[32]:57 В итоге вместо небрежно-блестящего журналиста и черноватого рассказчика получился новый персонаж прошлой литературы, «Писатель, которого не было». И в самом деле, это уже совсем не тот Альфонс, и его русские тексты стали в полном смысле слова «нашими общими». Скажем, если написать на обложке книги «Альфонс Ханон» – это и будет правда почти порнографическая в силу своей обнажённости. Говоря бухгалтерским языком, мне пришлось переписывать или пересочинять наново от одной четверти до двух третей первоначального текста, сделавшись для него классическим со’автором, вроде ещё одного брата-Жемчужникова. Без ложной скромности могу сказать: это был хороший пилотаж, дядюшка Сент-Экзюпери наверняка оценил бы. Одна прекрасная франко-русская переводчица и театровед (её звали Анестезия Икар), сравнив первоначальный текст Альфонса и окончательный мой (в очень сложном рассказе «Левый ботинок») ^[32]:46-50 написала мне, что в литературе теперь одним великим писателем больше. Пожалуй, это самое точное, что я мог услышать: поскольку именно таковой и была моя цель. Впрочем, давайте оставим эту тему...,^[32]:375 тем более что она для меня до сих пор – отчасти незаконченная, а потому и больная. – Когда книга не издана..., причём, первая книга, как ни крути, говорить о ней можно только в прошедшем времени. И таких книг у меня тьма..., непролазная.

Между прочим, Ваш список ещё далеко не укомплектован... Кроме перечисленного «малого джентльменского» набора, в запасе имеются ещё и средние песни, и средний темперированный клавир и ещё много чего среднего (читай: находящегося не здесь, а где-то там, посередине)... Пожалуй, значительно проще понять это слово, когда оно написано по-французски: «Centre de Musique Mediane». Что такое «медиана», помните из школьного курса геометрии? – сейчас напомню. Это средняя линия, выходящая из вершины треугольника и отвесно (под силой тяжести) падающая куда-то вниз, на его основание... Кажется, Вы слегка разочарованы? – мой ответ кажется Вам неполным? Формальным? Знаете ли, если бы у меня за пазухой была ещё парочка жизней – одну из них я непременно израсходовал на то, чтобы подарить миру некоего полусумасшедшего композитора, клинического зануду (вроде Вашего тёзки, Каравайчука), который всю жизнь с методичностью маньяка сочинял бы ВСЁ исключительно только Среднее: квартеты, оперы, оперетты, песни, симфонии, балеты и – так далее по списку. В своё время даже балетмейстеру Кузнецову я присоветовал (причём, с крайне важным видом) организовать где-нибудь на Екатерининском канале Средний Театр, – чтобы он располагался со всей вальяжностью примерно посередине между Большим и Малым. А Вам никогда не приходило в голову, что именно его, номинально среднего — ужасным образом не хватает? Весь наш мир состоит из совершенно (в совершенстве!) средних людей, серых, без лица и взгляда, обывателей и люмпенов со спящим сознанием, а всё искусство у нас почему-то поделено между Большим и Малым... Несоответствие какое-то получается, не так ли?.. Или я опять непонятно выражаюсь?..
  А знаете, вот что я себе подумал... Давайте, вместо очередного кретинического ответа на такой же вопрос я расскажу Вам – две маленькие исторические истории, вроде анекдотов или сказочек..., ну..., как если бы мы сейчас сидели за столиком в ресторане, а говорить нам було бы решительно не о чем. И вот, слушайте: сходу сразу же – первая сказка. Давно это было..., кажется, в 1993 году. Прослушав мой первый и единственный диск со «Средней Симфонией», некий бывший одноклассник, с которым я несколько лет проучился в школе (человек экстремально ленивый, а по профессии – музыковед) неожиданно (для меня) разродился большой (не средней, нет!) теоретической статьёй, которая называлась так: «Средняя Симфония и проблемы симфонизма». Поначалу я иронически посмеялся, глядя на это насквозь традиционное, словно бы не раз жёваное название (как принято в «профессиональной» среде насквозь засушенных и просроченных). Однако, приоткрыв статью, каким-то странным образом я получил ответ – причём, на Ваш вопрос, не на свой (поскольку у меня никакого вопроса на тот момент не было). Представьте себе, этот ироничный человек (вдобавок ко всему, его звали Петя) истолковал название «Средняя симфония» под соусом попытки некоего композитора Х. (мы хорошо знаем его имя) создать образец или даже эталон (!) некой «среднестатистической (или музыковедческой) симфонии», в сжатом виде (одну за другой) вываливающей на слушателя все усреднённые особенности этого жанра. Довольно курьёзная версия, не правда ли? – А вот и второй анекдот, следом. Когда я занимался изданием своей первой книги «Скрябин как лицо» (давненько это было, шестнадцать лет назад) – некий персонаж по имени Юрий Борисович, директор без’личного издательства обеспокоено спросил у меня: а что такое «Центр Средней музыки»..., что это за организация такая, о которой нигде ничего нельзя узнать. Наморщив лоб, не без труда я проник в истинную причину его беспокойства. Помните, середина девяностых, время было бандитское, нехорошее... Одно дело – связаться просто с каким-то автором, а совсем другое – когда за его спиной стоит какая-то странная «теневая» контора (да ещё и средняя!..), о которой никто до сих пор не слыхивал... – Вот такая, вкратце, средняя история про среднюю симфонию..., – так что теперь можете с полным основанием считать, что я слегка вывернулся и ушёл от ответа. В конце концов, чем это не способ ответить? – хотя бы и немного средний...

Не слишком-то приятный вопрос, простите..., сразу как-то тошнота подкатила..., в качестве первого ответа. Хотя здесь нет никакого упрёка: Вы, конечно, совершенно правы, когда его задаёте. Кстати, а Вы знаете, как относился к своим «ученикам» (и эпигонам) Сати?.. – Смотрите: он их презирал и обманывал. Прямым текстом он говорил: «...нет казарме! В искусстве не должно быть никакого поклонения и рабства», и затем действовал таким же образом, в каждом своём новом произведении намеренно сбивая с толку своих последователей: и по форме, и по сути. «Это, пожалуй, единственное средство для артиста, если он желает избежать превращения в главу школы,^[21]:449 надзирателя при своей стае, новом клане...» Само собой, таких учеников у меня не было и никогда не будет. На искусство мне решительно плевать и плодить каких-то тараканов на пустом месте я никогда не имел намерений. А вот насчёт доктрины..., здесь дело совсем другое. И в самом деле, это выглядело бы довольно странно, если бы с моими каноническими замашками у меня не оказалось «учеников». – Впрочем, сразу оговорюсь: очень редко когда я называл этот экзотический предмет нормативным словом – ученик. Представьте себе, ну чему бы я мог их научить?.. – со своим-то пренебрежительным (почти брезгливым) отношением к музыке и музыкантам, к искусству и людям искусства, ко всей их банальной обывательской жизни, в конце концов... Однако взгляните пристально: потому что именно здесь и содержится ответ. Конечно же, это никакое не обучение..., но скорее – учение или классический случай суггестии. Если у меня и водились когда-нибудь «ученики», то бывали примерно такого же рода (и пола), как следовавшие за «собакой Диогеном» афинские киники, к примеру: Кратет и Гиппархия... Если угодно, я даже могу перечислять какие-то имена, которые, скорее всего, ничего Вам не скажут (что-то вроде филькиной грамоты). Вот, извольте: мсье Амшинский, Сластин, Розанов, мадам Яновская... Более известные (публичные) фамилии я называть принципиально не стану, потому что с большинством из них у меня давно нет никаких отношений (и Вы сейчас легко поймёте: почему). Чаще всего я называю таких людей даже не учениками, а должниками..., которым я дал (попросту подарил) половину (или даже больше) их внутренней жизни, и которые никогда не отдадут должное, потому что благодарность – это вообще очень редкая профессия среди людей, но зато неблагодарностью (или амнезией) они одарены необычайно щедро... И когда я говорю о каких-то «учениках» – речь идёт именно о последовании жизни как целому. Вóт чему я их учил, чаще всего – не на словах, а делом..., и ещё на примере, своём собственном... Всё остальное – последствия, мелочи, – сами собой вытекает из главного, разумеется. А потому совершенно не важно, чем именно эти люди занимаются: среди них есть и художники (самый интересный из них, пожалуй – Татьяна Савоярова), или музыканты, или бизнесмены..., или просто ничто, с удовольствием разменявшее полученное золото на медяки, повседневную мелочь. Само собой, я не сторож брату своему: каждый волен распоряжаться попавшим в его руки инструментом – как будет угодно, поскольку идеология даёт прежде всего – превосходство, причём – далеко не одно. В первый ряд – это превосходство над самим собой (как человеком) и собственной отдельной жизнью. Получив этот драгоценный инструмент, употребить его не так трудно на самые разные виды деятельности: к примеру, взяв в руки кисточку, можно ковырять ей в носу, тыкать дяде Феде в глаз, щекотать девочек подмышкой, подводить себе брови или «даже» рисовать картины. Главное, что инструмент этот универсальный и один – он годится на все случаи, потому что его рабочее место – в середине..., значит, среднее... Надеюсь, я понятно выразился?..

Да никак не отношусь..., или с полнейшим равно’душием..., понимая это слово в прямом смысле слова. Признаться, впервые мне приходится слышать, что к этому вообще можно как-то «относиться». Судите сами: во-первых, я подавляющим образом асоциален, что напрямую следует из предыдущего..., сказанного выше и раньше. А во-вторых, как следствие, если я не испытываю ни малейшей потребности контактировать с человеческим материалом в реальной жизни (на моём языке это занятие называется «жрать дерьмо»),^{[комм. 24]} то ради каких пирожков мне лазать по той же самой мусорной куче, не выходя из дома?.. Поверьте: мне и так вполне есть чем заниматься. Именно по этой причине (имеющей слегка грубоватый оттенок) я в интернете никуда не лазаю и ни с кем не общаюсь. В строгом смысле слова, я даже не знаю, о каких именно сочинениях Вы спрашиваете: где и что из моих опусов там есть. Предполагаю, что, возможно, что-то и где-то есть (скорее всего, украденное с моего единственного диска) – но совсем немного. Прежде всего, подобная музыка вообще мало кому интересна, всё же, я не пишу расслабленных песен (кроме внутренних, разве что), но главное..., вследствие той элементарной причины, что львиную долю своих вещей никто не видел и не слышал, попросту говоря, я оставил – при себе. Всё самое лучшее, красивое и громоздкое из числа моих бесчисленных партитур ни разу не было исполнено и никогда не покидало пределов моего верного шкафа. А там – около трёх суток непрерывного звука. И здесь я, как видите, остался совершенно в своём праве. Если они и могут что-то украсть, это не более чем старьё (опусы ещё советских времён), дозированную утечку которого я совершенно сознательно попустил (нечто вроде точечной провокации),^[22] затем наглухо закрыв заслонки шлюзов...
  Общий принцип не так трудно понять..., как мне кажется. Эти произведения, которые когда-то просочились сквозь мои пальцы (в начале 1990-х годов), я считаю раз и навсегда испачканными и потерянными. Практически любой из ныне живущих плебеев, начиная от Ратманского в «Большом» и кончая женой Губина в занюханном ресторане, волен хватать их сальными пальцами и делать всё, что им вздумается: воровать, присваивать, даже бить молотком или мочиться... Собственно говоря, это и происходило – с регулярной завидностью (sic!) – И в кино мою музыку после 1989 года десяток раз утаскивали. Мало что знаю об этом, но сейчас, пока говорил, отчего-то вспомнился фильм «Тело Ленина» Виталия Манского. Фильма не видел (сразу скажу..., как про паскуду Пастернака), но музыку мою там кое-кто опознал. И в театре (один «Средний дуэт» чего стóит, и Большой, и Мариинский отметились по всему миру велико...душным десятилетним пиратством с 1998 по 2008 год). Короче говоря, чтобы подытожить в одном слове: се есть потребительское равнодушие и хамство, с которым все эти люди относятся к автору, – со своей стороны я его полностью разделяю и возвращаю им обратно. Как говорил в своё время Николай Палкин: «передайте этому придурку, что я на него тоже плевал...»

Разумеется, нет, даже смешно слышать такое странное слово: «справедливость»..., словно бы с Луны свалившись..., или из какого-то потустороннего мира. Анекдот, конечно... Но не в том смысле «не удалось», что мы проиграли суды или потерпели полное фиаско пополам с обломом..., а совершенно в другом. Поскольку, понимаете ли, даже и цели такой у меня не было и не могло быть: «добиться справедливости». Для меня это выглядит удивительным курьёзом, прямо, доморощенный сюрреализм какой-то... или туго завязанный силлогизм, нечто вроде парадокса Зенона. Может ли всесокрушающий единорог сокрушить несокрушимую стену?.. Дивная история, вполне одного поля ягода с гипотетической попыткой «добиться справедливости в суде». – Сейчас попробую пояснить... К сожалению, этот вопрос настолько сложен для обыденного понимания, что (как мне видится отсюда) потребовал бы отдельного большого интервью только на эту тему: «не современная не музыка суда»..., который, как мы с детства знаем, «что сюда, что туда». Чтобы не говорить длинно, вот сразу и главное, повторю: среди моих целей не было и нет желания добиться «справедливости» или «компенсации», вещей совершенно социальных. Лично для меня это типичное дело чести, если угодно, дуэль против тех, кто сначала дал мне слово, а затем, не моргнув глазом, – и нарушил его. Вот такая, если угодно, старомодная постановка вопроса. И тем не менее, до предела конкретная..., потому что первый человек среди этих... нарушивших слово – балетмейстер Ратманский. Судиться против него здесь, в России «юридически» невозможно: с него всё как с гуся вода («и сам я никто, и зовут меня никак»). Правда, лично против него удалось открыть отдельное судебное дело – в Париже..., с перспективами весьма дохлыми. Понятно, что в результате подобной судебной тягомотины никакой «справедливости» образоваться не может, разве только умножение грязи (собственно, только ради этого результата так называемое человеческое «правосудие» и существует).
  Теперь два слова о «компенсации» и прочих социальных атрибутах дела... Двадцать пять лет (четверть века, не слишком маленький срок) – как мне кажется, это вполне достаточная цифра, чтобы хотя бы что-нибудь понять и сделать выводы. Всей своей предыдущей жизнью я достаточно ясно показал, что мне (как и моему деду, между прочим) наплевать и на деньги, и на карьеру, и на их «грошовую славу». Все эти человеческие побрякушки я предоставляю людям и впредь навешивать друг на друга – без моего участия и присутствия. Но, к сожалению, именно здесь и начинается территория их умыслов и правил... Разумеется, будучи в своём уме, я не могу оперировать понятиями «чести или честности» по отношению к людям от мира сего, в частности: балетмейстерам, театрам или их администраторам. Это было бы по меньшей мере глупой и наивной борьбой с мельницами (причём, перемалывающими исключительно деньги или человеческие кости). Только по этой причине я и был вынужден принять позорное и глупое для себя решение судиться, требуя некую (вполне определённую) сумму, что для меня само по себе – вдвойне отвратительно. Но, к сожалению, они – не знают и не понимают никакого иного языка, что неоднократно показали за эти десять, сто и тысячу лет, – в том числе, пока «Средний дуэт» болтался по сценам всего мира (как в проруби). Деньги для этих скотопромышленников – единственное мерило вины, славы или успеха.^[18]:96 Собственно, они полностью подтвердили мои слова хотя бы тем, что ни один из них не признал своей очевидной вины... и даже напротив, основной их реакцией стала матерная ругань, оскорбления, а затем новые подлости и подлоги во славу мундира и защиту клана... Исполать им всем за это.
  Как бы это наивно ни выглядело, я считаю недопустимым пренебрежительное отношение чиновников, функционеров и прочих ничтожных людей этого низкого мира – к большому Артисту, Отдельному человеку,^[37] который изо дня в день делает реальное искусство в то время, когда все они, усадив задницы по креслам, – попросту делают под себя... свои грязные дела и отмывки. И чем жирнее, – тем лучше: таков их единственный критерий. Если желаете, могу сказать так, пускай, излишне выспренно, но зато точно: «я затеял (судебное) дело человека вечности против обывателей сегодняшнего дня». Эти «милые люди», чиновники и творческие работники не только не выполняют своих прямых обязанностей и нарушают обещания («слово чести»..., которой нет), но и затем продолжают изворачиваться, врать, клеветать, огрызаться, изворачиваться и пытаться перевалить свою несомненную вину на Автора. Всё это имеет вид классической, почти сказочной подлости (вдобавок, под прикрытием клана) и называется предельно просто и точно: Необязательное Зло... Именно по этой причине я сразу объявил, что сумма компенсации должна быть очень большой, даже непомерно большой, если угодно, абсурдной (настолько абсурдной, как вся их ничтожная жизнь)..., в противном случае, мой иск теряет всякий смысл. Нет..., не улыбайтесь, пожалуйста: это не миллион, и даже не миллиард. В идеале моей целью было бы пустить оба «велiких» официальных театра «по миру», чтобы они оказались вынуждены заложить здание, продать декорации на дрова, балерин отдать в бордель, а своего жирного директора (вместе с его плоскими заместителями) – на колбасу или в рабство, предпочтительно, куда-нибудь в Сомали или Джибути. Но, к сожалению, даже этот проект в нашей реальности невыполним..., говорю об этом исключительно «эзоповым языком»,^[23]:14 чтобы избежать упоминания о прямом действии... А потому будет так: руками своего удивительного адвоката, редкого человека с говорящей фамилией Каракозов – я буду добиваться (в данном случае) всего, чего только возможно добиться и делать это всеми средствами, которые существуют в легальном пространстве. Но заранее имейте в виду: это – очевидное допущение, сознательно уклончивая формулировка.

  Мне кажется, я сказал более чем достаточно..., хотя слова мои находятся, пожалуй, слишком уж далеко от привычной нормы человеческого поведения. А потому..., если моя «правовая» позиция до сих пор остаётся для Вас не слишком понятной, тогда скажу совсем простым языком, так, словно бы мы вернулись на сто лет назад. Считайте, что я – заблудившийся камикадзе, который, потеряв под конец жизни терпение, вышел один на один со своими подленькими обидчиками, держа в руке (не)скромную композиторскую гранату. А потому речь идёт вовсе не о суде. Здесь происходит самая обыкновенная дуэль чести после нанесённого оскорбления. Пушкин и Дантес. Лермонтов и Мартынов. К чему ворошить несчастные трафареты прошлого?.. Всё происходит сегодня, здесь и сейчас: этот мир и это время раз и навсегда осталось мне должным, и теперь я предъявляю ему свой счёт (причём, заведомо урезанный, частичный, унизительно малый). Само собой, этот счёт не может быть выражен в каких-то жалких денежных единицах: рублях, франках или тугриках. Меня устроит любая сумма, которую они не смогут заплатить – <font color="#3E2E17"вóт в чём</font> совершенная идея. Главное, чтобы они вылезли вон из кожи и оставили свои кости в соседнем ломбарде. Хотя..., заранее нужно отдавать себе отчёт: их мир так же бездарен и банален, как и они сами. К чему я это говорю?.. Очень просто: даже если моему адвокату придётся получить по приговору суда какие-то денежные суммы, их смысл будет только в одном: покрыть прежние судебные расходы и продолжить дальше войну против постылых вездесущих бюргеров, – в данном случае, от искусства.
  Не слишком ли мы здесь задержались? Пожалуй, пора кончать и разговор об этой «несвоевременной не музыке»..., и вообще всё интервью. Само собой, я не стану здесь говорить очевидных банальностей о сакраментальном соотношении «справедливости» и «закона» (в человеческих обществах вообще)..., а также «закона» и «обычаев» (в современной России). Понятное дело, и здесь весь текст будет совершенно замусорен сюрреалистическими или абсурдными силлогизмами, поскольку именно такова наша выморочная страна и сегодняшнее государство, выстроенное под одно лицо и насквозь причёсанное его гребёнкой..., благо, что ему самому причёсываться не обязательно. Начиная процессы в Москве и Питере, я сразу же предупредил своего адвоката (уже довольно зная, что он чистый идеалист, почти ребёнок..., таких теперь поискать), что исход дела будет решаться не в суде, но единственно по случайности: поднимет ли некое лицо телефонную трубку или нет (разумеется, я имею в виду вовсе не Ратманского)... И если в Москве мы наверняка проиграем, поскольку линия из Большого театра в нужные кабинеты прямая и короткая,^{[комм. 25]} то в Питере всё будет зависеть от простой случайности: воспримет ли Гергиев это дело как своё..., важное для себя. Здесь игра шла на равных: фифти-фифти (проще говоря, позвонит или отмахнётся). И так устроена вся, право... охранительная система в наших пенатах. На любом уровне имеется свой местный каудильо или какой-то другой «папа», от участия (или неучастия) которого в решении вопроса единственно и зависит результат суда. Такова реальность того, в общем, будничного и незаметного предмета, который в разные времена и на разных языках назывался средостением, коррупцией, деградацией или разложением государственных институтов. А Вы спрашиваете с поистине детской наивность: «удалось ли добиться справедливости»?.. – Сейчас!.. Подождите, только отойду за угол, и сразу же удастся!.. – Но если даже не замахиваться по-крупному, имейте в виду: ответить на ваш вопрос – на сегодняшний день – невозможно даже фактически, поскольку процессы в Питере и Москве ещё не закончены. Возможны неожиданные повороты и апелляции (причём, только в худшую сторону). Не снятые трубки в любую минуту могут «сняться», а не позвонившие телефоны в каждый следующий момент могут позвонить..., и тогда поезд на глазах удивлённой публики развернётся и поедет в обратную сторону. Сегодня на повестке дня ещё один наш иск (сугубо принципиального характера) – в Конституционный суд. Возможно, кое-что станет более понятным из простого сопоставления двух фактов. В Питере Мариинский театр уже проиграл дело и первую апелляцию по моему иску. Но Большой театр с потрясающей лёгкостью добился (по своим прямым и коротким каналам, разумеется), что в Тверском суде мне было полностью отказано (проще говоря, моё дело по существу даже не рассматривалось), причём, по сугубо формальным основаниям (чтобы не сказать: вне’правовым, конечно). Пожалуй, особенно выразительным «юридическим» (хотя... при чём тут «юриспруденция»!..) курьёзом на сегодня выглядит тот факт, что оба моих иска – идентичны! А результат при этом – в Питере и Москве – диаметрально противоположен. Надеюсь, Вас это не наводит на кое-какие мысли, сэр?.. – Однако даже сейчас говорить «хоп!» слишком рано: потому что оба дела (не исключая и парижское) далеко не закончены, и оба результата меня не устраивают примерно в одинаковой степени. Точнее говоря, Тверской суд справился с задачей даже лучше, чем это сделали в Питере: его результат выглядит как жестокое «порно»... в жанре административно-хозяйственной вечеринки. Хотя..., кто бы ещё удивлялся столь тонкой разнице, после всего...^[21]:633 Особенно, если знать адрес..., Большого театра. Да-да, это и есть тот самый Тверской суд, который... «со святыми упокой»..., пардон, я хотел сказать, который гремит фанфарами и славится на весь мир своими велiкими решениями, практически, шедеврами..., и моё из них – далеко не самое впечатляющее. Куда как скромно дело о «Среднем Дуэте» смотрится, например, рядом с новогодней отсидкой господина Немцова в карцере... в виде личного (телефонного) «поздравления» от его старинного приятеля (ясен пень!), тоже не лишённого ничего человеческого... – Впрочем, оставим: это уже совсем другая история, не так ли?..^[32]:74 Именно таким образом, посреди этой лужи отборной человеческой грязи, – чтобы не раскрывать своих планов, – я поставлю много’точие.
          И вот оно... прямо перед вами. Здесь и сейчас.

Беседовал Олег Макаров