Венецианский гондольер, ос.1х (Юр.Ханон) — различия между версиями

Т
ы знаешь, – внезапно переменившимся, и даже каким-то немного посветлевшим голосом сказал он, – Когда я стоял там, внизу у большого водопада на Иматре,^{[комм. 1]} мне опять с новой силой вспомнилась моя ещё детская мечта: написать огромную, мировую, небесную музыку. Которая была бы грандиознее всего этого мира... Понимаешь ли, я такой маленький, ничтожный рядом с этим водопадом, но ведь на самом-то деле я огромен, я бесконечно больше его, и мне это определённо известно, – и он обычным вопросительным взглядом посмотрел на меня, достаточно ли я его понял и услышал.^[3]:157
   – Но с другой стороны.., – продолжал он, – Тот же самый я, который маленький и всё-таки ничтожный, он стоит внизу, у подножия водопада, и я чувствую, что у него ещё явно не достаёт сил для такого грандиозного свершения.., – человеческих сил, понимаешь?..
   Конечно, я это всё понимал, и даже очень точно. Однако, не менее точно я понимал и другое: чтобы эти самые силы появились и выросли, нужно много, каждый день работать ради этой задачи.
   – А сейчас, что это такое, разве это серьёзно? – Саша с безнадёжностью машет рукой куда-то в сторону, но в то же самое время как бы и на самого себя, – Я ведь даже какого-то жалкого «Кейстута» ещё ни на крошечку не продвинул! А это всего лишь опера...^{[комм. 2]} Да ещё и какая... Представляю себе, что бы вышло, если б она появилась в каком-нибудь театрике. Да он наверняка бы прогорел, через какой-нибудь жалкий месяц-другой, – обречённо отмахнувшись, Шуринька замолкает и отвлечённо смотрит куда-то в окно, вдаль, на сероватую петербургскую атмосферу...
   После сашиных слов о прогоревшем театре мне вдруг становится забавно. Я вспомнил о своём не так давно законченном и прямо скажем, диковатом либретто одноразовой оперы «Венецианский гондольер»,^{[комм. 3]} которым я уже успел изрядно шокировать и Лядова, и тоже одного моего неблизкого знакомого, художника императорских театров.^{[комм. 4]} И я решаюсь рассказать о своём, с позволения сказать, «спектакле» Скрябину, – быть может, это его хотя бы немного отвлечёт и развлечёт?..^[3]:158

  ...Некоторое время мы оба: и я, и Скрябин, – потрясённо молчим, тихо поглядывая прямо друг на друга. Даже я, кажется, вполне ошеломлён величественной картиной гибели театра вместе с его незадачливой публикой. Наконец, Саша, стряхнув с себя ужасное наваждение только что “увиденной” оперы, со значением кашляет, и словно бы с новым интересом вглядывается в моё как всегда “подозрительное” лицо...
  – Конечно, если бы я не знал тебя уже так долго, – говорит он с каким-то особым сомнением, – я мог бы вполне решить, что Юрочка сошёл с ума..., причём, в очередной раз, – и он сам тут же смеётся над своими собственными словами...

  – Но вот чтó меня в очередной раз бесконечно удивляет.., – Саша теперь даже привстаёт со своего места и нервно прохаживается вдоль рояля, – ..так это странное, почти чудовищное подобие наших с тобой устремлений, и главных желаний. Ведь я сам только что толковал тебе о своём каком-то ещё смутном желании создать нечто не сиюминутное, конкретное, а огромное, даже всемирное... Произведение, в котором сама жизнь станет только одним из действующих лиц, массовкой на сцене... Понимаешь, не какие-то милые прелюдии-мазурки, которые я играю Лядову в консерватории, не просто-пьески, которые я как человек исполняю глубоко внутри жизни..., как мельчайшая её частичка в одном, отдельном месте, но огромное, над’личностное, сверх’жизненное событие..., – и он замолчал, нерешительно уставившись куда-то в одну точку бесконечно далекого от нас пространства...
  – Да-да, – тут же ехидно отозвался я из своего дальнего угла. Как всегда не вовремя на меня нашло излишне ироническое настроение, – Отлично помню: «Бетховен как носитель сверх’личностного начала...», туда-сюда носитель, из одной стороны в другую.
  – А ты не смейся, – очень серьёзно возразил мне Саша, – И даже у него такое, хотя может быть и смутное желание прослеживается. Вот например – Девятая симфония. Ведь это явная попытка выйти за рамки, создать если не всемировое, то хотя бы всечеловеческое произведение... И пускай у него это не вполне получилось, но это же была только первая попытка... Он как бы предыдущий, он нáчал, показал для нас будущий возможный путь...
  Я не вполне понимаю, почему, собственно говоря, Девятую Симфонию Бетховена теперь следует считать первой попыткой. И чем эта попытка, строго говоря, отличается от прочих “сверхличностных” произведений, вроде сотен реквиемов и прочих больших месс, которые чуть не каждый композитор почитал за необходимое сочинять в конце своей жизни..., или начале карьеры... Точнее говоря, отличие, конечно, было, но совсем не принципиальное, на мой-то взгляд...^[3]:161

здесь текст обрывается (по произволу автора)
чуть ниже поставлена подпись:
Юр.Ханон, яварь 1994,
— да вот и всё...

е
сли кое-кто до сих пор так и не понял, уточняю ещё раз: приведённый (выше) отрывок взят мною из (печально) известной книги «Скрябин как лицо», где он располагается в промежутке между 157 и 161 страницами. Таким образом, пропустив всё самое важное, придётся добавить, как всегда, ещё несколько слов об этом узко-специализированном предмете, интерес которого подобен среднерусской равнине или центральному плато Франции.

  — И прежде всего, надо (бы) со всей отчётливость понимать, чем не является находящийся выше (во всех отношениях) текст. Говоря во-первых, это — не либретто одноимённой оперы, но только — отрывок из книги, представляющий собой устный рассказ автора своему другу о воображаемом исполнении некоего экстремального театрального произведения (тогда ещё не законченного). Говоря суконным языком историка музыки, перед нами сюжетное эссе (или выжимка) из либретто. Примерно такую же (только значительно более жёваную и казённую) штуковину обычно получают зрители, покупая театральную программку — перед началом спектакля.

Это — раз (для тех, кто умеет с...читать).

  Говоря во-вторых, находящийся здесь вариант текста — далеко не первый, но, вероятно, последний (как хотелось бы верить). Начальный синопсис (нечто вроде памятки для самого себя) был накидан в 1985 году,^[7] примерно тогда же с ним познакомился (в виде исключения) и профессор Цытович, весьма позабавившийся над этой фантасмагорией или «пародийной мистерией» (как он её называл). Спустя ещё девять небольших лет (в январе 1994 года) чувствительно модифицированный вариант (в виде живого разговора со Скрябиным) вошёл в первую часть книги «Скрябин как лицо», изданной с немалыми трудностями только через три-четыре года.^[8]:157-161

Идём дальше..., стараясь не сбавлять шага.

  — Следующий вариант венецианского текста (помещённого на этой странице) закономерным образом появился в 2009 году, при новой работе с книгой.^[8]:157-161 К слову сказать, именно оттуда (хотя и не в точном виде) «гондольер» и перекочевал — сюда, в нынешнюю публикацию. Впрочем, всё это обсуждение не имело бы ни малейшего смысла, если бы не одно обстоятельство...

Возможно, даже не...преодолимой силы (как это у них принято)...^[9]

  Ни во время работы над книгой, ни после — ни сном, ни духом (повторяю по складам: даже в страшном сне!..) я не помышлял отдельно публиковать «Венецианского гондольера», — имея в виду, — отдельно от первой части романа «Скрябин как лицо», где он имел своё жёстко определённое место в окружении основной идеи (или траектории пути). Вне общего места и смысла..., — ах, сказал бы я: во что превращается этот эрзац маленького шедевра...^[11]

Впрочем, воздержусь. Да..., совсем слегка.

  Итак, постараемся лишний раз не отвлекаться, говоря о самом факте полу... криминальной публикации «Венецианского гондольера». Да... — Не могу сказать, что я был сильно «огорчён» или даже «возмущён», к примеру..., однако несколько лет назад до меня как-то дошла информация, что об этом некто сильно-заботливый обеспокоился — сам, без меня. Разумеется, не спросив ни дозволения, ни какой-то иной с’цанкции..., для начала.^[12] Определённо не помню или не могу знать, когда в точности это случилось впервые, но теперь (задним числом, безусловно) этот материал кое-где датирован — 2012 годом. Впрочем, сомнительно.^{[комм. 11]} По всей видимости, она просочилась в интернет значительно раньше. Поначалу, если не ошибаюсь, я увидел свой отрывок в журнале с почти ангельским названием «Опустошитель», который мне всякий раз вспоминается отчего-то под именем «Истребителя» (слово скорее католическое, чем скрябинское).^[13] Ясное дело, оттуда она протекла тоже, промочив какие-то другие электронные и’здания, — в живых из которых сегодня остался (если, опять же, не ошибаюсь) только — один.^[14] Причём, там мой разговор со Скрябиным предстаёт в состоянии «обрезанном» почти до оскоплённого..., да и сам текст (понятное дело) взят из первого, широко опубликованного варианта книги (1994 года). — Именно это (несанкционированное вмешательство) и заставило меня опубликовать гондольеров сначала на своём сайте (с музыкальной подкладкой),^[15] — а затем ещё и здесь..., так сказать, ради «окончательного аккорда».

Таким образом, вернув им ранее утерянное место... и даже смысл...

  И всё же... главным здесь остаётся только одно: «Венецианский гондольер» — был задуман и всегда оставался моим тайным, внутренним делом. Он не должен был просочиться за интимные пределы бумажной книги,^{[комм. 12]} — тем более, в такой уродливой форме, оказавшись «вечным жидом» со рваными парусами, бесприютно летающим по ледяным просторам бесхозного интернета. — Таким образом, меня ткнули носом в лужу..., и я оказался попросту вынужден совершить попытку запоздалого и нелепого венецианского реванша.^[17] А значит, получайте здесь первоисточник: незапланированное эссе с краткой (окопной) историей ещё одной маленькой мистерии, имевшей некогда место в вашем мире.

— ...и никто теперь не сможет сделать вид, будто бы этого никогда не было.

  Кстати сказать, не начать ли с номера?.. — И в самом деле, довольно странно бывает встретить такой случай, чтобы некий условный композитор (назовём его для порядка «Х») начинал приращение своего <архивного> наследия с гипотетического опуса 1... — причём, сразу и бесповоротно с крупнопанельной оперы... столь впечатляющей основательности и размера. Как правило, «сочинение первое» — это какая-нибудь худосочная пьеска (типа кадрили или мазурки) для фортепиано или блеющий в истоме романс к возлюбленной (собачке). А тут, шутка ли сказать: целый спектакль до небес. С пожаром, перегаром, наводнением и доброй тысячей трупов. Да ещё и с душком, напоследок... Да полно-те, в конце концов, не мистификация ли это?.. — Невольно вспоминается «обратный случай», когда прекрасный дядюшка-Эрик (будучи тогда почти подростком) опубликовал свою первую (совсем небольшую, минуты на две) фортепианную штуковину — сразу же под опусом 62 и масштабным названием: «Вальс-балет».^[18]:30

— И чем не «Венецианский гондольер», после всего?..

  Разгадка этой маленькой шарады проста: проще пареной редьки.^{[комм. 15]} Резко поменяв (а было это осенью 1984 года) первоначальную психологическую парадигму своей музыки, означенный композитор (назовём его для порядка прото-каноником «Х») решил также «обнулить» и нумерацию своих прежних опусов (почти два десятка сочинений, следовавших вполне в скрябинском траверсе). Таким образом, вместо обычных добропорядочных обозначений «op.» последовали какие-то невразумительные «ос»...^{[комм. 16]} — причём, начиная не с первого, а сразу от второго номера.^[19] Первый же, противу обычая, остался вакантным. — Но зачем же так?..., — хотелось бы спросить, с трудом подавив зевоту (пополам со рвотой).

  Ответ слишком прост и слишком важен, чтобы им запросто пренебречь... — Сразу же поставив цель. — Имея перед собой трудную и жёсткую задачу, длиной почти во всю жизнь. — Не будучи заранее уверенным, что эту задачу удастся реализовать: полностью или даже частично. — В такой ситуации как никогда важно обозначить силовую линию. — Поставить опоры. Натянуть провода. Определить систему координат. Установить крайние точки. — Первую и последнюю. — И только затем, между них, постепенно, шаг за шагом выстраивать новую территорию со своими отдельными правилами. — Да-с... Именно так. В точности по этой причине (и только по ней) на месте двух крайних столбов заранее возник первый «Венецианский гондольер» — и последняя «Карманная Мистерия».

Говоря по существу, два варианта одной и той же истории.

Маленького конца света (поперёк течения).

  Для начала — ocus 1, «простенький», до предела условный, театральный и литературный «гондольер», весь пронизанный духом какой-то дикой фантасмагории. Вещь, которую нельзя воспринять иначе, как анекдот, шутку, рассказ о другом мире. Говоря привычным человеческим слогом: утопия, фантазия, сказка, облако... без трусóв. Такой вот специальный ocus 1, с самого начала образующий громадную триумфальную арку к последнему ocus 74, по сути — его вариант. Ещё одна (лишняя) Карманная Мистерия в движении: сверху вниз. И ещё: в облегчённой форме, так сказать, популярный демократический вариант. В одном, отдельно взятом театре. Внутри одного, отдельно взятого мира...^[20] Всего один локальный опыт. — И тем не менее, он существовал. Был. По-настоящему. — Здесь, посреди (вашей) реальности.^[12]

Курьёзно произносить эти слова в прошедшем времени...

— Словно бы о самом себе.

  ...Не требуя немедленного воплощения (в связи с заведомым отсутствием автора, заказчика и исполнителей), ocus 1-х был сразу же отложен «за щёку», точнее говоря, про запас. В 1984 году, только начиная отработку канонического языка и мелких смысловых ячеек в музыке, слишком рано было браться за «неодолимо прекрасную оперу», выстраивающую свой особый мир..., — да..., выстраивающую..., впрочем, только ради того, чтобы тут же обратить его в пепел и сапропель. Весь музыкальный материал «Венецианского гондольера» (имея в виду главные зёрна и силовые стилевые узлы) был свёрстан в 1991-1992 году, а затем ещё раз отложен в пользу других (магистральных) партитур.^{[комм. 17]} Дело до партитуры дошло спустя ещё пять лет. После окончания одноимённой оперы «Норма» (такой красивой, такой итальянской, такой каватины), как говорится, сам бог велел продолжать (почти не теряя скорости, почти по инерции) — в том же духе. Ну..., и я продолжил. Слегка.

Партитура «Венецианского гондольера» была закончена где-то на изломе 1998 года.

Пожалуй, на истории «крайних точек» можно было поставить точку.

  За исключением..., разве что, одной мелочи. Любой Карфаген, как бы ни было его имя, должен быть разрушен. Включая весь их мир. И даже их самих, сердешных... Рано или поздно, быстро или постепенно, сейчас или после нас, но ему приходит срок... И он падает. — Увы, не я придумал это их вечное правило. Они сами, своим удивительно настоятельным и упорным небрежением, в своей (так называемой) «истории» сотни, тысячи и миллионы раз повторяли одно и то же, одно и то же, накладывая известного рода материю поверх самих себя. В конце концов, им удалось: они убедили, они настояли на своём, стало понятно, что это их неотъемлемое свойство. — Да, раз и навсегда они такие, в какое бы место бы их ни засунь.

  Ну хорошо, раз так..., — я сказал им в ответ. Если уж вы так настаиваете..., я сделаю это — сам. За вас. Лучше по воле, чем поневоле. Из чистой брезгливости. Только чтобы они не тянули руки, не прикасались... — Сам сделал, сам убрал. Да ещё и подмёл за собой, напоследок. Глядите: вот, всё чисто, всё пусто.^[22]:93-94 — Вот оно было (только что) и вот, пожалуйте, его уже нету...
  — К счастью, на этот раз обошлось без «осложнений»: всё г(л)адко и просто. Законченная в год очередного «кризиса» (и очередного массового обнищания населения), брутальная венецианская история заранее избежала попадания в красивый кожаный переплёт.^{[комм. 18]} Два экземпляра получили ординарную обложку, а один — и вовсе остался в небрежении. Как был: голый. Неприкрытый. Готовый ко всему, что только бывает в их мире... Да...
  Спустя пятнадцать лет после написания партитуры..., кстати сказать, дело было тоже зимой, — все три экземпляра партитуры «Венецианского гондольера» послушно пошли по следам своего театра, да не просто так: по ветерку, по снегу, под ледком... Сначала погорев, а затем — отправившись вдаль..., значит, по неспешным водам Стикса. — Правда, в тот вечер река смерти носила до обидного прозаическое имя Ждановка.^{[комм. 19]} Кажется, она сызнова дождалась... очередной порции большого искусства.^[23] — Ну, не всё же ей, сердешной, на пьяных собак и футбол-то любоваться..., со всеми исходящими и вытекающими...

И так с партитурой «Венецианского гондольера» было покончено где-то на изломе 2013 года.

А потому здесь, на истории «крайних точек», вполне можно бы и покончить,

поставив — и ещё одну точку... жирную.

  Пожалуй, напоследок остался здесь ещё один крохо’борский вопрос: о числе..., вернее говоря, о его странных колебаниях. Спрашивается: почему «Венецианский гондольер» (один-одинёшенек со своей гондолой), время от времени превращается в каких-то множественных «Венецианских гондольеров» (и в самом деле, ведь там их было не так уж и мало)... — Хотелось бы знать, в конце концов.

Но впрочем, здесь моя увертюра снова заканчивается. Под торжественные, почти триумфальные звуки медленной баркаролы оркестр и певцы на лодках уплывают куда-то вдаль, за кулисы, прочь из горящего, гибнущего театра... Дирижёр, как бы прощаясь, печально машет руками в озарённый сполохами пожара зал.^[24] Конец последнего действия.

Так и я..., порядком наскучив вопросами, равно пустыми & порожними,

почту за лучшее прекратить пустые слово’словия, удалившись куда-то в сторону,

и оставив на своём месте только одну... слегка помятую... шляпу...