Альфонс, которого не было, артефакты (Юр.Ханон) — различия между версиями

Именно так, если не ошибаюсь, и должна выглядеть идеальная правда:
чистой и не понятной решительно никому...^:(стр.9)

Кладбище – это самое замечательное место на свете.
   Оно буквально кишит незаменимыми людьми...^:(стр.10)

Чем дольше катаются морские камешки, тем лучше они отшлифованы.
Но с извозчиками почему-то всё происходит в точности наоборот.^:(стр.10)

...Как говорила вдова человека, умершего после консилиума трёх лучших врачей Парижа:
« Но что же он мог поделать один, больной, против троих — здоровых?.. »^:(стр.11)

Старая как этот мир мечта каждого порядочного человека:
  убить кого-нибудь, хотя бы и в порядке самозащиты.^:(стр.11)

Спустя двенадцать лет на расстоянии второго десятка шагов от этого места по адресу Верхняя улица, дом 122 родился Эрик Сати, такой же композитор, как и Альфонс Алле — писатель. Идём дальше. Как говорили они оба, — мы ещё не раз вернёмся к этому незначительному сюжету. Было бы к чему возвращаться...
И Альфонс Алле, и Эрик Сати: они оба в детстве посещали не только вполне аналогичную материнскую грудь, но также — один и тот же коллеж, находящийся под руководством угрожающего директора, доктора несвятой инквизиции Артура Будена, — откуда вынесли самые неприятные воспоминания о годах учения и тех людях, которые „якобы учат“. — Запомним эту историю. Она нам ещё не раз пригодится. ^:(стр.11)

Верх ловкости: умудряться узнавать время по барометру,
           а давление – из газет.^:(стр.12)

Джентльмен – это человек, который пользуется щипцами для сахара,
   даже когда находится совершенно один... в тёмной комнате.^:(стр.13)

Простите, мадам, но я никак не могу сообщить вам мой возраст.
       К сожалению, он каждую минуту меняется...^:(стр.13)

Зря, конечно, жандармы так дурно обращаются с преступниками.
Неблагодарные люди: не будь на свете преступников, так и жандармы уже давно бы перестали существовать.^:(стр.13)

Если я правильно понимаю, вдовство женщины почти всегда
    является прямым следствием смерти её супруга.^:(стр.14)

Какой смысл принимать жизнь всерьёз, если это лотерея без выигрыша:
  как мне кажется, из неё всё равно никто не выйдет живым...^:(стр.15)

Глупые люди: они упускают возможность продать обратный билет гораздо дороже:
  в конце концов, можно не поехать, но не вернуться – уже никак нельзя.^:(стр.15)

...Давайте, постараемся быть хотя бы немного терпимее к человеку,
 всё же, не следовало бы забывать: в какую примитивную эпоху он был сотворён...^:(стр.16)

В любой жизни случаются свои взлёты и падения, –
   как говаривал один мой знакомый лифтёр.^:(стр.17)

...В жизни нередко случаются такие минуты,
 когда отсутствие людоедов ощущается особенно болезненно.^:(стр.17)

Отъехать — это совсем немного умереть.
    Но умереть — это очень сильно отъехать!..^:(стр.18)

...Но в результате, как говорят знатоки вопроса, наследие Альфонса, написанное на коленке, по объёму (в груди и бёдрах) ничем не уступает даже многотомному творчеству кабинетного талмудиста Бальзака. Конечно, их уравнение может произойти только в том случае, если всё написанное Альфонсом соскрести с поверхности газет, собрать в кучку и аккуратно распихать по человеческим книжечкам, — вот только тогда и получатся искомые пять тысяч человеческих страниц. Однако на сегодняшний день опубликовано не более семисот, от силы — тысячи его скромных или скоромных писательских выходок.^:(стр.19)

Что есть, в сущности, лентяй: это обыкновенный человек,
   который ленится даже делать вид, будто работает.^:(стр.19)

      Не будь болваном.
Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать послезавтра.^:(стр.20)

Люди, которые никогда не смеются, –
   без сомнения, это самые несерьёзные люди.^:(стр.21)

...С деньгами даже бедность переносится легче,
      не так ли?..^:(стр.23)

Верх рассеянности: проснувшись однажды утром,
  раз и навсегда – позабыть открыть глаза.^:(стр.23)

Нет, не беспокойтесь, дорогой друг...
   Бесплодие по наследству не передаётся! Даже женское...^:(стр.23)

Когда представляется редкая возможность воплотить метафору в жизнь,
    можно ли колебаться хотя бы одно мгновение?..^:(стр.25)

Труднее всего пережить — конец месяца,
особенно последние тридцать дней.^:(стр.25)

Нищета хороша прежде всего тем,
  что в большинстве случаев избавляет от страха проснуться обворованным.^:(стр.26)

Рекорд скупости: научиться спать на соринках, которых не видишь в своём глазу,
    и отапливать зимой квартиру брёвнами, которые нашёл в чужом.^:(стр.26)

Я глубоко убеждён, что всё общественное и публичное должно быть бесплатным:
    в первую очередь образование, транспорт и женщины...^:(стр.27)

Бюрократия – это типичные микробы, о чём с ними разговаривать?
  Ведь мы не вступаем в переговоры с микробами. Мы их просто убиваем.^:(стр.27)

Нужно отнимать деньги у тех, у кого они имеются, и прежде всего, конечно – у бедных.
  Да, конечно, у бедных денег маловато, но зато самих бедных так много!..^:(стр.27)

    Если желаете знать, Шекспир никогда не существовал.
А все его пьесы были написаны неким неизвестным, которого, кстати сказать, звали Шекспиром. ^:(стр.28)

Впрочем, довольно трудно объяснить: кто такой Альфонс Алле — тем, кто не знает или, тем более, не понимает слов. Им вообще всегда довольно трудно объяснить..., что бы то ни было. Но ещё труднее дело обстоит с русским читателем, поскольку с ним это произошло только сегодня. Впервые (спустя каких-то жалких сто двадцать лет!) обнаружив подобное животное на небосклоне своей черепной коробки, он неминуемо чешет репу и спрашивает: «Альфонс..., это – как что?» — Ответ напрашивается сам собой: это как ничто..., дорогой друг, или, в крайнем случае, как говяжья тушёнка в банке. Прошу прощения за черезчур свежее сравнение...^:(стр.29)

Рекорд вежливости: случайно (не дай бог с размаху!) сесть на собственную задницу
       и тут же перед ней извиниться.^:(стр.29)

Если море и не переливается через край, так это только потому,
    что Провидение позаботилось снабдить океанские воды губками.^:(стр.29)

Кофе – это удивительный снотворный напиток.
Оно нагоняет ужасную дремоту, особенно если его не пить.^:(стр.29)

Если человек и в самом деле царь природы,
тогда и собака, безо всяких сомнений, вполне сойдёт за барона, как минимум.^:(стр.30)

Пока мы вяло соображаем, как бы получше убить время,
       время методично убивает нас.^:(стр.31)

И всё-таки, бывают такие ситуации, когда имеет смысл воздерживаться от игры
    на бирже, на скачках, в карты или на рулетке:
во-первых, когда для этого нет денег, а во-вторых, когда они ещё есть...^:(стр.31)

Первое, что бросается в глаза путешественнику, впервые посетившему Венецию, −
   это полнейшее отсутствие запаха лошадиного навоза.^:(стр.31)

В 1913 году, спустя восемь лет после смерти «дорогого дядюшки» Альфонса, рисуя свой «надгробный» автопортрет, Эрик Сати написал под ним две короткие строчки: «Я родился слишком молодым в слишком старые времена». Сегодня приходится признать, что эти слова в полной мере применимы и к Альфонсу Алле, с той только разницей, что Эрик Сати хотя бы и немного, но всё-таки дожил и — зацепил левой ногой те молодые времена, которые смогли отчасти оценить его особенное и ни на что не похожее значение, а хитрый мсье Альфонс предусмотрительно ретировался — за десять лет до них, в 1905 году.^:(стр.32)

Статистика неумолимо свидетельствует: по невыясненным причинам
 смертность в армии довольно резко возрастает именно в военное время.^:(стр.32)

   Истинная вершина портретного искусства:
когда можно запросто сесть — и побриться перед собственным изображением.^:(стр.32)

Голодное брюхо, как говорят, глухо,
   у него нет ушей, но зато — замечательный нюх.^:(стр.33)

И каждый год, едва наступает лето, тысячи семей отправляются к морю,
  прихватив с собой детей, в иллюзорной надежде утопить там самых мерзких. ^:(стр.33)

  Итальянцы – такой музыкальный народ, без музыки не могут прожить ни минуты!
Вместо того чтобы сказать “двадцать су”, как у нас, они каждый раз говорят “одна лира”...^:(стр.35)

Если говорить о любовницах, то всем другим женщинам я безусловно предпочитаю жён друзей:
  в случае чего, хорошо знаешь, с кем придётся иметь дело.^:(стр.36)

Грустно думать, что про Северный полюс говорят очень часто, про Южный – гораздо реже,
а вот про Западный и Восточный – и вовсе никогда. Почему такая несправедливость?.. или странная забывчивость?^:(стр.36)

— И в самом деле, что за прекрасная мысль! Если по-настоящему протереть глаза, вот тогда и станет очевидно видно, что наибольшим вкладом этого Альфонса Алле в музыку и музыкальную историю можно считать — отнюдь не его глухой траурный марш молчания, а прошу прощения, Эрика Сати собственной персоной, «Альфонса Алле музыки», того самого Альфонса Алле, который сегодня является уже несомненным «Эриком Сати» литературы. Хотя и сам Сати писал блестящие рассказы, эссе и пьесы, равно как и Альфонс Алле, и рисовал сотни графических и каллиграфических картин, но он (кроме того) был ещё и — музыкантом, бравым музыкантом, тоже как Алле, — и уроженцем того же самого Онфлёра (Кальвадос, Нормандия),
— «где иногда было до смешного жарко... для такого маленького городка»...^:(стр.32)

Поверите ли, у меня потрясающая память:
я решительно всё забываю.^:(стр.36)

«Логическим путём можно дойти до всего, при условии, что оттуда можно вернуться», – как однажды изрёк один мудрец..., всего один..., очень старый мудрец.
– О, этот древний счастливец: ему (в своё время) судя по всему уже удалось сначала дойти, а потом – и выбраться обратно, чтобы немного поговорить с нами! Теперь и я скромно шагаю по его стопам. И вот что я хотел бы сказать..., на этом пути, – пока он ещё не кончился...^:(стр.39)

О..., если бы у Персо́на была только одна эта маленькая слабость, я уверен, ещё и сегодня он оставался бы жив... Жив как никто. Или – как я, например. – Но, к несчастью, у него всё-таки была ещё одна страсть, с виду вроде бы совсем не опасная, – но которая, тем не менее, и свела его прямым путём – в могилу.
Дело в том, что Персон страстно коллекционировал — автографы.^:(стр.42)

 В конце концов, словно решившись, он поднял на меня глаза и подавленно пробормотал:
– Но что самое ужасное, понимаешь, старик, ведь на самом деле это я..., один я его убийца... отчасти.
Моё мучительное оцепенение разом окрасилось ещё одним, на сей раз ярко-бордовым удивлением. – Ну и ну..., что за странной шкатулкой с секретом оказалась смерть этого доброго малого... – Глядя на него при жизни..., нет, никогда бы не ожидал подобного поворота. Сначала эта невероятная болезнь, а затем и пуще того, – убийство? Отказываюсь верить! Опять отказываюсь.
– Да, – тем временем продолжал он, – понимаешь ли, бедный Персон скончался... от моего совета!^:(стр.43)

По правде говоря, я испытываю жуткое омерзение к жизни в кафе. И прежде всего, конечно, потому, что всё время, проведённое в заведениях подобного рода, безнадёжно украдено у благочестия и молитвы..., – молитвы и благочестия. И ещё раз – у них.
К тому же, старинный варварский обычай обязывает всякого посетителя кафе не только наливать в рот, но даже и заглатывать те или иные жидкости, каждая из которых, будучи произведена при помощи процесса искусственного брожения, содержит в своём составе различные алкогольные соединения. По секрету могу рассказать, что неумеренное потребление этих напитков постепенно приводит человека в состояние крупного (или даже мелкого) рогатого скота. И эта крайне неприглядная особенность всех питейных заведений подобного рода делает их почти непригодными для посещения.^:(стр.46)

Но увы, так уж устроена в наши дни современная жизнь (в Средние-то Века современная жизнь протекала совершенно другим образом, само собой!) что даже самые суровые молодцы нынче превратились в прихожан совершенно других заведений. И вот, выбиваясь из последних сил, они всё-таки заставляют себя изо дня в день волочить ноги в кафе (как на церковную службу), чтобы стать хотя бы немного похожими на самого Настоящего пьянчужку (кюре) из-под преосвященного забора. И что же тут поделаешь, если такова, такова сегодня красная цена настоящей веры... и карьеры. Не больше и не меньше.
Вот так и мне как-то раз утром привелось перешагнуть порог просторного храма пивной на Страсбургском бульваре. Просторного, но увы, совершенно пустого..., как это сейчас регулярно случается.^{:(стр.46-47)}

Она просто до безумия гордилась своими бёдрами и ножками, и всё пустозвонила о том, что её мать, видите ли, была известная (в некоторых кругах) красавица, носительница феноменальной груди и талии, вроде как итальянка..., в смысле, родом — оттуда, из Италии... В конце концов, она мне все уши прожужжала о своём цвете лица, о своей свежести и талии.
— Но ради чего же?
— Даже и не знаю...^:(стр.50)

Сегодня мы уже знаем, что подавляющее число текстов, которые обессмертили имя Альфонса Алле и дали ему пропуск в синклит величайших беллетристов прошлого и современности, были написаны в жанре надгробной эпитафии или некролога, как это ни странно слышать. Именно поэтому он издавал так мало своих книг: всякий желающий почитать или почтить маленькие шедевры Альфонса, в любой момент легко мог найти их практически на любом из парижских кладбищ. Да ведь и сегодня, даже несмотря на тяжкие разрушения двух войн и злокачественно разросшийся Париж, нередко можно отыскать и прочитать ветхие надгробные плиты с текстами, явно принадлежащими тонкому перу Альфонса. – Очень наглядный урок, не правда ли?.., длиной в целую жизнь. Не всегда нам удаётся угадать заранее, где находится точка наибольшего успеха, или даже полного провала... под землю...^{:(стр.51-52)}

Ежедневная жизнь..., она обладает громадной въедливой силой инерции (особенно если в ней кое-что нравится или, тем более, доставляет удовольствие). А ему и в самом деле очень многое в ней нравилось: слишком многое, чтобы пренебречь этой уткой..., кровавой уткой под соусом, я хотел сказать. Алкоголь, беседа с другом, приятная женщина, хороший стол, стул или пол, всё это не оставляло его равнодушным ни в жизни, ни на бумаге, ни под бумагой...^:(стр.53)

Шутки в сторону? – итак, вы кажется сказали, шутки в сторону? Пожалуйста, нет ничего проще! – Особенно когда речь идёт об Альфонсе, о нём самом... Само собой, только серьёзно и – ни малейшей тени улыбки. Но как же ещё можно говорить о человеке, который ни одной ногой не был — юмористом. Разумеется, только всерьёз и по крупному счёту. И тем более разумеется, его нельзя назвать «писателем» в строгом смысле слова... без натяжки. Однако обозвать его журналистом – язык тем более не поворачивается. Хотя он и без костей. Но кем же он был, в таком случае? – Ответ как всегда прост, как сама простота. Конечно, Альфонс не был писателем, редактором или журналистом, но прежде всего он был жив, слишком жив для этой жизни..., каков бы ни был его род занятий: аптекман, гидропат, водопроводчик, едок или ездок..., – при любом раскладе он был столь жив, яр и ярок, что его яркости, ярости и живости хватило бы на десяток писателей... нормальных. Таких как полагается..., а не таких, как этот, с позволения сказать, небесный обрубок из-под облаков французского рейха (третьего)... Да-с. – И вот именно здесь, пожалуй, и лежит одна очень маленькая разгадка большого Альфонса. Она называется «другой человек», нестандартное сознание или... инвалидность...^:(стр.54)

– Не бойся показаться идиотом!
В конце концов, <...> это — максимум того, на что ты можешь рассчитывать.^:(стр.52)

Сегодня уже никто не сомневается, что современная обезьяна произошла от человека.
Непрояснённым при этом остаётся только один маленький вопрос:
куда же при этом подевался сам человек?..^:(стр.53)

Слово – это пустота, со всех сторон облепленная буквами.
Вот почему с ней так удобно играть.^:(стр.56)

Однако, глядя на этот беззастенчивый & тотальный обман, невольно возникает вопрос: а когда же ему вообще можно верить? Может быть, обманывая, он точно так же обманывает, и между отдельными палочками лжи потихоньку пропихивает кусочки правды?.. Пустой вопрос, мсье, и тем более пустые сомнения. Всякий раз он говорит про себя & от себя, но никогда не скажет о себе иначе, чем обманув дважды. Или же в точности наоборот. – И главное здесь: движение, скорость, момент, заметить или схватить, пробегая мимо, рассказать или утаить, тут же забыть и рассказать снова – всё мимоходом и не оборачиваясь на самого себя... Наметив центральную точку, быстро наиграв пару пассажей на клавиатуре, ткнув смычком в глаз – наконец, сыграть траурный марш на смерть великого глухого, хлопнуть крышкой гроба и снова умчаться куда-то дальше, дальше и снова ещё дальше. И какая, в сущности, разница, из чего сделана крышка, после всего этого? Главное, что есть хотя бы звук, идея, зерно, образ, игрушка... – и все они шикарные, яркие, вызывающие и решительно ни на что не похожие. Не отделывая детали, не шлифуя крышку и не навешивая кистей – и так всё сгодится! В конце концов, там любых принимают! И уж в любом случае, что бы я ни сделал – это будет значительно лучше, чем нужно. Достаточно одного взгляда на это место, – расхожее & отхожее место, среди чего я здесь вынужден вертеться и прозябать, до поры до времени..., — и ещё..., эти благостные рожи, тысячи & миллионы рож, намазанных патокой и керосином. – Для них-то всё сойдёт, мой добрый старик, всё сгодится. Пускай без блестящей упаковки, без бантика и желания как-то подавать себя..., на серебряном блюде с подлой подливой. Но... разве мы здесь всерьёз торгуем? Собой... или этим барахлом?..^:(стр.56)

Какой смысл пытливо и упорно искать правду,
если она и так всегда валяется прямо на поверхности!..^:(стр.54)

Плохое зрение, тугой слух, дурной вкус,
слабое понимание, вялая память, тусклое спокойствие,
большой желудок и приятное самочувствие
— что ещё нужно человеку для настоящего счастья!..^:(стр.57)

Сначала преврати свою жизнь в слово,
а затем уже можешь делать из неё всё что угодно.^:(стр.58)

И прежде всего..., прежде всего... — это, разумеется, не перевод. Никакой не перевод, чтоб вы знали заранее. А если и перевод, то какой-то совсем другой, – не тот, о котором обычно говорят. Пожалуй, именно таким образом сам Альфонс не раз переводил... кальвадос..., или утку с кровью (и я не скажу на что). Однако литературу..., если не ошибаюсь, литературу у них так (как утку) переводить не принято.^{:(стр.58-59)}

Вот так и бывает: иной раз перечтёшь написанное и не можешь понять, что же имел в виду автор..., или, может статься, он был мертвецки пьян... в тот вечер? — И сразу же, как в старинной сказке, начинаешь гораздо яснее понимать старика-Альфонса: почему он старался не перечитывать написанное, предоставляя эту почётную обязанность всем остальным, – кто остался. – Вот он каков, настоящий Учитель с большой буквы, между прочим, не просто какой-то там Альфонс, один из Альфонсов, а полный ровесник Фридриха Ницше, с разницей всего в каких-то жалких десять лет.^:(стр.59)

Если я ошибаюсь — пускай меня поправят.
Но, поправляя меня — пускай не ошибаются!^:(стр.59)

Если Одна сделала это за деньги сегодня, — уже завтра всем остальным
станет глупо и неприлично делать то же самое — но бесплатно!^:(стр.60)

Всего одного беглого взгляда, брошенного на Альфонса, достаточно, чтобы сказать: «да! – он похож». Причём, не просто похож, а похож очень сильно, и даже с лишком. До неправдоподобия. До неприличия. Почти как сам – Козьма Прутков. <...> Всякий раз я повторяю одно: бросьте!.., бросьте хотя бы один рассеянный взгляд на его профиль, там видно всё...^:(стр.61)

Жизнь даётся всего один раз, но зато всем без разбору.
Замечательная компенсация, вы не находите?^:(стр.64)

Совершенно не обязательно иметь много денег.
Гораздо комфортнее — вовсе не жить, конечно.^:(стр.66)

Однако по здравому размышлению всё же приходится признать, что никакая правда не абсолютна, кроме той, что любой человек изнутри по природе своей — неминуемый, вечный альфонс,^{[комм. 6]} и только граница человеческого измерения находится в разном месте. Ведь, положа руку на сердце, всякий предмет имеет свою цену..., и всякий, сознательно или снотворно, волен взвешивать себя на весах Вселенского Мясника. ^:(стр.66)

Победи самого себя.
Возможно, это единственный надёжный способ не остаться среди — проигравших.^:(стр.67)

Далеко не всякий наделён этим особым талантом: превращать собственную жизнь в пустяк. И прежде всего потому, что она (по гамбургскому счёту) таковой и является. Попробуйте Вы, пустяки господни, превратить пустяк – в пустяк... А я пока немного посмеюсь над вами...^:(стр.68)

...Философ и тусклый самоубийца, должно быть, кáк он прикрыл глаза и с усталым вздохом — отвернулся к несвежей гостиничной стене: — Что за дерьмо всё-таки эта человеческая жизнь! В конце концов, есть ли разница между тем и этим, когда любая разница — не более чем пыль, видимая или невидимая глазу. — Идите же к чёрту, дамы и господа. — Вот что я когда-то собирался сделать, отчасти за него, бросив краткий взгляд искоса. И вот он теперь здесь, будущий Альфонс... Альфонс последних четырёх часов жизни... Часов которых не было...^:(стр.68)

Итак, слушайте, пока я здесь: умение быть небанальным, или, тем более, неумение быть банальным — вот что отличает всякого инвалида, отставшего или отбившегося от стаи. Но проявляется это умение (или неумение) всякий раз по-разному...^:(стр.71)

С разбегу прошибить собственным лбом толстую кирпичную стену, –
и в самом деле, что́ на этом свете может быть Прекраснее!^:(стр.71)

Ровно сколько в тебе потребителя, ленивого и приятного животного — ровно столько ты безнадёжен, приятель. И этим я снова не хотел сказать ничего оскорбительного. Потому что глубоко нормальное состояние всякого животного — это прежде всего удовлетворение фактом собственного существования.^:(стр.72)

По существу, вечный главный вопрос жизни заключается в том,
что реально неизвестно — а была ли она вообще?^:(стр.72)

– А как там Доде? – однажды переспросил меня капитан Фламбер.
– Доде? – тупо переспросил я, – Какой-такой До-де? Не понимаю.
– Не понимаешь? Не помнишь Доде? Что за дикая шутка, Альфонс! Прости, старик, но ведь не всякий же день на улице великие писатели валяются, далеко не всякий. Вот я тебя и спрашиваю: как там Доде? – понимаешь ли, До-де, ну..., чёрт побери, тот самый писатель Доде, знаменитый писатель, и как же его можно было забыть?.. Наш старый знакомый, Альфонс Доде.
– Ну и что из того, что Альфонс? Подумаешь, важное дело, да ведь и я тоже Альфонс, до некоторой степени, если знаешь. Но... по какому случаю ты вдруг решил спросить меня — о старике Доде?..
– Хотел узнать, не сгинул ли он окончательно?
– Доде сгинул?.. Да в своём ли ты уме, друг мой? Альфонс Доде – и сгинул, – но куда же он мог сгинуть?
Кажется, я сплоховал и о чём-то крепко запамятовал... Однако уже в следующую секунду меня озарила внезапная вспышка сознания. И вот, это свершилось: я вспомнил, действительно вспомнил... кое-что весьма важное.
– Ах да, боже мой, ну что же ты сразу не сказал: Альфонс Доде!!! Прости, а я-то про него совсем забыл! Да, ты прав, ты совершенно прав, дружище, в итоге он сгинул, совсем сгинул..., его больше нет с нами...^:(стр.80)

Итак..., однажды, рано утром, неуверенным шагом мы пересекали по диагонали площадь Клиши, на которой изо дня в день возвышается одна и та же статуя генерала Монсе (но вовсе не Монселе, как ради удобства его называют все парижские дворники и клошары).
По замечательной выдумке архитектора, пьедестал этой статуи был обрамлён широким кругом из полированного гранита, на котором бедные городские бродяги по традиции оставляли всех своих убитых, pardon, самых несчастных и уставших добровольцев. В конце концов, ведь они не так уж и плохо там смотрелись, эти измождённые солдаты, вповалку лежащие у ног своего верного генерала.
Практически в любую мало-мальски приличную погоду можно было наблюдать, как местные бродяги и алкаши валялись там в самых причудливых позах, сражённые то ли алкоголем, то ли усталостью, то ли невиданным почтением к подвигу героя столетней войны, прошу прощения за намеренную ошибку...
И вот, слегка ошарашенные странным природным явлением, мы с капитаном Фламбером внезапно заметили, как боевая шляпа одного из них сама собой отделилась от заслуженной головы и, неспешно подпрыгивая, покатилась по земле – прямо нам под ноги... Да, это была очень старая и когда-то роскошная шляпа от Барьё, с течением времени собравшая на своей поверхности целую поэму из городской грязи и такого же дерьма.
Описав подле нас выразительный полукруг полупочёта, древний шедевр старикана Барьё аккуратно приземлился подле четырёх наших ног. И что же я увидел..., несмотря на всю пыль и грязь, на дне шляпы всё ещё можно было прочесть поношенные золотые инициалы: «A.D.» Неожиданно я почувствовал, как мои брови сами собой вздрогнули и предательским образом поползли вверх.
– Ну и ну..., что за чудная встреча... Вот, дорогой капитан Фламбер, только поглядите на этого доброго человека. Если вам интересно, я сейчас же могу рассказать, кто это здесь перед нами распростёрся прямо на французской земле.
– Ну..., и кто же?..
– мсье Альфонс Доде, собственной персоной...^{:(стр.82-83)}

Ему принесли шесть листов белой, очень белой бумаги. Впрочем, с ними очень скоро случилось почти то же самое, что и шестью чашками кофе. Первые же фразы, которые он написал, были сразу скомканы вместе с бумагой и теперь огорчённо коробились на поверхности стола.
  — Мне..., я человек типа Мопассана..., представьте: я ничего не делаю с первого раза...^{:(стр.77-78)}

– И что, вы должно быть, полагаете, мой рассказ окончен? Ничуть. Главное находится позади, всегда позади, вот истинная правда... Говоря по существу, я толком даже ещё и не начинал рассказывать... То, что мне понравилось в этой истории больше всего – случилось только на следующий день. Проезжая по случаю мимо того же бюро с омнибусами, где меня примерно облаял государственный осёл, не без некоторого удовольствия я признал своего вчерашнего обидчика и обратился к вечно пьяной скотине со всей возможной учтивостью транспортного идальго:
– О, мсье кондуктор..., послушайте меня..., со вчерашнего дня прошло много времени. Я глубоко думал и многое понял. И вот, сегодня я хотел бы сознаться.^:(стр.88)

– Ох! Давай, сейчас лучше не будем об этом! – слишком обрыдло! Крысы..., надутые от собственной важности крысы, выбритые догола ослиные хари, эти громадные здания, снизу доверху набитые дурью и скукой – даже глазу зацепиться не за что... Жуткая пакость, хуже не видал! Нет, я решительно отказываюсь понимать родителей, которые кичатся, что якобы являются здравыми людьми, и при этом способны «совершенно здраво» водить своих бедных неразумных ребятишек (примерно таких как я) – в специальное учреждение для оглупления и штамповки примерных дегенератов во славу какого-то гимнаста, прибитого гвоздями к деревяшке. Не понимаю, как в конце нашего века можно всерьёз смотреть на эту священную и преосвященную дребедень. Имей в виду, я ещё сдерживаюсь и стараюсь использовать выражения «светского характера», как ты говоришь.
<...> — А потому всякому, кто позволяет себе всю жизнь так бездарно выделываться, я скажу: Вы сущий дурак и болван, о мсье, потому что ты веришь в этот массовый бред. ^:(стр.95)

— Так вот, изволь послушать! Они, эти твои бедненькие оборванцы противны мне даже больше, чем богачи!.. Да ты посмотри на них сам, Дедуля! Вот они копошатся внизу, прямо под тобой, эти тысячи и миллионы якобы неутомимых тружеников пролетариата..., я повторяю, тысячи и миллионы, которые в течение веков покорно позволяют издеваться, околпачивать и эксплуатировать себя жалкому меньшинству феодальных скотов, жирных капиталистов или даже кучке подвыпивших солдат! И это..., это якобы из-за меня они принимают «страдания»?! – ах-ах! – очень приятно слышать. Вот что я вам всем скажу чисто – сердечно: если бы Я сам был маленьким анархистом Анри,^{[комм. 8]} то вовсе не в богатеньком кафе Терминус я бы кинул свою гремучую бомбочку, но – лучше возле какой-нибудь грязненькой пивной или дрянного трактирчика рабочего предместья Антуана!..^{:(стр.113-114)}

Случается и так, что иные любители изящной литературы всячески показывают на меня пальцем, чтобы выразить гордость..., за мою близость к сонму знаменитых и великих людишек Франции; я же, признаюсь, что больше ничем так не годился и не гордился, гадкий негодный гордец, как своим равноудалённым местом! – Да-да..., так-то будет вернее, господин третейский судья, – не раз приговаривал я, выбривая остатки своего величественного изображения в пыльном зеркале. И оно, верное своему предназначению, каждый раз отвечало мне взаимностью..., полной взаимностью, – хотел я сказать.^{:(стр.120)}

...Представьте себе, что за прелесть: все садятся в круг, слегка касаясь друг друга локтями, каждый держит правый указательный палец поднятым вверх, а левая ладонь слегка согнута, так что кончик большого пальца слегка касается руки соседа, оставляя в середине одно большое общее отверстие, таким образом, чтобы образовался колодец, – висящий в воздухе наподобие жерла маленького вулкана. И тогда ведущий игры неожиданно командует (а команды может быть всего три): «Каждому своя дыра!» или «Общая дыра!» или «Дыра соседа!», после чего каждый игрок должен выполнить команду и как можно скорее запихнуть свой указательный палец или в центр общего круга (если скомандуют общую дыру), или проворно засунуть его в маленькое углубление в левой руке своего соседа, или же погрузить в маленькую дырочку своей собственной ладони. – Да-да, Альфонс, вы (со своим блестящим умом) легко поймёте, что на свете нет ничего более увлекательного и приятного, если только сумеете вложить в эти несложные команды весь свой артистический азарт и пылкость чувств.^{:(стр.125-126)}

Сегодня к вечеру у меня появилось (откуда-то снизу) нескромное намерение: просто перечислять факты..., всего-навсего голые факты, ничего к ним не прибавляя; а мораль..., голая мораль вытечет из них сама собой. Совершенно ошеломлённые и раздавленные результатом, — вы даже и сами не заметите, кáк это всё произойдёт.^{:(стр.130)}

Определённо, главный смысл сегодняшней морали – быстрыми шагами удаляться прочь. А затем, возможно, возвращаться обратно – впрочем, с той же самой целью...^{:(стр.134)}

Итак, сегодня в нашем судебном заседании рассматривается дело Жанны Лефусте́, девушки в возрасте 17 лет, и Альфонса Ландóна, (pardon, чтобы не сказать г.) её соседа по комнате, к которому она питает нежнейшие чувства, всеми силами защищает и выгораживает. ^{:(стр.135)}

– Да, я сожалею, – сказала она, – что мне пришлось поневоле нарушить своё обещание, которое я дала присяжным на прошлом суде. Я признаюсь, к несчастью, случилось так, что я не устояла..., и не смогла противостоять той слабости, которую я с детства питаю к прекрасным месье, которые имеют счастье служить во флоте. Однако даже и в мыслях у меня никогда не было того, чтобы их как-нибудь облегчить или обчистить. В порядке признания я сообщаю высокому суду, что никогда даже и не помышляла сдирать с них три шкуры или выворачивать внутренние полости их одежды. Впрочем, если какой-то из служащих членов французского республиканского флота меня действительно обвинил в краже, тогда, прошу вас, покажите мне его. ^{:(стр.136)}

Однако взгляните, что я придумал для себя. Нет-нет, даже не пытайтесь догадаться сами: всё равно у вас ничего не получится. Посмотрите-ка хорошенько, в качестве тренера я решил нанимать кого угодно, первого или последнего встречного, пешехода или экипаж, не торгуясь и не скупясь, в общем, решительно неважно кого: вас, генерала Брюжера, аббата Лемира, Эрнеста Шоссона или президента Фора, в конце концов, мне плевать на всех. Моим тренером может стать любая знаменитость, или бездарность..., или даже великий преступник, если у него для этого хватит физических данных.^{:(стр.146)}

Но, пожалуй, самым забавным оказалось <...> мгновение духовного открытия, когда со всей пронзительностью, не допускавшей двойных толкований, меня осенило, что соседняя комната была занята вовсе не обычными французами, <...> а... двумя в высшей степени странными животными: волком и уткой. <...>
Что за дичь! – волк и утка в комнате привокзального отеля! Но, с другой стороны, почему бы и нет? Всё на свете когда-то становится возможным, пускай даже и в Марселе, в обычной затрапезной гостинице неподалёку от вокзала... Неподалёку от вокзала, – скажу я вам как знаток вопроса, – возможно всё.
И вот ещё что было удивительным: вопреки подозрениям или даже уверенности моих проницательных читателей и, в особенности, читательниц, волк не только не пытался сожрать утку, но даже, как бы это сказать, совершенно напротив: если он даже и старался её как-то придушить или продырявить, то в основном своими отвратительными волчьими ласками... ^{:(стр.152)}

В течение одного заранее назначенного часа все человеческие особи мира должны будут мобилизоваться сами и мобилизовать для выполнения столь важной задачи всё, буквально всё подходящее, что окажется у них в руках, на руках и под руками: всех животных и птиц (рыбы не понадобятся), все колокола и склянки, все пистолеты, ружья и пушки, все самые значительные (и незначительные) коллективы и собрания, все дудки и оркестры, начиная от Лямурё и Колонна – вплоть до Муниципальной Музыки Онфлёра и фанфар королевы Мадагаскара включительно и т.д. и т.п... Короче говоря, в дело должно пойти всё, решительно всё, что пригодно для извлечения звука, в том числе крики разносчиков газет, вопли провансальских ишаков и даже призывный грохот спускаемого с лестницы пианино!
В один и тот же заранее условленный час (вернее говоря, в одно мгновение, т.к. час – это штука слишком растяжимая), весь наш живой мир, звери и люди как один начнут горланить, выть и вопить как зарезанные, – одновременно колокола всей земли начнут бить, гудеть и раскачиваться, все языки развяжутся, все пистолеты, ружья и пушки выстрелят, все оркестры грянут, все пианино упадут и т.д. и т.п...^{:(стр.165)}

Кстати говоря, можете полюбоваться: сейчас я расскажу вам об одном из самых любимых время’препровождений Жоржа Ориоля... — прямо посреди улицы. Сначала, проходя мимо бакалейных магазинчиков или, тем более, открытых прилавков, он то и дело (незаметно) запускает пальцы в дружелюбно распахнутые мешки с фасолью, чечевицей, бобами или другими похожими сухими камешками, — заготавливая для себя необходимые боеприпасы.
И тут же..., без малейшего промедления начинается маленькая партизанская война без перемирий и контрибуций: когда по шляпам прохожих, по хвостам лошадей или по витринам магазинов следует целая серия эффектных, но совсем не смертельных бомбардировок мелкой дробью а ля Ориоль.
Однако подлинный фурор случается, когда на пути вставшего на тропу войны Жоржа Ориоля (к несчастью его владельца) попадается какой-нибудь магазинчик остекленевших товаров (например, хрусталя и фарфора). И вот тогда (если, конечно, у него ещё осталось достаточное число боеприпасов), на поэта нисходит неподдельное вдохновение! Не колеблясь ни единой секунды: одним махом (одним единственным, как непременно выразился бы наш высокочтимый академик Коппе),^{[комм. 9]} Жорж Ориоль обрушивает весь свой остаток карманной провизии — туда, внутрь стеклянной лавки, выбрав самую густонаселённую часть магазина...
Ох..., и что же это за божественный эффект! Если вы никогда не присутствовали при этой кошмарной суматохе, — нет, я теряю дар речи и не могу передать вам даже сотой доли того бешеного, сумасшедшего собачьего концерта..., перестука и перезвона каждой чечевичины, фасолины или горошины о каждый попавшийся на его пути фарфор, хрусталь и что-нибудь ещё ничуть не менее интересное, доселе скрытое в самых потаённых глубинах магазина. Словно тысячи маленьких колокольчиков мгновенно обрушиваются в пропасть и взрывают тишину мёртвого города. (Понимаете ли, это я так выразился — о Париже)... Короче говоря, впечатление превосходит любые последствия любой чечевицы!.. Любой католический собор мог бы снять шляпу, преклонить колени и сделать глубокий реверанс перед такой чечевичной мессой — сыгранной на одной фасоли, — фа-соль-ля!..^{:(стр.174-175)}

Когда извозчик не нужен, он постоянно мозолит глаза и лезет со своими назойливыми предложениями. Но когда куда-то торопишься, как на зло, его и с огнём не сыщешь. – Эй, извозчик! Огонь! – кажется, так говорят немцы? Или я что-то перепутал?
Впрочем, не слушайте меня, мой друг, когда я говорю: ни одной колымаги. На самом деле всё было совершенно наоборот. По улице плелись, ехали и мчались тучи и кучи: одна за другой, десятки, сотни и тысячи самых разнообразных карет, катафалков, экипажей, дровней и дрог..., но все, разумеется, проезжали мимо, даже не глядя в мою сторону, – и в каждой из них сидели какие-то одутловатые парижские рожи. Бездарные обыватели, все как один, пошляки и болваны. Лучше, конечно, если бы их не было вовсе. Может быть, они все завтра, как один, подохнут... от неизвестной болезни? Или свалятся с моста в Сену. Вот уж тогда-то я доеду... на славу!^{:(стр.194)}

Итак, мой дорогой Поль, на языке врага я говорю вам: allez! – довольно сидеть, опустив руки в глубоком трауре, отныне наш путь открыт! И в один прекрасный солнечный день, когда Германия всем надоест окончательно, вместо того, чтобы начинать с ней очередную рутинную войну, мы объявим ей полную чуму, холеру, оспу..., или, глядя по обстоятельствам, все эти болезни одновременно.
Первым делом будет расформировано военное министерство и заменено (разумеется, без лишней шумихи в прессе) министерством инфекционных заболеваний. Ведь вы понимаете, что нам очень к лицу забота о народном здоровье, не так ли, мой дорогой Поль?
Но оцените, как это будет просто устроить – как всё гениальное! Наши надёжные люди просто рассыплются по всем необходимым точкам этой презренной нации и просто распылят в самых лучших местах содержимое своих драгоценных тюбиков и пробирок.^{:(стр.222-223)}

Мне..., разумеется, я глубоко презираю и ненавижу немцев; но далеко не только солдат..., – я их ненавижу всех, всех, всех!
Да, я ненавижу баварскую малышку восьми с половиной месяцев от роду, и девяностолетнего померанского фрица, и тупого пруссака с обвисшими усами, и стареющую даму из Франкфурта-на-Майне, и какого-нибудь грязного шалопая из Кёнигсберга.
Но ведь с моей новой системой войны, они все..., понимаете, все отправятся вон..., или останутся где были. – Настоящая сказка! ^{:(стр.223)}

...Я хотел бы, чтобы в ближайшее время был разработан и принят специальный закон, в соответствии с которым любому должностному лицу, награждённому орденом Почётного Легиона, больше никогда и ни при каких обстоятельствах не могли бы наставляться рога...^{:(стр.225)}

Отныне, начиная со вчерашнего дня, тот в некотором роде разгул, как я его понимаю, – причиняет мне несказанное отвращение. Считайте, что я решительно обернулся и обратился..., так сказать, – перешёл в иную веру. Перестал приносить жертвы... в жидком виде и предаваться спиритуалистическим оргиям. Теперь мои дни пойдут прямо и гордо, подняв голову, без возлияний и прочих излишеств! Вот новая норма для нас, старик! Давайте жить проще..., безыскуснее, что ли..., говоря в прямом смысле – пора вернуться к природе, пока она сама нас не разворотила... окончательно! Ну..., гляньте сами трезвым глазом, ведь живая природа не допускает никакого пойла с душком брожения! Вернее, всякое брожение приводит к духу разложения. Если бы эти краснозадые обезьяны (в своё время) не выдумали алкоголя, мой дражайший Капитан, тогда им, пожалуй, не пришлось бы и смываться на четвереньках в душевую кабинку и там гадать втихомолку: то ли они не в душе, то ли не в духе, то ли у них всё рыло в пухе...^{:(стр.233)}

Едва только я прибыл, как истинный джентльмен старина Дешоме сразу подвёл меня познакомиться с главным виновником торжества: великолепным садовым экземпляром Antirrhinum majus из семейства норичниковых.^{[комм. 11]} Буквально всё растение снизу доверху было осыпано крупными и чрезвычайно выразительными белоснежными цветами.
Я думаю, каждому из смертных отлично известно, что цветок antirrhinum в просторечии называется львиным зевом. Думаю, это можно было и не напоминать. Открывайте зев шире и слушайте.
Между тем, не говоря ни слова, Дешоме вынул из своего портфеля первую бутылку и с крайне деловитым видом принялся поливать свой прекрасный antirrhinum — о ужас! — чистейшим абсентом. Затем, почти без паузы в то же место последовал горький ликёр биттера, несколько порций разных вермутов и т.д. – Не могу сказать, что мне было очень приятно наблюдать, как всё это сказочное творение рук человеческих без малейшего следа исчезает в недрах моей родной земли.
Однако, не обращая ни малейшего внимания на моё всё более расстроенное лицо, Эдмон продолжил разбавлять чудесный абсент несколькими бутылками вина, а шампанское затем подливал целыми литрами — широкой струёй из садового ведра.^{:(стр.247)}

Понедельник, 11 июня. <...> Один очень добропорядочный старый господин с каким-то неподдельно искренним интересом расспрашивал меня, зачем я е́ду и что собираюсь делать в Америке. Поскольку нисколько и ничего даже мало-мальски порядочного у меня для него не нашлось в запасе..., ну прямо-таки ни одного слова из того, что́ он хотел бы услышать, ― то я ему и ответил с равнодушным видом, что собираюсь посвятить себя обиванию земляных груш и окучиванию лекарственного хрена в Верхнем Лабрадоре.^{[комм. 12]} По правде говоря, эта шутка поначалу показалась мне неотразимой. Так всё и вышло! Старый господин с полным знанием дела ответил мне, что желающие работать сами или управлять другими каждый день и со всех сторон постоянно прибывают на континент. Очень содержательный разговор. Несколько раз взглянув ему в лицо, ― мне всерьёз захотелось обить все груши, заняться разведением хрена и лечить им всех подряд. Особенно ― женщин.
Вторник, 12 июня. – Прекрасная погода, этим утром. Океан плоский как хорошая шутка. Больше никакого катания и качания киля, но вот, откуда ни возьмись, появился хрен..., pardon, крен на правый борт, и очень сильный, по крайней мере градусов двадцать (краем уха я подслушал очень интересные слова одного из капитанов, что плоскость палубы образовала с линией горизонта угол не менее двадцати градусов). В переводе на алкоголь вроде бы не слишком впечатляет. Но если на воде, то получается даже очень неплохо, этот крен на правом борту: его вполне можно употребить на хорошее дело. Во-первых, даже самые смазливые девчонки сегодня приобрели дополнительный крен и окончательно потеряли устойчивость: то и дело спотыкаются, теряют расположение и падают в объятья, – только успевай подставляться! А во-вторых, за обедом подали спаржу в масле и уксусе, – очень удобно! Двадцатиградусный наклон стола оказался приятным дополнением к сервировке – не больше и не меньше, а в точности сколько нужно. ^{:(стр.250)}

– Выдержав лёгкую драматическую паузу, которую можно было бы сравнить разве что со стойкой ягуара, застывшего перед последним прыжком в своей биографии, серьёзная особа добавила, очень веско:
– Этот жуткий тип..., между прочим, он – тот самый, кому платит Англия, чтобы он не только портил нашу репутацию на международной арене, но и регулярно наводил нехорошую лакировку на высшие сферы французской дипломатии!
– Ну и ну..., не может быть! – искренне поразился я.
– Можете не сомневаться, – я вам точно говорю..., он – агент, распыляющий английское влияние по нашей территории.
Услышав её последние слова, признаюсь, я буквально остолбенел, потеряв дар речи на несколько тягостных минут глубокого, безумного и всестороннего ужаса.^{:(стр.267)}

Его старшая сестра, которая добровольно взвалила на себя его начальное обучение, — о, несчастная кариатида! — она даже и не подозревала, что за тяжкий балкон взвалила на свою почти ещё детскую шейку! Не прошло и двух дней, как она, с бледным трагическим лицом, едва могла скрыть своё горькое разочарование, почти отчаяние. При одном упоминании об алфавите — слёзы обиды и бессилия сразу же наворачивались у неё на глазах.
Бедная девушка уже испробовала и истощила один за другим все педагогические методы, которые были ей известны на тот день. — Однако всё было напрасно: познания Фреда по-прежнему оставались столь же девственно пусты и чисты!..^{:(стр.276)}

– Вы говорите... дело? Но какое ваше дело?
– Как, мадам, неужели вы и здесь опять ничего не знаете?
– Ничего..., совсем ничего.
– Странно..., во всяком случае, наши центральные журналы об этом преизрядно шумели! Одно время..., простите, я даже сделался положительно знаменит..., в некоторых кругах.
Далее последовала выразительная пауза.
– Ну хорошо, мадам! Только перед вами, человеком сдержанным и добрым, я откроюсь и буду совершенно искренен..., – потому что только вам, вам я могу сказать прямо и без обиняков. – ... Понимаете ли, какая штука..., местным судом я был приговорён к шести месяцам каторжной тюрьмы за попытку подрыва, совращение малолетних, сутенёрство, мошенничество, вымогательство, укрывательство, шантаж и организацию беспорядков...^{:(стр.288)}

И если я немного затянул со своим ответом вам, – не сердитесь! Так произошло единственно только потому, что в последние дни мне пришлось совершить маленькое и несусветное (чуть было не сказал, кругосветное) путешествие, – по железной дороге. ^{:(стр.306)} <...>
Зачем, например, размещать вокзалы и станции всегда и точно у рельсов железной дороги? Это как минимум – не остро умно, да и пристало ли нам, золотым франкам, распугивать пассажиров своим унылым педантизмом? – так могут поступать только швабы и прусаки.
Вы едете, затем поезд останавливается, вы спускаетесь: можно держать пари сто против одного, что прямо перед собой вы снова и каждый раз увидите вокзал. – Какая жуткая пошлость!
И как же можно ездить без живых и неожиданных поворотов?^{:(стр.309)}

– ...Я понимаю, конечно, можно сказать что мы ведём себя дерзко и мерзко, что врать дурно; но в некоторых случаях ложь, эта небесная голубка, куда милее правды, не так ли?
– О..., я с тобой полностью согласен, да вот и Генрик Ибсен тоже... со своей Дикой уткой.
– Жаль, в первый раз слышу. Это, должно быть, горячая штучка. Прости, а его хвалёная утка..., в конечном счёте она всё-таки крякает, в смысле, заливает или прямо режет правду-матку?^{:(стр.311)}

И, в самом деле, даже сегодня, находясь как будто в здравом уме и вялой памяти, я готов подтвердить: эта статья Сен-Женеса – самая неудержимо смешная из всех, которые я прочитал за долгое-долгое время... – Как следует просмеявшись, я равнодушно отложил газету, подошёл к зеркалу и строго спросил у своего пыльного двойника: «Кто этот каналья Сен-Женес? У меня есть серьёзные подозрения, – что под этим именем скрывается некий слабо замаскированный альфонс? Да..., и в конце концов, алле’я или не алле’я?» – Очень тяжёлый вопрос, особенно когда прогуливаешься на променаде Круазет, в Каннах.
– Прошу прощения (особенно, дам). ^{:(стр.336)}

Несмотря на громадный опыт и постоянную тренировку по части ледяного & рыбного хладнокровия, моё единственное спасительное средство, чтобы не разразиться дьявольским смехом – это бесконечно наблюдать, наблюдать и ещё раз наблюдать у блюда в столовой за тошнотворным человеческим Натюрмортом из Мёртвых натур, точнее говоря, ублюдков, куда более мёртвых, чем они это могли бы себе представить... – Бедные-бедные покойники, и вид у них такой натуральный, словно они только что выползли из своей мертвецкой... только пообедать – и тут же убраться восвояси.
Прощайте-прощайте, непрощённые прыщи.^{:(стр.337)}

Вот, например: до сих пор никому ещё почему-то не приходила в голову такая дерзкая и простая мысль: вскарабкаться на Монблан при помощи... велосипеда, — и никто не попытался..., даже наш всесильный (и величайший в мире) альпинист Этьен Крупноклод.
Однако буквально только что, наш молодой лейтенант батальона альпийских егерей Эли Койдаль (не побоюсь этого слова) заполнил своими блестящими мозгами эту зияющую пропасть..., вернее сказать, ущелье между заснеженными вершинами отечественной мысли...^{:(стр.345)}

— Разумеется, доктор, как раз в этом пункте у меня нет ни одного возражения, однако, мне кажется, здесь имеется одна загвоздка... Одним словом, представим: в какой-то момент времени ваша русская девица выходит из отеля. Отлично! Она наверняка пойдёт гулять в ту сторону, которая позволит ей держать солнце всегда справа. Но что будет, когда она захочет вернуться обратно в отель?.. Ведь не сможет же она так же долго идти задом наперёд!
— Мой дорогой, опять вы всё преувеличили, – без малейшей тени улыбки парировал доктор, — не долго думая, она просто возвращается другой дорогой, чёрт побери!..^{:(стр.350)}

Искренность, в конце концов, всегда подкупает.
Нужно только правильно определить направление подкупа...^{:(стр.351)}

О, моя дорогая Ницца..., моя очень дорогая Ницца...,^{[комм. 15]} моя самая дорогая откормочная свиноферма на свете...^{:(стр.352)}

...Кажется, моя песенка спета...
Русские в таких случаях говорят короче: песец, иногда даже голубой (в смысле: очень дорогая шуба).
Итак, это возвращение..., – возвращение в Париж.
Как дважды два... Без вариантов.^{:(стр.360)}

  Всего один быстрый взгляд на дно уже раз использованной шляпы приоткрыл мне особо ценные инициалы её владельца: «Е.Д.-У.», — тем более что его имя (Эрнест) мне было уже известно.
Всего двух коротких минут, проведённых в потаённых глубинах кафе наедине с провинциальным справочником, мне вполне достало, чтобы выяснить полное имя месье Е.Д.-У. Спустя какие-то полминуты мой указательный палец с восторгом наткнулся на короткую строчку:
  « Владелец складского товара: Дюваль-Уссе (Эрнест), и т.д. »
С невозмутимым видом я возвратился на своё законное место возле кружки, и... выдержав ради приличия небольшую артистическую паузу, в свою очередь, привлёк внимание человека из Тревиля своим заранее приготовленным гвоздём (если и не в кустах, то в ботинке):
— Прошу прощения, мсье, но..., но если я не ошибаюсь, наверное, вы и есть тот самый господин Дюваль-Уссе, который уже пятый год держит постоянное место в тревильском пакгаузе?
— Совершенно верно, Эрнест Дюваль-Уссе — это и в самом деле я, собственной персоной — и весь к вашим услугам.
Конечно же, бравый мсье Дюваль-Уссе был не только поражён, но и сражён..., что его столь чудесным, необъяснимым образом опознали и узнали сразу два парижских типа, которых он ещё ни разу за всю свою жизнь не встречал, — однако удивление самого Ориоля превзошло все мои честолюбивые ожидания..., и не без удовольствия я приметил, как его взгляд засверкал неистовым огоньком:
При помощи какого-такого колдовства мне удалось угадать не только имя, но даже и великолепную профессию этого торговца..., между прочим, торговца спиртными напитками... что немаловажно в нашем деле?.. — Да ведь это же в точности наш человек! До мозга костей! До костей мозга!..^{:(стр.367-368)}

...а вот и ещё одна особенность его ослепительно-слепящего творчества: этот молодой художник имеет обыкновение работать под открытым небом и никогда не ищет укрытия под большим зонтом, вещью совершенно обычной для всех нормальных пейзажистов. Как некогда говаривал один мой маленький друг (по имени Эрик, если есть такое имя): только совершенно лысый (до блеска) пейзажист способен работать без зонтика.^{[комм. 17]} Впрочем, оставим и его — в стороне. ^{:(стр.375)}

К сожалению, на этот раз я не смог действовать в полной мере бескорыстно и анонимно: потому что меня – опознали. В какой-то момент глаза всех обедающих сошлись на моей тщательно описанной, офотографированной и одокументированной персоне. И вот, словно свежий африканский ветер саванны..., сначала восхищённый шепоток пробежал вокруг..., потом приблизился вплотную и, наконец, достиг моих тщеславно заострённых ушей... с кисточками на конце. Но тем не менее, я продолжал безучастно и невозмутимо поглощать один за другим туренские козельцы, проявляя ничуть не больше причастности к своей литературной славе, чем содержимое собственного рта... или даже желудка.^{[комм. 18]} Прошу прощения, если оно вам требуется. ^{:(стр.380)}

И уже спустя какие-то две минуты вы сами увидите... и благодарно убедитесь, до какой степени это просто и жизнепригодно — дать узнать всем гражданам державы точное и одинаковое время, и прежде всего горожанам нашей большой страны. И тогда впредь не станет роковых недоразумений, когда важное (а может быть, даже деловое) свидание не может состояться только потому, что карманные часы и личное время у двоих молодых людей (а может быть, даже у женщин) идёт с разной скоростью (а может быть, даже и в разных направлениях). Больше не будет разбитых судеб, голов или домашней посуды. Все квадраты обретут свою квадратность, а все непараллельные прямые снова станут пересекаться вовремя и в нужной точке. — И всё это (как я уже догадываюсь) сделает для нас оно..., оно одно: трижды родное республиканское правительство, не так ли?
   — Нет..., четырежды...^{:(стр.392)}

— О..., я изведу их всех, этих низких и гнусных животных!..
— Низких..., ну это я ещё понимаю, они и в самом деле не слишком высоки, но почему же гнусных? Что, может быть, у них грязные ноги? Или они вчера ночью загрызли твоего дорогого папу? Или, может быть, у них длинные когти... и руки по локоть в крови?
— Нет, у них нету когтей на лапах, да и папа пока жив, но в любом случае они гнусные и гадкие животные, недостойные жить! — Вóт тебе, получи, вонючая падаль! Получи ещё, мерзкая потаскушка! Сдохни в собственном дерьме, поганая тварь!..^{:(стр.395)}

Однако в нынешний понедельник, направляясь к мсье Янсену на улицу Рояль (не путать с пианино), я неожиданно наткнулся там на нашего доброго Президента, который, судя по всему, только что заказал новую мебель для своей виллы в Гавре. Что поделаешь..., случайная встреча, всего два-три слова на ходу, когда не успеваешь даже как следует вставить шпильку на какую-нибудь отвлечённо-республиканскую тему...
Проходит всего какая-то жалкая пара дней... Стало быть, уже в среду, рассеянно поднимаясь по Елисейским полям, вдруг слышу, как меня кто-то окликает из машины, – тут же оборачиваюсь и узнаю в лицо... да-да, узнаю то же самое, высшее должностное лицо нашей Республики (уже третьей по счёту, если не ошибаюсь). <...>
– Понимаете ли, буквально все жители Гавра, мой бедный друг, нет-нет, я нисколько не преувеличиваю! – поголовно все жители Гавра каждый день шлют мне письма с требованием, чтобы я выписал и прислал для них какую-нибудь особенно приглянувшуюся награду!.. От этого можно буквально сойти с ума!.. Некоторые из них, которые поскромнее, например, мелкие торговцы или начинающие агенты, на худой конец согласны ограничить свои притязания даже Аграрными Заслугами или Академическим пальмовым листом! Но большинство..., большинство твёрдо рассчитывает получить повседневное украшение в виде ордена Почётного Легиона..., никак не меньше!..^{:(стр.401-402)}

Графиня..., – она и в самом деле уже ждала меня в саду..., эта добрая женщина, которая на первый взгляд не очень стара, не очень стара, но и не очень молода, не очень молода. Кроме того, она не слишком уродлива, но и не слишком хороша собой. Пожалуй, только одна вещь у неё была несомненной: это глаза, потрясающие серые глаза! И особенно, тот старый способ, которым она ими пользовалась! Этот взгляд..., он сразу же к себе приковывал..., и не отпускал, пока она сама не отводила глаз. <...>
– Может быть, – любезно спросила графиня, – вы хотели бы немного освежиться?
‎– О, да..., я не посмел бы отказаться, благородная дама! Стаканчик абсента, например.
‎– Очень хорошо, мсье, у меня как раз имеется отменный абсент. Карлотта, принеси бутылку абсента Кюзенье!
‎Что за прелесть! – Кюзенье..., я даже и припомнить не мог, когда мои губы в последний раз прикасались к этому... горькому нектару богов! Однако... едва только я вздохнул с облегчением, собрался снять свою китайскую шляпу и присесть немного поудобнее, графиня сразу же приняла огорчённый вид:
‎– О!.., прошу вас, мой друг, оставайтесь как были.
‎Скоро абсент был выпит, и после этого графиня стала, кажется, ещё более любезной...^{:(стр.406)}

Во всех населённых и части ненаселённых пунктов Франции я представлю и расклею все семь программ правления (от короткого Пипина до недлинного Гамеля, аккуратно пронумерованных и крупно напечатанных на бумаге семи различных цветов – чтобы раз и навсегда избежать спекуляций и путаницы. Не секрет, что по своим взглядам и взорам каждый житель Франции, так или иначе, склоняется вниз... к одному из периодов её известной жизни. Одному больше по вкусу мушкетёры, а другому – мушки на лодыжках. Отныне каждый сможет свободно и на деле выбрать свою Францию: как её иметь.^{:(стр.413)} <...>
И вот, спустя всего трижды семь лет (это число мне тоже кажется замечательным) наша дорогая Франция наконец-то выберет: что ей нужно, а затем вплотную приблизится к состоянию всеобщей и равной Справедливости, Радости и Счастья. И тогда настанут долгожданные времена, когда всякий болван сможет потрогать пальцем идеал.
Прошу полюбоваться: вот она, настоящая де-централизация в действии, – и можете свободно плюнуть в лицо всякому, кто посмеет сказать вам что-нибудь другое. — Я же – не посмею. ^{:(стр.415-416)}

– А я также немедленно напишу префекту, что дарю..., дарую ему ровно тысячу сто одиннадцать деревьев для посадки везде, где он только захочет... Таким образом, я снова сделаю как Принц. – И это снова будт настоящий шик. Дальше некуда.
И Доминик, бережно сохраняя философское выражение лица, удалился, покорно бормоча себе под нос:
– Да, мы всё сделаем как Принцы!.., как два принца...^{:(стр.434)}

– Нет, никогда! – ещё и ещё раз повторял священное заклинание предполагаемый половник, – и потому никогда, потому что никогда ни один французский генерал так никогда бы не мог поступить!
– Но позвольте, почему же никогда? – внезапно поинтересовался его сосед по столу, молодой служащий почты и телеграфов (по очереди или одновременно). – Мне кажется, нет на свете таких вещей, которые не мог бы сделать французский генерал... Почему вы считаете, что если генерал..., так он по-вашему что́..., уже ничего не может?
– Почему? – значит, вы спрашиваете: почему? – вздрогнув, чуть не задохнулся от возмущения драгунский драгун, – Да потому что вы, штатский человек, – вы, конечно, вольны говорить и делать всё что угодно, это нам всё без разницы, но французский генерал... раз и навсегда останется только французским генералом!..^{:(стр.443)}

На моё счастье, как раз в это время в Дижоне свирепствовал..., pardon, я хотел сказать: правил службу правил – один из моих старинных приятелей, советник местной префектуры, некий мсье ХХ.
Разумеется, я не стану сейчас полностью раскрывать его имя. Но если бы я просто добавил, что этот малый вполне способен занять должность су’префекта..., причём, значительно раньше, чем в городе от него могут ожидать подобной выходки и даже эскапады, – мне кажется, что я достаточным образом нарисовал бы его служебный портрет... в жанре натюрморта (не путать с некрологом).
Короче говоря, на сей раз у меня было – к кому обратиться за своей законной порцией полного алжира...^{:(стр.464)}

(Насколько мне известно (говорю это сугубо в скобках), синодальным инженерам уже удалось разработать и сконструировать специальные церковные телефоны, которые способны передавать по проводам освящение, причастие, соборование и проч., и проч., вплоть до отпевания — и всё это с самыми незначительными искажениями или издержками).
Итак, представим себе очередное чудное мгновение (как говорил один известный поэт). В день торжественной инаугурации, в заранее оговоренный час, очередной наследник святого Петра деликатно нажмёт своим преосвященным пальцем на маленькую электрическую кнопочку с крестом. Мгновенно сорвавшийся с цепи ток побежит прямиком от святого престола — сюда, в Париж, на Марсово поле, где и приведёт в действие большие всасывающие и разбрызгивающие помпы, которые с нечеловеческой силой выбросят в воздух святую воду из непорочного водосборника (накануне освящённую нашим пресвятейшим Отцом)...^{:(стр.467)}

Но что бы там ни заявляли мсье вольноплёты и книгодумцы, неугасимый факел веры и мятежный ураган сомнений ещё горит, горит и полыхает в самой гуще нашей ветхой старушки Франции... — Да-да, той самой Франции Крестовых походов, Франции святого Людовика, наконец, той старой Франции, которая, если верить сухому языку статистики, всегда имела гораздо больше чаш святых, чем умывальных или туалетных (о, эта прекрасная трагически утраченная белоснежная душа средневековья! — по которой вечно тоскует и сокрушается наш добрый Жорис Гюисманс, — ведь у неё не только совершенно-белая душа, но и – совершенно-чёрные пятки!..) А обо всём прочем, изуверски небелом, я даже и намекнуть постесняюсь...^{:(стр.470)}

Воспитанный своей старой доброй тётей, необычайно набожной и благочестивой женщиной, я навсегда сохранил религию в качестве главной опоры своей жизни, а веру – в качестве краеугольного камня своей души. И всегда, решительно всегда (как вам прекрасно известно) я делил своё драгоценное время поровну..., между сосредоточенной молитвой и такой же сосредоточенной учёбой, держась неизменно в стороне, как можно дальше от проклятых богом кабаре и прочих злачных домов, возможно, ещё более мерзких и тошнотворных.
Само собой разумеется, что при подобном бесподобном режиме жизни моё тело чувствовало себя трижды чистым и здоровым, ну да что там говорить про какое-то бренное тело! – прежде всего надо было видеть мою бессмертную душу! В постоянном смраде и полумраке нашего суетного и жестокого мира моя нежно розовая душа, слегка колыхаясь посреди пространства, неизменно испускала вокруг себя мягкое и приятное светло-голубое сияние! ^{:(стр.470-471)}

– А вот у меня, знаешь ли, есть один приятель, настоящий малер..., так вот, единственное развлечение для него это – предательским образом заманивать к себе домой собак, которых он повстречает на улице. И представь себе, он отпускает этих дворняг обратно в город только после того как перекрасит в зелёный, розовый или синий..., в общем, во все цвета, которые только ему взбредут в голову. И даже более того, в канун праздника 14 июля, он сначала старается собрать собак сколько влезет, а затем красит десятки несчастных животных в наш родной бело-красно-синий триколор, – и всё только ради того, чтобы во время митинга доставить несколько минут патриотического наслаждения...^{:(стр.490)}

Уже много, очень много лет назад я познакомился с этим бедным, бедным точильщиком (чуть было не добавил «жуком»..., ах, этот мой дурной, дурной язык!) – Стыдитесь, Альфонс! <...>
– Ах, мой бедный точильщик, – часто повторял я ему, – вам давно бы уже пора перестать быть просто жуком, и как следует позаботиться о себе!.., пока – не поздно.
Однако вместо ответа бедный точильщик только молча пожимал своими тощими и вечно опущенными плечами с таким тихим видом, который, казалось, говорил:
– Заботиться о себе? Может быть, для всяких богатых людей это и неплохо – заботиться о себе! А всякий бедный точильщик должен – как добрый жук – не останавливаясь, всё время крутить свой камень и крутиться, крутиться до са́мой смерти...^{:(стр.493)}

Хоть и будучи человечком самого незначительного размера, этот лапландец имел весьма широкие взгляды и всегда начинал с главного, взяв быка за рога. Сразу с порога он заявил, что Лапландия, его родная страна Лапландия очень скоро должна возвеличиться и встать во главе всех цивилизованных наций, – во главе! – никак не меньше.
Почему бы и нет, – решил я по-своему. Пускай встанет хоть сразу на всех своих четырёх лапландских лапах, если ему так нужно. – И никогда я не встану против, разумеется.^{:(стр.508)}

Но прежде всего меня отвращает сама по себе варварская идея: кушать ужасное мясо, залапанное этим грязным типом, мясником, который перед тем совал свои руки, даже не хочу думать куда, а потом не мыл, и снова совал..., тьфу! И то же самое – с хлебом! И то же самое – с овощами! И все они, словно пьяные скоты в праздник 14 июля, валяются неизвестно где, неизвестно у кого и вымазаны неизвестно чем..., в то время как яйцо... оно ведь от самой природы находится в замечательной упаковке, а его прелестная съедобная внутренность, ну посудите сами, она и пуще того: защищена трижды, – что за божественная чистота!^{:(стр.513)}

Белоснежно чистые курицы, потрясающим образом обученные своему главному упражнению, сами прибегали на кухню, едва только почувствовав, что очередное яйцо готово совершить свой выход в свет.
Деликатно наклонив над кастрюлькой свой мило приоткрытый хвост, они совершали нехитрое таинство рождения — и очередное новоиспечённое яйцо прямо из куриного мягкого места точнёхонько падало в кипящую воду... — Должно быть, вы скажете: фу, что это за геенна огненная в миниатюре?..^{:(стр.515)}

Едва дочитав письмо, сломя голову, я бросился в нашу небесную Обсерваторию. Однако в её совершенно опустевших коридорах мне не удалось встретить ни одной живой души, кроме какого-то мелкого служащего, который слонялся туда-сюда безо всякой видимой цели, но зато с несколькими – невидимыми. Как мне показалось.
И что же, в конце концов, не солоно хлебамши, мне пришлось выйти вон, совершенно безуспешным и безутешным.
– Успехов и побед же тебе, дорогой Меркур де Градус, и ещё раз успехов!.. Надеюсь, перевернув этот мир кверх ногами, тебе удастся всё, чего в своё время не смог перевернуть – я. ^{:(стр.517)}

Мадам, месье..., прошу прощения, возможно, я и сам (покинув ваше кладбище) был бы готов упрекнуть себя за лёгкую нелюбезность по отношении к мёртвым предкам..., равно как и к вам всем, и всё же, не могу скрыть: только чудом в то утро мы не померли со смеху.
В общем, запомните мой совет, – если когда-нибудь будете в Генуе..., вы очень многое потеряете, если в какой-то момент не окажетесь — на кладбище...^[23]:536

Сегодня уже никто не сомневается, что современная обезьяна произошла от человека.
Непрояснённым при этом остаётся только один маленький вопрос:
куда же при этом подевался сам человек?..^:(стр.53)

И правда: до сих пор не было такого писателя. А был “всего лишь” юморист и журналист. Его не было в большой литературе. Его не было и на русском языке. Он никак не поддавался переводу и переносу. Это – первая книга французского чёрного юмориста* и синего циника. Вечный жонглёр словами, предтеча сюрреалистов и приятель Эрика Сати, небрежным движением руки он основал концептуализм и минимализм. Юрий Ханон поставил цель сделать нового писателя: Альфонса которого не было. И вот он – уже здесь.^[4]:543

* «Альфонс, которого не было» – и в самом деле первая книга Альфонса Алле на русском языке, не исключая и всех прочих. Первая, но далеко – не единственная. Кроме этой книги, руке второго автора принадлежит ещё пять толстых книг на почве наследия Альфонса или с его (не)посредственным участием. В начале 2010-х годов Юрий Ханон завершил и издал закрытыми тиражами: «Два Процесса», «Мы не свинина!», «Ханон Парад Алле»,^[24] «Не бейтесь в истерике!»,^[25] «Три Инвалида» и,^[26] пожалуй, венец всего творчества – громадную фреску «Чёрные Аллеи», посреди страниц которой наружный мир людей алле сопровождается жёстким комментарием «Фридриха Ницше» и заканчивается торжественным приговором – Всему, что осталось за границами его обложки.^{:(стр.543)}

Спасибо Вам, Юрий!
Признаться, я впервые кому-то позавидовал - и кому! - Ликам России :)
Ваша Книжка о Сати - редчайший случай завораживающей Книги о Музыке.
Равно как и Скрябин как Лицо, конечно же.
Ну да отбросим глупую зависть - книга вышла и полетела творить своё Дело.
А я, конечно, понимаю, что 108 рассказов не совсем наша тема, в смысле
преимущественно безмысленной музыкальной аудитории <нашего издательства>, но мне так
хочется, чтобы в мире появлялись именно Такие Книги, что я готов способствовать этому...

Юрий, небесный Юрий! Мне ведь ничего от Вас не нужно, в отличие от
Ратманского со товарищи. В их действиях столько эго, поскольку в них
есть их имя. Я же - ничто, и зовут меня - никак.
Я хотел своим письмом пытаться как-то может и коряво передать восторг от того, что ВЫ ЕСТЬ.
ВСЁ.
Дальше было предложение про Альфонса и про других Ваших диковинных зверей,
и я с покорностью принялся пересчитывать медячки в своём кошельке. Разве не так?...^{[комм. 22]}

...хороших новостей, к сожалению, опять не получилось. Как Вы меня и предупреждали, «Лимбах»
не может/не хочет взяться за издание Вашей книги.^[28] И.К. сказала сначала сухо, уклончиво,
что это «не их тема», но потом, видимо, её что-то расшевелило и она внезапно изменившись
в лице произнесла чётким голосом, что пока она сидит на этом месте, автор с такой фамилией (Вы)
не будет иметь с её издательством никаких дел. А книг — тем более. И вообще, она просит
впредь в её присутствии никогда не произносить имени «Ханон»...^{[комм. 23]}

...вчера я разговаривала с Таировой.^[29] Она читала Вашу книгу "Воспоминания задним числом" – сказала, что ничего подобного в жизни не читала – что это исключительное явление – что никогда ничего не предлагала Вам, потому что считала: ТАКОЙ автор вправе САМ выбирать, с кем хочет сотрудничать – что знает о Вашем способе работы (изготовление своего макета) – что никогда ни с кем не обсуждала Вас ^{[комм. 24]} – что на книжной выставке (где таковая происходила, я забыла) стенд её издательства находился рядом со стендом "Ликов" и те говорили, что рады сотрудничеству с Вами – что обязательно прочитает "Скрябина" – и что вовсе не нуждается ни в чьих характеристиках или предварительных показах фрагментов, чтобы понять, каков "Альфонс, которого не было"... – и наконец, что в ближайшие дни готова обсудить издание книги, если на то будет желание Автора...^{[комм. 25]}

– Расскажите поподробнее о книге «Альфонс которого не было». Каково Ваше отношение к самому Альфонсу Алле?
– Спасибо..., за очень точный вопрос. Хотя, конечно, исчерпывающий ответ на него содержится только там, в упомянутой Вами книге..., а также ещё в одном из моих манускриптов под названием «Ханон парад Алле». Вернее всего было бы просто поставить ссылку (всех отправить в ссылку) и тем ограничиться... М-да, забавная была бы картина. Конечно, я понимаю, что для Вас это не вариант: потому что книгу-то прочитать невозможно, как и большинство моих прочих книг, партитур, статей, картин и так далее до упора. Значит, опять мне придётся отвечать своими словами..., или, наскоро перечитав собственную книжку – попытаться сдать экзамен по «краткому изложению».
Да, и в самом деле, на первый взгляд очень странная идея для «каноника» – сделать книжку легендарного французского юмориста, настоящего фигляра, игрока словами, каким был Альфонс (понятное дело, при такой работе мне очень пригодился мой дед, внутренний Савояров). Однако если Вы читали «Воспоминания задним числом» – часть вопросов сразу отпадает. Альфонс – земляк и старший приятель Эрика Сати..., и никто (да-да!) за всю жизнь не оказал на него большего влияния! – хотя лично они общались всего четыре-пять лет, а потом «разругались» навсегда. И тем не менее – до конца жизни за Сати (как шлейф королевы) тащилась кличка: его называли – «Альфонсом Алле музыки». Понимаете, это его так оскорбить пытались, умаляя его значение: мол, это всё ерунда, блеф, несерьёзно. Таким образом, первая часть моего пути понятна – как я дошёл до Альфонса. Что же касается до него самого, Вы же, наверное, понимаете, что меня могла заинтересовать только некая прецедентная, грандиозная задача, ну, например: сделать «то-чего-не-было» (это прямо следует из названия книги). Не говоря уже о том, что сама по себе тема влияния Альфонса на Сати – невероятно богата и по объёму тянет на докторскую диссертацию, но уж это совсем не моя стезя. Разумеется, в эти звериные кланы я – ни ногой! Пускай консерваторские тараканы пользуются этой идеей (со всех сторон блестящей), если пожелают-лают-лают. А чего, например, достоин один тот факт, что, наряду с Эриком Сати, Альфонс Алле – родоначальник минимализма (да-да, за полвека до этого Джона Кейджа)! – и не только в литературе и театре, но и – в музыке! Я имею в виду его «Похоронный марш на смерть Великого Глухого», в полной мере предвосхитивший так называемый «силентизм» (пьесу 4’33”). Конечно, в отличие от Эрика Сати – Альфонс для меня человек далёкий, почти чужой... Но это не меняет дела, поскольку мы все (трое) – одной крови. И этому (кровавому) факту посвящена целая книга (которую опять же невозможно прочитать), она так и называется: «Три инвалида». Однако..., обратите внимание, сколько я лишних слов уже произнёс, а ещё даже близко не подошёл к ответу на Ваш вопрос, мсье! — Прошу прощения, и постараюсь впредь не растекаться мыслью по дереву.
Так вот, что здесь главное: Альфонса в основном считали за ерундового писателя, газетчика, пускателя дыма и любителя «травли». Он высмеивал всё и вся, для него не было ничего святого, ничего серьёзного. А вместе с тем, его чёрный юмор был оценён только спустя лет двадцать-тридцать после его смерти. Дадаисты признали его своим, а затем и сюрреалисты (в частности, суковатый Андре Бретон включил его в свою антологию сюрреалистического юмора)... И хоть при жизни Алле был успешен и знаменит, да и до сих пор входит в десятку культовых французских литераторов, но понять его глубину (за блестящей поверхностью) мало кому удалось, потому что этот якобы юморист – на самом деле глубоко трагический писатель. И мало того, что он не раскрыл себя сам, так и современники его не раскрыли, и потомки почти не разгадали. И прежде всего, так получилось оттого, что он был ужасно небрежен (как типичный журналист), он почти никогда не работал над своими произведениями и тысячами сеял вокруг ярчайшие зёрна пополам с плевелами – чаще всего не проросшие или едва проклюнувшиеся. Если попытаться хотя бы примерно обозначить для русского читателя: кто такой Альфонс Алле, единственное что я могу – указать пальцем на его Место. И это место будет между Козьмой Прутковым и Даниилом Хармсом. Понимаете, во́т в чём я видел свою задачу: открыть Альфонса для литературы <вообще> и для русского языка <в частности>. Мало того, что его почти невозможно перевести из-за кошмарного количества словесного блуда, так ведь и на своём языке он был чудовищно небрежен. А в результате что? – мне пришлось создавать нового писателя, и спустя сто лет после смерти откапывать этого потрясающего пьяницу и лентяя из несуществующей могилы и заставлять его (впервые в жизни) работать над текстами! В итоге, вместо небрежно-блестящего журналиста и блестяще-небрежного рассказчика получился новый факт литературы, «Писатель, которого не было». И в самом деле, это уже совсем не тот Альфонс, и его тексты стали в полном смысле слова «нашими общими». Скажем, если написать на обложке книги «Альфонс Ханон» – это и будет почти правда. Потому что мне пришлось переписывать наново или пересочинять иначе от одной четверти до двух третей первоначального текста, сделавшись для него классическим соавтором, вроде брата-Жемчужникова. Без ложной скромности могу сказать: это был хороший пилотаж. Одна прекрасная французская переводчица и театровед <...>, сравнив текст Альфонса и мой (в очень сложно сложенном рассказе «Левый ботинок») написала мне, что в литературе стало одним великим писателем больше. И это самое точное, что я мог услышать. Впрочем, давайте оставим эту тему..., тем более что она для меня до сих пор – отчасти незаконченная, а потому и больная...^[30]:8-9

<Вы спрашиваете, что я читаю, смотрю, слушаю? Ответ будет разочаровывающим.> И читать, и смотреть, и слушать – всё это в наибольшей степени – потребление. А всё моё чтение и смотрение – как правило, связано с работой, в процессе работы и в качестве вспомогательного костыля. Ведь я работаю всё время. Каждый день. Месяцами и годами. И это вовсе не фигура речи. Обратите внимание: такой 600-страничный фолиант, как «Воспоминания задним числом» я написал за три месяца. С недавно законченной книгой «Альфонс которого не было» (это первая книга Альфонса Алле на русском языке) провозился немногим больше. Кто понимает, тот сможет оценить плотность труда... У меня нет выходных или отпусков. Я никуда не езжу и не хожу. Мой круг общения – ýже узкого, пять пальцев руки (да и то – левой). Таким образом, я являюсь классическим представителем рода тараканов – и спрашивать у меня что я «читаю, слушаю, смотрю» – не имеет смысла.^[30]:8

  Милейший Павел.
Кажется, пару лет назад Вы отказались от некоей книги (Воспоминания задним числом),
которая стала формальным прецедентом в истории музыки и литературы о музыке.
— Это пустяк, само собой.
Сегодня я даю Вам уникальную возможность отказаться от ещё одной книги, которая
станет прецедентом (как по форме, так и по подходу) в литературе и истории литературы.
— И это тоже пустяк, само собой.
С поклоном, Юр.Ханон.

  Любезный Юрий.
Ваше предложение кажется мне чрезвычайно заманчивым. Не могу устоять.
Я отказываюсь. Вы владеете даром изящного убеждения. Грядущий прецедент полностью в ваших руках.
-- С почтением, гл. редактор из-ва <«Лимбус-пресс»>,

«Целью моей жизни было бы издавать все Ваши книги». — Он сказал. Не так ли?
Знали бы Вы траекторию его коммандировок за последний год. Увы, я знаю.
Знали бы Вы, сколько стоит издание «Альфонса»... Увы, я знаю.
Полутора <за-граничных> поездок хватило бы на... ту же виселицу для Издателя.
– Но... кроме висельного веселья тут есть и кое-что менее приятное...
Это был Последний Изд - (ев) – атель, который меня знал кое-как.
Остальные – когда я им присылаю синопсис книги – вовсе не отвечают или
выкидывают моё письмо в спам... В ответ всегда тишина. Да.
Таким образом, у меня больше нет изд – ателей. Ни одного.
А значит..., значит, что?
А это значит, ЧТО в списке уничтоженных книг и нот теперь станет одной больше.
«Альфонс, которого не было» - Его и не будет. К счастью, до сих пор ни одного
экземпляра книги я не отпечатал и не переплёл. – Только приплёл, некстати.
Бумаги жалко (персикового цвета). А переплёта тем более. Но здесь всё просто.
Стало быть, ТРИ нажатия кнопки delete – и Альфонса, которого не было... больше нет!
Обыкновенное чудо. Ах, браво-браво, мой прекраснодушный издатель. «Великий Юрий».
«Хочу издавать все Ваши книги». Хотите? Ну, спасибо, Великий ГОСПОДИН ОБЫВАТЕЛЬ.
И вот она, Ваша Вторая притча. Притча о Пустоте. Пустоте, которой не было...

Дважды вы получали письмо, на которое нельзя было не ответить: хотя бы два слова.
Но ни разу вы не нашли в себе сил ответить на это письмо: хотя бы два слова.
Отныне, кто бы вы ни были: человек, референт или обычное дерьмо без лица,
знайте, что вы раз и навсегда прокляты вместе со своим безличным молчанием.

Милейшая Елисавета Петровна.
Поскольку не в моих обыкновениях покидать Место, не поставив все точки над головой,
я всё же принуждаю себя показать Вам хотя бы одно из трёх условий, которые я ставил
и которые в очередной раз обошлись молчанием. Возможно, гробовым.
Более года назад я написал Вам письмо, до сих пор оставшееся без ответа.
Тем не менее, есть такие письма, которые НЕ ПРЕДПОЛАГАЮТ отсутствия ответа.
И есть такие лица, которые НЕ ДАЮТ права не отвечать на (или за) слова.
А потому я повторяю отсылку Вам того же письма от 16 марта 2011 года и предоставляю
Вам свободно и осознанно решать: отвечать на него или нет.
- Как говорил, Николай Юрьевич, «Лики» могут гордиться тем, что работали со мной. <...>
Показываю, как это всё Вам удалось: забота и гордость...
Чтобы Вы ясно понимали: почему «Лики» (издательство книг, не так ли?)
стали причиной вовсе не издания, а уничтожения десятка подлинных прецедентов в области
литературы, истории искусства, философии и психологии.
За свои слова, за свои обещания (бумажные или словесные) нужно Отвечать.
Вот почему я даю Вам последнее право ответить... спустя ещё год и 70 дней.

2.1. Исполнитель обязуется:
2.1.1. Произвести необходимые работы по подготовке макета к выводу пленок.
2.1.2. Произвести вывод пленок на текст, подготовку макета обложки к изготовлению штампа.
2.1.3. Произвести следующие полиграфические работы:
– закупку бумаги на текст, материала для обложки, офсетных пластин, картона и др. материалов,
– изготовление штампа на обложку, печатных форм;
– печать;
– фальцовку, подборку и сшивку тетрадей, подрезку тетрадных блоков;
– тиснение обложки, изготовление крышек на обложку, вставка тетрадных блоков в обложку, упаковку.
2.1.4. Изготовить тираж в срок к 30.10.2012 г.
2.1.5. Произвести обязательную рассылку в количестве 17 экз.: 1 экз. – в Министерство информации и печати, 16 экз. - во Всероссийскую книжную палату.
ООО «Издательство «Левша. Санкт-Петербург», 197376, СПб, Аптекарский пр., д.6, оф.300.^[33]

Экстравагантность книги и автора(ов?) мы оценили. Но если книга уже готова, т.е. сверстана, то издательского интереса и работы для издателя тут нет. Кроме того, стоимость книги «Воспоминания задним числом» в OZON’е говорит о том, что аналогичный проект нашему скромному издательству не потянуть. Творчество французских минималистов для нас любопытно, но не в первую очередь. А вот если бы Ю.Ханон написал книгу о своём деде М.Савоярове - это было бы очень для нас как издателей интересно.^{[комм. 26]}
С уважением, ген. директор В.Ф.Свиньин.

3. Цена договора
3.1. За передачу неисключительных прав на пользование Произведением, указанным в п.1 данного Договора, Издательство выплачивает Автору 166 купюр по двадцать франков («20 ФР») к.д.
3.2. Выплата Авторского вознаграждения в объёме 334 купюры по двадцать франков («20 ФР») к.д. производится единовременно, 13 июня 2013 г. в 18 часов 34 минуты по Гринвичу.
3.3. Издательство выпускает книгу «Альфонс, которого не было» в срок не позднее 13 апреля 2013 г. (или спустя ещё месяц).

Юрий Ханон выпустил новую книгу - она называется "Альфонс которого не было" (именно так, без запятой). Ханон (до 1993 года - Ханин) вообще удивительная личность: прославившись в 1988 году на всю Европу как автор музыки к фильму "Дни затмения" Сокурова, в 1993 году он совершенно исчезает из публичного пространства и превращается в отшельника. Его музыка, написанная после 1993 года, практически не звучит и не записывается. Однако, периодически выходят статьи в эксцентричных журналах (например, журнал под названием "Опустошитель") и книги. Последние - особенно интересны. Первой вышел "Скрябин как лицо" (1995), затем, уже в "нулевые", "Юрий Ханон. Эрик Сати. Воспоминания задним числом", а в этом году - "Альфонс которого не было" про парижского эксцентрика и друга Эрика Сати Альфонса Алле. Надо сказать, что прежде Алле не издавался на русском. Здесь же собраны переводы его сатирических рассказов (насколько точные переводы - судить не могу), и всему этому предпослано обширное предисловие самого Ханона, который отождествляет сам себя и со Скрябиным, и с Сати, и, конечно, с Алле. Книга издана тиражом 301 экземпляр, так что кому интересно - торопитесь!
P.S. А может кому-то повезло заполучить какие-нибудь ноты музыки Ханона/Ханина?..

Лет эдак 30 назад, я серьёзно занимался проблемой минимализма, готовил даже написать целую теоретическую работу – уж очень необычной казалась мне тогда вся эта техника и эстетика (на фоне нашего вонючего авангардизма). Время прошло, и сегодня всё кажется по-другому, к тому же внезапно, как пень из кустов, объявились и ранее неизвестные источники (чего стоят, например, одни Ваши заново-отрытые открытые Альфонсы-Сати за 50 лет до разгула минимализма в середине 60-х). Это совершенно перевернуло всю картину прежнего мира. Пускай и минимального. Дивно, дивно.

АХХ : Извините за нежданное беспокойство. У меня возник вопрос, который, пользуясь возможностью, я решился у Вас прояснить. Намедни сел читать Альфонса и на первой же странице обнаружил неожиданное: 301 экземпляр, 13 именные, 31 нумерованные (издание первое, недоработанное). Немного растерявшись подумал - кто сможет разъяснить лучше Автора, о какой недоработке идёт речь, это текст или оформление? Знаю, подобные случаи встречаются в печатном деле, но (памятуя о Вашем особом отношении к собственным изданиям) предположил, что за этим может скрывается что-то такое, что стоило бы узнать...
ЮХ : Это — секрет полы шинели, потому отвечу коротко & точно. Не знаю как Вас, а
лично меня эта надпись всякий раз бодрит, при беглом взгляде, — судите сами:
ну разве не милый эпатаж? Пожалуй, 99,9% всех книг на свете должны быть
маркированы такими словами. Ан-нет. Подишь-ты. Только одна и сподобилась.
— Почему? Очень просто...
Прежде всего, книга эта опубликована по моей «недоработке». Только по моему
попустительству «Лики» её издали. Этим занималась Татьяна. Больше такого не повторится.
Макет и весь текст я сделал сам, с иголочки, книга пролежала почти 4 года, пока свиные
издатели жарили друг друга на шампуре. К тому моменту мой диалог с Альфонсом прошёл
ещё две стадии, включая «Мы не свинина», «Два Процесса» и «Чёрные Аллеи». Текст можно
было радикально углубить. И даже малые ошибки исправить. Но нет, я не ударил палец о палец.
Только добавил эпатажную фразу, которая и вызвала Ваш вопрос (издание первое, недоработанное).