Дадаизм до дадаизма (Этика в эстетике) — различия между версиями

Ф
уми́зм,^{[комм. 1]} грубо говоря, дыми́зм (фр.fumisme) или даже дыми́стика — богемный очко’втирательский псевдо-эстетико-философский термин, вброшенный или вкинутый (по случаю) в парижскую культуру поэтом и чиновником Эмилем Гудо. Понятие «фумизма» скрывало (причём, не слишком-то старательно скрывало) под собой аморфное, слабо оформленное (как и полагается всякому уважающему себя) и, тем не менее, вполне отчётливое киническое (протестное) декадентское течение в парижском искусстве (и такой же жизни), выброшенное на поверхность (как грязная пена после такой же грязной волны) в конце 1870-х годов. По иронии судьбы (ещё одна чистейшая случайность неслучайного личного общения!) его дымными основателями и «главами» в 1880 году были объявлены двое приятелей-мистификаторов: «художник» Сапек (Sapeck) и «писатель» Алле (Allais), в те поры́ им было примерно по 25 лет, и таким образом, становится примерно понятно: ка́к именно они «возглавляли» новое направление в парижском «искусстве». — Дым до небес (а то и — до Луны)... Равно как и — обратно...
  Только что.... (в самом начале своего упавшего этюда о фумизме) я обмолвился: «декадентское течение»... И сразу же соврал (как типичный злонравный свидетель). — Потому что в сердцевине своего деревянного графита фумизм в точности противо’стоял — ему, сáмому дряблому, выспренному и отвратительному на свете декадентству... Декадансу. Де-кадансу. — Он его высмеивал. Издевался. Бил по роже. И не только его. Не без особенного удовольствия..., заодно задевая буржуа. Мещанина. Многозначительный и напыщенный символизм. Ощутимо гнилой и пустой изнутри. Или халдейские вагнерии возвышенного (над собственной задницей) «жреца и царя» Пеладана. Или трижды прекрасный академический академизм, (до сих пор ещё ... не) замутнённый влиянием абсента... Короче говоря: ему было почти всё равно, над кем издеваться, вокруг себя... или внутри себя. — Главное: он напрямую издевался над декадентством и прочими человеческими глупостями, и делал это отточенными декадентскими средствами. Именно потому́ фумизм и был — типичным декадентским течением. Одним из них. — Мутным. В тёмном омуте. С небольшим количеством пиявок, улиток и рыбы, в основном — жирной.

Селёдки. Или сома́, например.

  — Ориентированное в основном на перманентный (повседневный) цинизм, игру слов и не слов, фиглярство, мелкие выходки, розыгрыши и афёры, а также эпатаж, мистификации, экви...либристику и вообще — любое пускание пыли (или дыма) в глаза всем (без разбору), кто только попадётся на пути, это этико-эстетическое течение (в особенности, поначалу) не оставило сколько-нибудь «серьёзного» формализованного следа в искусстве.^{[комм. 2]} Но зато..., зато, — (это я́ сказал: «зато»), — выполнив функцию некоего сброса (или даже рвоты..., публичной рвоты) в области «прекрасного», — оно оставило по себе́ глубочайшую дымящуюся борозду, — для всех тех, кто шёл позади или в фарватере... — Да. Борозду. Хотя и «несерьёзную», но по-настоящему — глубокую.

И мы теперь отлично знаем, — кáк она называется на самом деле.

  Своими основными чертами фумизм весьма чувствительным образом (на тридцать-сорок лет) опередил и предвосхитил основные черты идеологии, этики и эстетики неопределённого множества авангардных течений в искусстве и общественной жизни Европы, — но́ (скажем) в особенности эпатажную & реверсивную манеру поведения (и внутреннюю, и внешнюю) такого широкого типа «асоциальных» или даже «антисоциальных» художников как футуристы, дадаисты, сюрреалисты, а также русские фонфористы (в одном лице Михаила Савоярова), последовавшие за ним обериуты (чинари) и прочие возмутители спокойствия сáмого широкого профиля, не брезгавшие самыми разными средствами: от прямой словесной дерзости — до бытового хулиганства или подрыва основ государственного строя.

И не только строя, что (в данном случае) особенно ценно.

  Говоря по существу вопроса, фумисты стали подлинными пионерами теории и практики крайне левого пост’модерна, опередившими своё время едва ли не на целых сто лет. Дерзкие новаторы, эпатажники и такелажники, они умудрились перепрыгнуть через голову не только окружающей практики, но и самих себя. Последнее особенно рельефно заметно — если проследить развитие течения и наработанное общее наследие фумистов. Попросту, они не смогли справиться и реализовать ту задачу, которую, играючи, поставили перед собой и парижским обществом — выдав её за очередную хохму или остроту. Провозгласив главным предметом своего искусства — пустоту (дым, пыль), они выступили в авангарде того общеевропейского движения, которое спустя полвека или век сделало самоценным любое произведение искусства — даже разрушающееся, умозрительное или несуществующее. Подобно всякому предмету человеческой практики, всякий раз повторяющей одну и ту же траекторию развития эмансипации — через усложнение (измельчение) и углубление (отделение) от прочей целесообразной деятельности, искусство в редакции фумистов фактически оторвалось (или «отвязалось», как они это сами называли) от собственной сущности, предметности и общественной цены признания. Находясь в том времени и месте (город Париж, последняя четверть XIX века), воплотить подобную программу-максимум было почти немыслимо. И тем не менее, отдельные артефакты фумизма допрыгнули до высочайшей планки соответствия выдвинутой идеологии пустоты — прежде всего, в творчестве Альфонса Алле и Артюра Сапека (остальных я пока оставляю за границами рассмотрения, чтобы не замутнять общей картины). На примере белого квадрата, траурного марша или «дымящей Джоконды» прозрачно виден весь путь тотальной эмансипации произведения искусства, по которому (спустя десятилетия!) пошло европейское искусство, начиная с 1910-х годов, продолжая затем (медленно, шаг за шагом) двигаться до конца XX века, осваивая незнакомую территорию на почве пустоты.

Где не на что опереться и некуда ступить.

  Фумисты же (повторю ещё раз!) прошли всю эту несуществующую дорогу буквально одним прыжком миновав все необходимые (для себя и публики) стадии, шаги, остановки и детали.^[5]:4 И немудрено (после этого), что они остались в полном одиночестве (фактически, один на один с выстроенной пустотой и дымом), будучи неспособными не только реализовать собственное достижение, но и даже элементарно оценить его. Оставив от произведения искусства один его скелет или мумию (кожа да кости), тем самым, фумисты до крайности упростили возможный анализ главнейших мотивов творчества в контексте всего авангарда (как современного им, так и последовавшего за ними в течение будущей сотни лет). Как и все художники модерна, а затем и пост’модерна, они выбрали узенький путь разрушения (через погружение в подробности и увеличение дистанции) самого предмета и его ценности, причём, не только реальной, но и возможной (будущей). Для начала, одним ударом закончив давно начавшийся процесс перемещения существа произведения искусства от текста в пользу его контекста, а затем низведения последнего — до состояния дыма, пустоты, обмана всех ожиданий.^[6] Фактически, пост’модерн в их редакции (ещё толком и не начавшись!) получил всю свою будущую траекторию в виде трёх главных точек. Одним ударом своего пыльного штампа фумисты обозначили начало, середину и конец пути: в отвязанном творчестве начала 1880-х годов текст, контекст и подтекст последовательно подменяли друг друга..., и даже более того, отменяли. — Ещё раз повторю... (для тех, кто не понял). Высшие достижения фумизма не дополняли текст его контекстом (окружающим или внутренним, как это последовательно происходило в предыдущие десятилетия развития европейского искусства), но — сначала подменяли его, а затем — отменяли, читай: доводили до стадии полного отсутствия, когда выставленное (во всех смыслах этого слова) произведение, по сути, не имея предметного текста, превращалось сначала в собрание собственных контекстов, а затем, плавно планируя по восходящей линии, вместо самоё себя демонстрировало всего лишь подтекст (пустоту, дым или пыль) того, что могло бы быть на его месте. Его Величество контекст постоянно играл у фумистов главную партию, — причём, на скрипке без канифоли,^[7] из первозданных недр которой не доносилось ни единого звука. Для тех, кто не понял: существо раздевающих методов фумизма особенно наглядно заметно при близком сопоставлении известного примера «эпигонского» Чёрного квадрата Малевича, надутого автором до состояния резинового куба (дым до небес!..) — с его оригиналом, появившимся почти на сорок лет раньше «чёрным прямоугольником» Альфонса Алле. И здесь, насильно покончив со слишком сложным обсуждением витиеватой материи дыма, я поспешно перейду к персональному вопросу.

Который, собственно, уже проявил себя в полной мере.

  Пожалуй, главным, самым ярким и последовательным лицом фумизма, сохранившим своё значение до сих пор, поневоле придётся признать его многолетнего «главу» (если у подобного течения вообще может быть голова), господина и мсье Альфонса Алле, который не только в течение всей своей жизни, но и весьма длительное время после неё сохранил устойчивую репутацию пускателя жареных уток, а также дыма, копоти и пыли... В конце концов, даже сáмое его имя постепенно вошло в обиходную речь парижан и стало нарицательным (практически, синонимом фумизма). — Смотри́те. Сейчас..., я повторю ещё раз. И не устану повторять (словно бы правоверный ми́нима-ли́ст). — Как я уже не раз говорил, даже после смерти Альфонса вполне обычный французский глагол «allais!» (алле, пошёл!) долгое время оставался в парижском арго именем нарицательным. Месье Алле давно умер, однако тело и дело его — не только жи́ло, но и жилó. А бессмертная жареная утка от Альфонса — десятки лет оставалась свежей и пахучей, (с дымком!) словно бы только что оттуда, из преосвященного гриля. И даже, страшно сказать, — исправно летала. Туда-сюда. А стало быть, (такой нам придётся сделать вывод) — она обладала прекрасными летальными качествами. В отличие от своего автора, типичного эмболита по метаболии.^[8]:31
  Пожалуй, именно здесь, уловив (по неуловимому движению верхних бровей читателя) достижение прекрасного состояния полного непонимания, мне и придётся поставить точку. Жирную точку. Впрочем, небольшого размера (для тех, кто понимает). Потому что других точек у меня для вас уже не осталось. — Мсье. Мадам. А также — и все остальные, о ком можно говорить в третьем лице... Имейте в виду, если хотя бы один раз посреди (отсутствующего) сознания возникает слово: бред. Обман. Чушь. Ерунда... И тогда. Можно считать... Что...

Вот именно: чтó.

Чтó...

Ч т ó...

  — Что... состояние фумистической фумистерии — практически достигнуто. И для законного его завершения не хватает только одной маленькой мелочи. Крошечной. Даже ничтожной. И практически — незаметной.^{[комм. 3]}

— Курите, мой друг..., иначе кто-нибудь другой будет курить вместо вас.^[9]:271

Гидропаты

Н
ет, разумеется. Он появился далеко..., и далеко не сразу (это я про «фумизм» говорю). И тем более далеко... не на пустом месте (пускай даже и слегка дымном). Для всего этого он был слишком молод и немножко недалёк. Самую малость. Да...
Прошу прощения, кажется, я только что оговорился, сказав: «недалёк». А на самом деле нужно было сказать: он был далековат. Всё же, куда Онфлёру до Парижа... — Не так-то близко. Почти пол Франции (женский пол, разумеется), слева направо. Или — на запад, всё время на запад. Почти на дне, да и не в одном дне! ..., особенно если топать, идти пешком (на верблюде). Или даже лететь уткой, — как следует...
  — Ну уж нет, — так у нас ничего не получится!
  Что, опять неудача?
  — Ничего. Значит, попробуем ещё раз.

  Гидропаты. Очень страшное..., таинственное слово.
  «Гидропаты — кто они?» ... эти коварные люди, замыслившие нечто ужасное против всего человечества, не иначе.
  Клуб... Тайное общество... Масонский кружок... Что ни скажи, — решительно всё будет глупо. Потому что именно такова, если желаете знать, и была их цель. А потому... лучше скажем прямо: октябрь 1878 года. — В те поры́ Альфонсу (студенту-химику-фармацевту, сыну аптекаря) было всего 24 года. — Или нет, ради пущей определённости скажем немного иначе: ему, студенту-химику-фармацевту ещё не было и 24 лет, когда чиновник министерства финансов (а стало быть, ещё один коллега Козьмы Пруткова и Петра Шумахера) и по совместительству не слишком удачливый поэт, Эмиль Гудо (Émile Goudeau) основал своё общество «Гидропатов» (Hydropathes).^[3]:XIV
  Увы, опять неудача. Я снова соврал. Ибо — нельзя не соврать, когда вся жизнь вокруг — лоЖ (написанному верить).
  Три лжи. Или даже больше...
  В общем, вынь да полоЖ.
  Раз, два, три...

«Основал».

«Общество».

«Гидропатов».

  Смешно, право.
  Даже смешно обсуждать всерьёз.^[11]
— Вот именно. О том и речь!.. (для тех, кто понимает). Впрочем, таких осталось совсем не много... После всего...
  «Ridendo dicere severum», — кажется, та́к любил, в последние годы, бормотать старик-Нитче, — то ли улыбаясь, то ли плача.
  Смешно говорить серьёзно. ... ... Казнить нельзя помиловать.
  Кстати говоря, а вы, случайно, не знаете: при чём тут вообще «гидропаты»? Гидра..., ведь это в некоторой степени вода, если не ошибаюсь. Или ещё, быть может, мелкая кишечнополостная живность, которая тоже... где-то в воде... А уж про «патов» я даже и не заикаюсь... — Страшно заикаться, брат.
  Конечно, не станем напрасно морщиться. Даже на первый взгляд (пускай даже искоса) «гидропаты» имеют весьма малое отношение к дыму. — Если попросту подытожить собственное знание: видимо, они соединяют в себе что-то водяное и медицинское. Здесь, пожалуй, кстати придётся и студент-химик-фармацевт. Во всяком случае, так было бы приятно подумать, слегка наигрывая сумрачного идиота. — И всё же, не будем слишком торопиться с выводами. — Потому что (скажу по секрету) это были такие «гидропаты», что от них буквально шёл дым. И разило серой. Словно от горячих альбигойцев. — Во цвете лет.

  Но прежде всего, имело бы смысл вернуться туда, к изначальной гидропатии, раз уж к тому пошлó дело. Чтобы дать, так сказать, справочку. Отчасти, медицинскую. По недееспособности...
  В те времена в светском обществе (и здесь, и там, и даже где-то посередине) чрезвычайно модным было водолечение (или даже грязелечение, что в нашем случае, безусловно, и почётнее, и вернее). Особенно, когда речь идёт о людях. Да... — Мадам. Мсье. Поездки на воды, поездки на грязи, отдых от столичной суеты и главное: исцеление измученной невралгическими нервами нервной системы, — вóт чтó для нас на деле означает волшебная наука «гидро-патия». И тут же забудем: раз и навсегда. Или два.
  Скажем так: гидро-апатия. Возможно, это поможет..., кое-кому.
  Разумеется, означенное «общество гидропатов» не имело никакого отношения к грязелечению. Или напротив. Имело... причём, самое прямое. Прямее некуда.
  Само собой, об этом я мог даже и не заикаться, — до того оно очевидно.
  «Выбери одну из двух, и можешь ни о чём не беспокоиться», — как говорил один мой маленький друг, — всякий раз имея в виду нечто третье... Про себя. Глубоко про себя...
    — Скажем прямо: негодяй, конечно. И порядочная скотина.
  Но что же общего было у них обеих, обоих, обоев: гидропатов и гидропатов? — прости го́споди. Наконец, я ребром ставлю такой вопрос, полностью потеряв терпение. — Ответ снова будет прост и объёмен, как всякая правда (во втором поколении).
  И в первую очередь, придётся повторить ключевое слово: невроз. Именно так: не...вроз. Возможно, даже коллективный. Массовый. Доходящий до психоза. Потому что именно он, во всех его известных и неизвестных значениях образовал и сцементировал в конце XIX века всё французское общество..., — не исключая общества гидропатов, разумеется. Тáк было: там и тогда... Равно как и во все прочие времена во всех остальных странах. Постараюсь сказать коротко и ёмко, чтобы не свалиться в историческую щель: между первым и вторым. — Потому что (и здесь я буду у...прям как палка) она мне — решительно не интересна.

  Для начала просто перечислю: через запятую и точку... Нок-да́ун, потеря сознания, тяжёлый обморок. — Равно позорное и тяжёлое поражение во франко-прусской войне 1870-1871 года, а следом за ней — невероятно пакостный по своей подлости версальский мир с чудовищной контрибуцией, потеря Эльзаса и Лотарингии («исконных французских земель», спорных с незапамятных времён). Ну..., и что же ещё я должен напомнить, чтобы слово «общественный невроз» приобрело свой нечаянный смысл, полный внутреннего содержания (имея в виду, прежде всего, гной и сукровицу). Да ведь и не просто невроз. Тяжёлая травма. Депрессия. Местами..., даже отчаяние. Типичный пост-травматический синдром. Посрамлённый национальный дух стремительно ветшающей империи, бывшей сверх’державы (вселенской, мировой и всемирной), на глазах превращающейся в старые задворки гниющей Европы... — Да, да, я понимаю, всё это слишком серьёзно, чтобы обсуждать всуе. — А потому я и почтỳ за благо заткнуться и — не обсуждать вовсе.
  — Прощайте, мадам (если умеете).
  Разумеется, оные гидропаты не ставили перед собой Велiкой цели, например — спасти или хотя бы вылечить Францию. Точнее говоря, — напротив. Они ставили перед собой именно эту цель, — видимо-невидимо и volens-nolens. Без краёв и остановок. Начиная с самих себя, разумеется. И разумеется, неосознанно, рефлексивно, подсознательно... — Однако величину травмы недооценить было нельзя. Великий и ужасный мсье Леон Гамбетта (пардон, забыл сказать, это премьер-министр) регулярно бил себя в грудь и отрывисто выкрикивал старые, сто раз знакомые слова: «не забудем, не простим», чем, безусловно, снискал себе высокое почтение потомков. Эльзас будет нашим. И наши — тоже будут нашими. Вернём Лотарингию и Страсбург. Освободим наших сестёр и братьев, изнывающих под гнётом фа...шистской хунты...^[8]:223 Пардон, я кажется, немного заговорился. — Ну да... Ну да... Именно о том и речь. Это благотворное время... Время, когда патриотизм и национализм перестал быть «убежищем». И патриотизм перестал. И национализм тоже — перестал. Да. Так было. Он лез, лез и, наконец, вылез отовсюду, изо всех щелей. — Реванш! Вперёд! — Во́т где находилось настоящее начало! — Во́т из какой задницы росли (и растут) ноги всякого фашизма. Они коренились там! — В поражении! Глубоко внизу. Ниже подземных (минеральных) вод Стикса.

  Ох, если б ведали они, бравые прусские придурки, прошедшие победным маршем по разбитой брусчатке Онфлёра и Версаля, какую бомбу замедленного действия они заложили под старый мир..., — на целых сто лет вперёд. Какой там Эльзас! — Какая там Великая Германия!

— Über alles! — как бы не так!

  Англо-бурская война (для затравки). Первая мировая война. Вторая мировая война. Во́т какой длинный хвост последствий волочил за собой какой-то жалкий региональный конфликт. Во́т что принесло за собой поражение бывшей Великой Франции, уступившей свой соломенный трон (посидеть) — очередной — не менее великой — второй Германии.
  Приятно было бы, хоть одним глазком, взглянуть на эти последствия — тогда. В ту минуту. Например, памятной зимою 1871 года. Ну..., даже пускай не прямо, хотя бы искоса. Со стороны. «Великая битва» за Страсбург (просто так, к примеру). Безо всякой задней мысли. — Грандиозное сражение за третьесортный заштатный городок..., андромахия..., баталия..., в результате которой погибло... пожалуй, здесь придётся остановиться, взять дыхание, навести справки, — нет, не миллион, и даже не десять миллионов, — а все сто! Или даже двести миллионов людей, людишек, мартышек... — 1870. — 1914. — 1941. Что вы..., какие могут быть счёты! —давайте не будем мелочиться. Следующую цифру вы можете добавить сами, мадмуазель. — Ах, что за дивная ручка! Да ведь такой прелестной ручкой... с такими пальчиками... — не грех и дату конца света вывести.

А хорош ли у вас почерк, милая девочка? — Раз. Два. Три.

— Стоп!.., моя милая крошка...^[13]

  — Но..., прошу прощения, мадам..., в самом деле, — а не слишком ли всё серьёзно было... тогда?..
  — Вот именно, очень точный вопрос! — как раз о том-то я и веду речь. Именно о том. А больше ни о чём (для тех, кто не понимает).
  Политики. Предприниматели. Чиновники. Воры и мошенники (прошу прощения, это были однородные члены... или синонимы..., я продолжаю). Буржуа. Разлагающиеся остатки старой аристократии. Наконец, вечные ослы — бюргеры. Мещане. Остолопы и пошляки. Потребители до корней волос. Зубов. Ушей. Именно так! — Все они были серьёзны как никогда. Или «как всегда». Не больше и не меньше.
  Словно всё это время сидели на толчке. Подперев голову руками в известной позе.^{[комм. 4]}
  И вот, — я снова говорю, — И вот...
  И вот. Среди них. Монмартр. Отчаянные отчаявшиеся артисты. — Тоже серьёзные & сериозные..., как и все. Или напротив, фигляры. Или — и то, и другое вместе. Ничего личного. «Кабаре чёрной кошки» (Chat Noir). Или (с)кота. — Наконец, искомый 1878 год: общество гидропатов, основанное Эмилем Гудо, и тогда же — забавный термин (можно ли называть его термином!): фумизм, ввёрнутый им для обозначения искусства (или всех искусств как таковых). — И ещё можно назвать 1882 год, когда появились знаменитые, ничуть не меньше пропахшие дымом выставки «Отвязанных искусств» (Arts Incohérents), основанные ещё одним бравым фумистом — Жюлем Леви. И ровно посередине между ними: 1880 год. — Два бравых фумиста Сапек и Алле, представлявших фумизм: грандиозное движение, состоящее прежде всего, из них самих. — Пардон. Пожалуй, на этом месте будет особенно уместно прерваться, чтобы набрать в рот воды.^{[комм. 5]}

  В точности следуя основному рецепту гидропатов. Которые не умолкали ни на минуту.
Типичные протестанты, эпатажёры-эпатажники и неизбежные анархисты нравов (в том числе, и бытовых), эти гидропаты — то ли лечились сами, то ли пытались залечить всех вокруг себя — старым как мир приёмом... Следите за руками, ослы! Не слишком ли вы серьёзны? Не слишком ли вы мучимы запором? Этот мир, он заслуживает только осмеяния. Чем? Ну, например, гидропатией. Отвязанностью. Фумизмом. Конопатостью. Или даже косматостью. Не важно: чем. Главное: чтó.
  Что?! — я не расслышал, — искусство? — кажется, вы говорите «искусство»? Гений? Талант? Шедевр? — ерунда. Давайте не будем корчить рожи. Всё это — расхожие понятия отнюдь не художников, и не артистов, но только обывателей и потребителей: в конечном счёте, звания и названия коммерческого рынка, базара искусств. Полковник. Генерал. Капрал. Ефрейтор. И не более того. — Вот где крылся основной источник дыма. Торговые ряды, полки, лотки́, — всё это не только отлично горит, но и превосходно дымит. А временами даже ест глаза...
  Наиболее радикальные анархисты из числа художников и прочей богемы, впервые «отвязавшись» от нависавшего и довлевшего векáми общества толстозадых и твердолобых, приравняли выходку — к искусству. Игру слов — к литературе. Хулиганство или розыгрыш — к театру. И всё это — аккуратно и равнодушно (храня каменное выражение лица) выложили на стол: нате! Ешьте, ослы! Кто́ сможет нарушить больше за один присест? Кто́ не подавится? — кажется, только друг здоровья, гидропат способен устоять. Или фармацевт. Или фумист. Или все трое..., в одном лице. Словно Господь Бог.
  — Пожалуй, довольно. Пора оставить эту тему. Из неё больше ничего не высосешь. Кроме воды или крови. Судя по цвету, она кончилась.
  Или наоборот. Потому что отсюда — всё ещё только начиналось.

  Впрочем, выдумка была не такой уж и неудачной. «Гидропаты». — Уже смешно. И даже свободно. — Этакое забавное слово, типичная словесная игра, соединяющая гидру с апатией, или, на худой конец, патологией. — Не иначе, здесь не обошлось без всемирной закулисы (жидомасонской, с наибольшей вероятностью) или такой же гидры капитализма.

Если бы назвать: «патологоанатомы», — пожалуй, звучало бы не столь репрезентабельно.

А то и совсем грубо.

  Собственно говоря, ничем особенным «общество гидропатов» не занималось, кроме вполне обычной для людей – соборности. Сбиваясь в стаи, эти (не)скромные приматы обычно начинают вести себя значительно более шумным и спаянным образом. Иногда — веселиться. Иногда — драться. А иногда – первое и второе одновременно (по потребности и/или по возможности). Примерно таким образом и была организована коллективная «работа» кружка гидропатии. С таким же успехом его можно было бы назвать кружком гигроскопии или пато-гидрологии. — Что́ они делали прежде, то и продолжали делать впредь, только теперь — уже под маркой «общества гидропатов».^{[комм. 6]} Собираясь вместе, молодые самцы..., pardon, люди (литераторы, художники или просто никто) пили (отнюдь не воду), ели, шумели, рассказывали друг другу какие-то анекдоты или устраивали вечера, посвящённые кому-то одному из своей среды, если он хотя бы что-то внятное успел наделать. — Но в любом случае, общим содержанием этих встреч оставалась полная и всеобъемлющая — гидропатия. Ничего больше.
  Все лечились водо́й. Или во́дами, — в зависимости от анамнеза.
  Но едва организовавшись, уже с момента своего основания, в октябре 1878 года общество не было единым по своей структуре и идеологии... Оно было непоправимо заражено плевелами раскола: одни предпочитали «сельтерскую», а другие — «зельц». Война шла не на жизнь, как и полагается. Остроконечники со всех сторон теснили тупоконечников, в процессе трения постоянно выделялось большое количество дыма... С первого года существования бравых «Гидропатов» их собрания посещал студент фармацевт (это я уже говорил) Альфонс Алле. Чаще всего он приходил туда не один, а вместе с «выдающимся» (со всех сторон) Сапеком и своим братом Поль-Эмилем, который сочинял поэмы. Шаг за шагом & раз за разом, этот Альфонс всё шире открывал в себе призвание к «фумизму». Именно там он и превратился из эксцентричного химика — в каменного эксцентрика. — Наибольший фурор во время собраний гидропатов производили два брата: Поль и Альфонс (sic!) Базиль. По существу, не писатели, и не поэты, они просто разговаривали, галдели и «травили», устраивая мозговые гонки на громадных скоростях. — Перебрасываясь между собой, и пикируясь с присутствующими, они играли словами, кидали и отбивали колкости и шутки — точно как при игре в мячик (футбол и говно не предлагать!). По сути, они были типическими импровизаторами словесной эквилибристики, — так про них написал Фелисьен Шамсор. И теперь мы можем сказать: эти два фумиста-зубоскала стали (без)основательными & основными вдохновителями Альфонса и, как следствие, — предтечами фумизма. Первыми, они высекли фумистический дым из сборища влажных гидропатов.^[3]:XIV

(Глупость, конечно. Но — тем вернее она здесь поставлена, на своём месте и в своё время).

  Таким же путём пошли и Новые Вожди бессмысленной пикировки. На заседаниях клуба гидропатов два великих «фюмиста» (Алле и Сапек), — они никогда не читали своих «произведений» (таковых в те времена попросту — не было), однако всякий раз оживляли собрания своими колкостями, шпильками или выходками, говоря одним словом — «фумистериями», более или менее злословными, зловредными или мрачными, — вспоминал «отвязанный» Жюль Леви.^[3]:XVI
  Пожалуй, здесь пора сделать паузу. Одну, для начала... После неё — другую.   И затем, с недоумением оглянувшись на самогó себя и внезапно уловив кое-какое несоответствие, придётся вернуться немного назад. Всего на сотню-другую шагов.^[16] Километров. Лет. Веков. Тысячелетий.

Мелочь, одним словом.

Пыль времени.

  Пожалуй, попытаемся ещё раз. С начала.
    Или с другого конца.

  В октябре 1878 года, — так я сказал..., — Эмиль Гудо, (1849-1906, какой кошмар!) чиновник министерства финансов и по совместительству поэт, «организовал» ради своей маленькой славы «Общество гидропатов». Это был клуб. Всего лишь клуб артистов, поэтов, писателей и драматургов (пардон, оговорился — демиургов, конечно). Разнородной и разношёрстной гурьбой, они собирались в задних залах разных кафе латинского квартала. Их не объединяло ничто, кроме желания показать себя или свои произведения (если они — были). Поэты приходили почитать и почтить свои стихи, писатели выступали со скетчами, скотчами, стейками или (скотскими) монологами. Среди своих, только среди своих. В клубе. В стае. В клане. Они немного лечились от этой жизни посредством гидропатии. Ничего более. Аптека была далеко, иногда — очень далеко (как до Луны, к примеру). И с каждым днём становилась — всё дальше (Альфонс знает). Несколько месяцев спустя (в феврале месяце) появилась и одноимённая газета «Гидропат», под управлением (патронажем и патронатом) того же чиновника министерства финансов. За 1879-1880 год вышел тридцать один номер: сначала под названием «Гидропат», затем — «Гидропаты», и наконец — «Весь Париж» (последнее было явным фумизмом). Просуществовав неполных три года, общество Гидропатов в последний раз собралось в 1881 году — на Монмартре. Пардон. Промахнулся. Вернее было бы сказать не так... Просуществовав неполных три года, общество Гидропатов в последний раз собралось в 1881 году — неподалёку от Сакре Кёр, на пригорке под названием Мон’мартр. Именно тогда знаменитый (в будущем) дяденька Родольф Салис открыл своё масонское артистическое кафе «Чёрный кот» (не исключая кошки), которое естественным образом вытеснило, заменило и, отчасти, поглотило водянисто-финансовый клуб «Гидропатов».
  Пожалуй, достаточно, — грубо сказал кто-то из толпы...
    А что же этот..., кáк его там... Эмиль Гудо?
      — А ничего!.. (в смысле, «как положено»)...
  — Он хотел бы стать лирическим поэтом, — двадцать лет спустя написал о нём Габриэль де Лотрек (Gabriel de Lautrec).^[3]:XV Но увы, даже из этой затеи у него мало что получилось, — продолжу я за него. Типичный неудачник. Чиновник. Пардон. Состоятельный человек, отчасти. Фумист в душе и за душой, — как и всякий поэт. Бравый графоман, отчасти..., от которого осталось несколько сборников промежуточных стихов и ещё — одно главное воспоминание: «общество гидропатов», — небольшой шумный клуб артистов и поэтов. Потому что всё, сказанное о гидропатах, — на самом деле, чистейшее неразумение..., не’до’разумение, — имеет отношение скорее — к ним, к фумистам. Тем, которые попросту не существовали, даже как клуб, растворившись без остатка. При первом же порыве ветра, ветром, ветров. — И тем не менее, они оставили свой непреходящий дымный след в парижском воздухе.^[18] И в воде. И даже в сене, если кому-то ещё нужно узнать точный адрес.

«Фумисты»

И
прежде всего, скажем так: они вышли вон. Вон из задних залов кафе. На улицу. В магазин. В салон. Куда угодно. Потому... теперь именно там, на воле, а не в спёртой атмосфере клуба (словно тренировочного зала) существовало их дымное искусство: трепать и трепаться. Просто так, между словами, поверх всего, посреди парижской улицы..., или в салоне, или даже в кабаке, слегка торжествуя, наигрывая и глумясь, появился фу!..мизм. Не более чем слово, словечко, пущенное изо рта то ли Сапеком, то ли кем-то ещё, то ли всеми вместе.^{[комм. 7]} Как дым в воду, они принялись есть глаза и лезть в уши..., — за счёт чего и стали туманно известны среди гидропатов и прочей артистической среды праздно (или непраздно) шатающихся.

  Но прошу прощения..., что́ это ещё за престранный «Сапек», не оставивший о себе практически никакого места в истории литературы? — Странный вопрос. Да ведь в том-то и был его главный вклад, сплошная дыми́стика на постном масле! — И в самом деле, его послужной список совсем не велик, в основном можно сказать, что он был головным (или заглавным) фумистом (α-самцом и заводилой устного жанра) и ещё — старшим другом Альфонса Алле (всего на год старше). У серьёзных исследователей творчества, одержимых одышкой и запором, это называется «оказать влияние». Но тогда он — не оказывал влияния. Он только пускал дым. Регулярно, зажигательно, мрачно, и почти без перерыва. В том числе и прямо, упрямо — в лицо... Альфонсу. Пожалуй, именно он, Сапек сыграл главную (и самую тóлстую) скрипку в том богоугодном деле, что на свете стало одним фармацевтом-Алле меньше, но зато добавился фумист и писатель под тою же фамилией. Когда они познакомились, Альфонсу было 22 (года). Настоящее имя Сапека — Эжен Батай (Eugène Bataille), и если судить с точки зрения традиционного товарного искусства (ярмарки тщеславия и работорговой биржи), то он отметился в основном как художник-карикатурист (подвизался в нескольких мелких газетах), а затем (что, безусловно, главное) — государственный чиновник на ниве массовой культуры.
  Последнее мы запомним особенно пристрастно: так зна́чит, у культуры есть масса..., а временами даже и вес, но кроме всего — у них обеих имеется ещё и нива!
  Да-да, я ничуть не оговорился! Именно так: нива. — И даже более того: ни-ни ва-ва. Последнее обстоятельство кажется особенно приятным... в свете уже́ сказанного. Выше.
  Но прежде всего и превыше всего, Сапек был не чиновником и не рисовальщиком, — но жёстким природным «коммуникатором», перманентным фумистом, «трепачом». Он непрерывно «травил» (тараканов), сохраняя невозмутимо серьёзный вид. Он нагло врал в лицо. Пускал пыль в глаза. Плевался дымом и кашлял требухой... Разыгрывал. Наигрывал. Переигрывал. Обманывал. Или «мистифицировал», — как сказал бы на моём месте серьёзный искусствовед (ad libitum: одержимый одышкой или запором). Причём, делал это без остановки — non stop! — с любого места и в любом месте, при любых обстоятельствах, в любой среде и на любой «ниве». Ему было решительно всё равно: где начина́ть врать, а где конча́ть. В клубе гидропатов с поэтом, в кафе с проституткой, в магазине с приказчиком, в палате депутатов с министром, в картинной галерее с критиком или в муниципалитете с ослом. — Всё это он делал — как дышал, с одинаковой самоотдачей и мрачным пафосом. Он врал как вся жизнь, и врал вместе со всей своей жизнью, минута за минутой, шаг за шагом, враньё за враньём. До смерти и насмерть. Но в тех редких..., можно даже сказать, редчайших случаях, когда его врань...ё (и его руки) доходили до искусства..., настоящего, высокого искусства, — чудесным образом враньё превращалось в открытие нового стиля, к которому ещё никто... (я повторяю: никто, включая самогó автора) не было готов.^[20] Именно в таких работах Артюр Сапек самым неожиданным путём предвосхищает дадаизм. Или сюрреализм. А некоторые его работы выглядят едва ли не прямыми цитатами из наиболее скандальных и эпатажных работ дада, в первую очередь, из Марселя Дюшана, с тою только (скромной) поправочкой, что появились они на этот свет — почти на четыре десятка лет раньше.^{[комм. 8]} По жестокому выражению Эрика Сати, «в те слишком старые времена», когда все фумисты были ещё слишком, слишком молоды...^[9]:283

  — Разумеется, спустя дни или годы от его из’устного фумизма не осталось ничего... или почти ничего. Не более чем дым. Колебания воздуха. Слова. Выражения лица. Гримасы. Анекдоты. Маленькие поступки. — Как пар или утренний туман, он рассеялся в мутном воздухе Парижа вместе с самим «вождём» фумистов.^[18] Ну..., пожалуй, остались ещё кое-какие мемуары или заметки в газетах, которые писали его знакомые и приятели (иногда участники, а иногда и жертвы его вылазок, выходок и розыгрышей..., одним словом — фумистерий). Несколько эскапад «великого Сапека» до нас дошли благодаря отдельным рассказам Альфонса, а также его хроникам, так или иначе посвящённым приятелю.^[5]:14 Кстати говоря, первые из них вышли в (большой) свет — уже́ в феврале-марте 1879 года в газете под названием... «Гидропат», в которой начинающий писатель-фумист Альфонс Алле начал сотрудничать с февраля того же года... по приглашению одного гидропатствующего фумиста из министерства финансов Третьей Республики.

  Пожалуй, именно с э́тим, принципиально бесплодным периодом «фумизма» более всего и связано имя — беспутного Сапека. Альфонс Алле как писатель (в том числе и фюмист) развился и раскрылся немного позже, когда о́ного Сапека — уже и след простыл в сыром воздухе северо-восточной Франции. — Однако именно благодаря рассказам и хроникам Алле начальный фумизм — сохранился, он не пропал как типичная бессмыслица «дада» в щелях между камней парижской мостовой, а остался — в качестве окрашенного факта и арте’факта истории, и отчасти — как результат чисто литературного уровня. И не только литературного, вестимо. Пожалуй, наивысшими достижениями типического фумизма в области живописи можно считать «Чёрный квадрат» 1882 года, а также последующая за ним серия других монохромных «квадратов» 1883-1884 года (от белого — до зелёного), без особого барабанного боя предвосхитивших и полностью обрисовавших контуры не только фумизма, но также концептуализма и минимализма в надвигающемся искусстве XX века. Тогда же из под альфонсова «пера» появился и «Траурный марш на смерть велiкого глухого», — поставивший дымную границу (и одновременно, вершину) фумизма в музыкальном искусстве. Спустя всего лишь семьдесят лет музыкальное достижение Альфонса повторит раздувшийся до состояния (резинового) шара Джон Кейдж, назвав это направление «своим» силентизмом (не фумизмом, нет!), а вслед за ним и прочие композиторы-минималисты.^[22]
  — И здесь, пожалуй, чтобы не впадать в старческий маразм, я остановлю поток перечисления достижений (Альфонса) на ниве легальной дыми́стики. Ограничившись малым итогом...
  — Итак, минуя необходимую для обычных (продажно-товарных) течений фазу «реального искусства» (коммерческого или артистического рынка), фумизм практически сразу перешёл — в область легенды, явления & истории людей, и даже истории искусств.^{[комм. 9]} Отчасти, задымлённой и слегка прикрытой от глаз едкой дымкой времени. — Действуя таким нетривиальным образом, фумизм застолбил за собой ещё одно (на сей раз, этико-эстетическое) открытие, заняв место безусловного эталона в области «абсолютного (или чистаго) искусства». Как говорится, сплошной дым и туман..., — «чище не бывает».
  Однако люди не слишком-то ценят чистоту... В силу крайней слабости легализованных временем и сцементированных властью представлений, эти бравые приматы извечно склоняются к тактильным ощущениям..., или вещественности результатов. Прежде всего, им необходимо пощупать (а затем, возможно, и надкусить) предмет (артефакт) чьего-то проникновения или присутствия. Именно на этом свойстве бессознательного сознания (прошу прощения) и построен феномен товарного (коммерческого) искусства и — такой же славы...

  Вот почему (говоря вкратце) вам практически ничего не известно о фумизме, мадам. Вплоть до вчерашнего дня.
  А если бы не моё вмешательство (отчасти, хирургическое), — не было бы известно и завтра.

И даже послезавтра, — осмелюсь предположить.

«Фумизм»

И
ещё одна маленькая запоздалая с’правка для всех тех, кто не понял (совсем ничего). Введённое в обиход Эмилем Гудо, Артюром Сапеком и Альфонсом Алле французское слово «fumisme» (от несущественного существительного fumée) — здесь обозначает собирательный философский термин, всего лишь обозначающий некое отношение *(артистической натуры) к миру. Оттолкнувшись от черезчур водянистой «гидропатии», группа французских литераторов, художников и даже композиторов нашла (временную) опору в форме, по существу, метафоры: идеологического обобщения на основе дыма.

Но позвольте! При чём тут дым и — какая-то фило...софия? Или даже искусство, на худой конец.

Нужно бы справиться у знающих людей...

  — Открываем, для нача́ла, толковый словарь товарища Ожегова. Читаем, почти без удивления: «дым — летучие продукты горения с мелкими частицами угля». Далее следуют несколько примеров: устойчивые выражения с участием указанного продукта (горения)... «Густой дым. Нет дыма без огня. Дым коромыслом. Поругаться в дым. Дымовая завеса». Таким образом, постепенно кое-что проясняется (сквозь угар и чад). Но всё же, не будем забывать и забываться: они не дымисты, а фу-мисты. Есть разница? Вот именно. — Ладно. В таком случае, поворачиваемся к другой полке и, вытащив оттуда, открываем словарь французского языка, — не исключая такого же носа, уха и горла.
  И снова видим там знакомое слово. Вот оно: fumée — и в первую очередь, в глаза бросается женский род (а также пол), в отличие от русского дыма, сугубо мужского. У французов дым — она, что-то вроде русской сажи или копоти. Мелочь, но приятно. — Так. Ещё несколько быстрых взглядов вдоль букв, вошедших в состав этого сло́ва. Для начала, пересчитаем (по пальцам) значения. Вернее сказать, смыслы, в которых употребляется этот звук.

1. Дым, копоть. Первое значение прозрачно понятно.

2. Хмель, винные пары — увы, это ещё прозрачнее.

  Но кроме того, что немаловажно, невесть откуда появляется и глагол: fumer — дымиться, коптить, но и — курить. Значит, большинство сограждан Альфонса Алле, так или иначе, были «фумистами». Новому движению в искусстве сразу же была обеспечена сумасшедшая популярность и громадное число адептов...     Прямо, так сказать, посреди парижской улицы.
  А вот и ещё несколько родственников, один другого прекраснее: fumet — запах жареной пищи или, в иных случаях, вкусовой букет (если речь идёт о вине, например). — Курить, пить и говорить они научились одновременно, — не так ли? А ещё есть и прилагательное fumeux — дымящий, хмельной или неясный (туманный, расплывчатый или дымчатый). А рядом, возможно, и са́мое главное слово: fumiste — как оказывается, эти важные люди в изобилии существовали по всей Франции ещё задолго до появления «фумизма». Самые обыкновенные печники или трубочисты, а также (в городском жаргоне) пускатели дыма в глаза: болтуны, врали́, лжецы и прочие любители устной «фумистерии». Были ещё и «профессиональные» области применения фумизма... Например, в карточной игре словом fumiste завзятые игроки называли «джокера», а от карточного стола — дымовая карта легла и полетела дальше. Вот ещё жаргонные значения: спятить можно. Мошенник. Фумист. Из рукава вытащил. Бей его по роже! Шулер, — очевидно, тоже фумист, в своей области. Кажется, на этом — всё. Или почти всё. Больше словарь не даёт никакой пищи для дыма дум.
    Очевидная ложь. Опять ложь. Всюду она, и только она.^[24] Fumée.

  — Но нет, рано радуетесь, мсье Собакин. Не прост..., далеко не так прост этот Альфонс (Эжен, Эмиль), чтобы от него отделаться запросто. За один выпуск дыма... изо рта. Или какого-нибудь другого места. Похожего. И не столь отдалённого...

  — И прежде всего, fumier. — Эврика! — и верно, что может быть важнее на свете! — Навоз. Дерьмо (пардон, это я не вам, месье). Значит, один и тот же глагол (аз-буки-веди) fumer мог значить и курить, и ... как бы это выразиться помягче, — унавоживать окружающую среду, как это широко принято среди людей и прочих животных. — Ну, например: удобряться или удобриться до полного удобрения... или превращения в удобрение. Казалось бы: куда дальше? Стоп? — Но и здесь труба с дымом ещё далеко не иссякает. — И тут мы лёгким & непроизвольным жестом возвращаемся прямым (задним) ходом к «Траурному маршу на смерть велiкого глухого». Да. Если кто помнит... — Вот он, великий и вечный funèbre — похоронный как удобрение, или труп курильщика, дымящего как труба крематория. Потому что для такой ленивой скотины как уважающий себя француз, funèbre и fumer — эти два равно прекрасных слова — и звучат почти одинаково (на слух, если судить по слухам). Особенно, после шестого стакана, когда fumée окончательно берут верх над языком (или сознанием, не важно), поскольку ни того, ни другого — уже давным-давно Нет.^[26]:47
  Мадам... Месье... И теперь ещё одно, пожалуй, са́мое главное...
  Или нет. Пожалуй, достаточно. Как раз здесь я остановлюсь... и остановлю свой поток fumisterie, — хотя и не потому, что уже закончил говорить, или сказал все слова относительно дыма слов, но только потому, что всякое движение, в том числе и языком, имеет и свой конец. — Для тех, кто понимает. Или хотя бы видел.^[22]
  А все остальные..., прочие... могут выйти куда-то туда, в неясную дымку, за дверь funèbre, не выпуская изо рта сигареты, и покуривая, чтобы полностью раствориться fumer в окружающем ландшафте fumier. — Пожалуй, с вас довольно. И так сказано значительно больше чем вы заслуживали видеть... сквозь туман своего fumer сознания.

..Фумисты..

П
ожалуй, начнём с цифр... 1879 год (был, знаете ли, и тако́й — на карте вин человечества) поставил фумизм на относительно твёрдую основу, на все четыре ноги́. — Именно «работа» у Эмиля Гудо в газете «Гидропат» позволила Альфонсу Алле значительно упрочить как своё личное положение (начинающего писателя и журналиста), так и положение фумизма в качестве фундаментального течения в современном искусстве (искусстве надувать и надуваться). В середине весны (безусловно великий) композитор Фражероль опубликовал в газете «Гидропат» (под своим авторством) первый теоретический текст, скажем так: «слегка задымлённый манифест Фюмизма». — После чего, на последнем весеннем заседании общества «Гидропатов» Алле устроил деструктивную «фумистерию» местного значения (при поддержке временно разбушевавшегося Сапека). В результате небольшого скандальчика компактной группы непонявших и непонятых, от клуба гидропатов откололись две «творческие» группы: с одной стороны, «Хирзуты» или Косматые, сплотившиеся вокруг поэта и романиста Лео Трезеника, и с другой — «правоверные» фумисты-фундаменталисты.^[3]:XVI Всё это изрядно напоминало небольшое задымление в области кустарника. Или несерьёзную игру плотной компании идиотов — как можно! — в такие серьёзные и трагические времена... Когда Родина... И вторая... И вся Европа...
  — Трубочиста не вызывали?
  — Не хотите ли, я почищу вам трубу, мадам?
  А спустя ещё месяц Альфонс Алле устроил ещё одну «фумистерию», хотя и не такую блестящую: скорее личного (отчасти, даже интимного) порядка. Сейчас поясню. 25 июля 1879 года он, ничтожным образом подготовленный к переходу на следующий курс, попросту не является в Фармацевтическую Школу на свой пятый экзамен. Затем проходит ещё почти год в пустых колебаниях (или бесплодных попытках всё-таки сделать фумистический вид, будто он собирается сдать пропущенные экзамены), и наконец, — всё! — баста! — allez! Учение на отцовскую профессию аптекаря бесславно завершается. А спустя ещё пару месяцев, не выдержав напора густоты парижского дыма, отец окончательно лишает его материальной поддержки. — Теперь и поневоле у Альфонса не остаётся ничего (в карманах), кроме струйки фумистического дыма. Тяжело и бедно, но ему пришлось встать на четвереньки..., — пардон, — я сказал, — на путь профессионального литератора.

И это уже не совсем фумистерия.

Разве что – на половину. Причём, на нижнюю.

  Первые признаки признания, хотя и весьма густо задымлённого, пришли к Господину Фумисту — уже спустя полгода. Номер «Гидропата» от 28-го января 1880 года полностью посвящён Альфонсу Алле. Шикарная карикатура на раритетного блондина, несостоявшегося & несостоятельного фармацевта красовалась — во всю обложку.
  Поль Вивьен та́к писал в «передовой» статье: «Альфонс Алле, глава Фумистической Школы, один из самых известных и любимых персонажей Латинского квартала, где он уже давно стал известен благодаря своей прекрасной весёлости и острому уму».^[3]:XVII

  Вне всяких сомнений, объявление «гла́вами Фумизма» двух разжалованных студентов-фармацевтов было чрезвычайно смелым и пахучим шагом. Эти молодые люди, которые к тому времени практически ничего путного не сделали в области «так называемого» искусства (коммерческого и официального), но зато — чрезвычайно много обещали своей (бес)примерной наглостью и острословием (промеж непрерывных фумистерий и прочей травли), они пускали чрезвычайно густой и красочный дым одним фактом своего скоромного существования посреди этого скромного мира. Именно так: объявление Сапека и Алле дымными «вождями» было смелым шагом. Но и не просто «шагом» (или двумя шагами), а главное — ещё одним реальным актом фумизма, — того са́мого течения, во главе которого поставили двух дважды-фумистов, или фумистов в квадрате, чтобы напрасно не мелочиться. Точнее говоря, сам по себе факт назначения «начальников фумизма» — был также сделан по законам фумизма..., если у дыма может быть ... закон.^[28]
  Проще говоря, перед парижской доморощенной богемой разыграли настоящий системный акт «дадаистской бессмыслицы» — за добрых тридцать пять лет до появления дадаизма. Эти скромные парижские гидропаты, находясь в промежутке между водолечением и курением сигар, совершили внезапный прорыв в область сюр-реального сюр-реализма, когда сам по себе факт искусства приобретает, наконец, свойства тотальности, формируя не только (вещественные и коммерческие) произведения искусства внутри себя, но и самоё себя, а также и — некоторую дистанцию задымлённого пространства — вокруг.
  — Браво, браво! — бравый гидропат и фумист Эмиль Гудо! — Во́т где министерство финансов (с его тягой к тотальному контролю и ревизии явлений) оказалось как никогда на высоте! Кажется, деньги немало прибавили в своих свойствах..., с тех пор. Как оказалось, они не только имеют запах, но и дают неплохой дым..., после всего!..
  Тáк было, — если кто позабыл...
  На всякий случай вернусь и добавлю, если кое-кто не совсем понял... Например, был ещё и такой вариант, среди прочих: в декабре 1881 года группа фумистов выпустила первый номер новой зубодробительной газеты «Анти-Консьерж» (официальный орган защиты съёмщиков жилья) под руководством главного редактора Жюля Жуи. «Официальный орган» с первого дня выпуска ощутимо па́хнул дымом. В общей сложности на воздух (или в свет) вышло всего 7 номеров: дело умерло не сразу, оно угасало постепенно, как влажная сигарета... во рту у мертвеца. Сначала газета выходила (ногами вперёд) раз в два месяца, затем — ещё реже, — раз в три месяца, и наконец, — к декабрю 1883 года — вовсе исчезла из глаз. Рисунки в этом печатном органе принадлежали руке приснопамятного Сапека. Альфонс Алле также (в меру испорченности) сотрудничал с газетой, представляя товар лицом.^[3]:XIХ
  Между тем, положение дел в стране понемногу выправлялось, по крайней мере, с точки зрения финансов. Правительство зализывало послевоенные раны и пыталось как следует нализаться само́..., возле государственного корыта. Однако на Альфонсе это приятное дело пока не слишком сильно сказалось. Сколько-нибудь ощутимых заработков по-прежнему не было. Трубы чистить тоже хотелось — не очень. Дело откровенно грязноватое, (даже) для фумиста. А потому́ двум «вечным студентам», Сапеку и Альфонсу очень часто приходилось зарабатывать на ужин посредством натуральных «фумистерий», балансируя без особого напряжения на тонкой грани между искусством, мошенничеством и мелким воровством. — В полном образе и подобии будущим выходкам дадаистов, а тако же массовым погромам (или анархическим дракам) сюрреалистов, бравые фумисты не ставили перед собой цели непременного обогащения или выгоды (хотя, безусловно, и не отказались бы от оной). Но жаждали только посрамления обыденного скудоумия и, как следствие, воцарения бессмысленности и пустоты. Как братья-альбигойцы, они уходили прочь, оставив после себя сплошное недоумение, непонимание и отупение. — Чем абсурднее, тем лучше. — Чем меньше будет поня́тно и по́нято, тем выше результат. — Таковым было это ра́ннее искусство бессмысленного издевательства над обыденным сознанием. Дада(исты). Обериу(ты). Сюр’р(еалисты). Одним словом, проникающая анархия средствами мозга. — Причём, именно в этих повседневных фумистериях пограничного типа первую скрипку всегда играл он, — Сапек. Альфонс — только подыгрывал или подтанцовывал. Или того́ пуще — играл роль благодарного наблюдателя. С каждым годом он становился всё более — литератором.

Однако дорожка Сапека вела совсем в другую сторону, отчасти неожиданную... даже для «фюмиста».

Страшно сказать, но он вполне серьёзно собирался оказаться — на коне!..

  И вот, пожалуй, снова. Теперь, когда настало время — ещё раз, но уже по-настоящему твёрдо вспомнить так и не оценённое по достоинству (но только по номиналу) фумистическое открытие известного массажиста (глины и человеческого материала) Огюста Родена. Этот пресловутый якобы мыслитель..., сидящий в позе сокрушённого..., по иронии судьбы его появление на этот свет практически в точности совпало с публичным объявлением Альфонса Алле голой «главой и головой» дадаистского авангарда 1880-х годов... Словно обнажив существо вопроса. — И вот оно, снова здесь. — И даже в той же позе... Типическое произведение скрытого (и слегка дымного) подсознательного жанра, — снова и снова хотелось бы знать: чтó же оно демонстрировало (тогда) и демонстрирует (до сих пор) своим потрясённым зрителям вдоль и поперёк всего мира. Копированное и тиражированное в миллионах копий..., почти как сам он, человек (не)разумный. Homos apiens... Минуточку внимания...
  Немножко зрения и подозрения...
  И всё уладится. Само собой, как всегда.
    Бросим взгляд. Один беглый взгляд, ничего другого.

  — Вот она. Полная оголённость. Иллюзия физической силы. Недоделанность. Останки животной тупости. Крайняя степень напряжения. Попытка опорожниться. Возможно, попытка уйти — от самогó себя. От проблемы. В конечном счёте, от самого себя как проблемы. Но главное. Главное: разрушение психологического стереотипа двух тысячелетий, когда трижды прекрасному гамадрилу было решительно заказано мыслить. И здесь же мистер Чарльз (Дарвин), потрясший своим обезьяньим скандалом дряхлеющую Европу. Кажется, это его фигуру мы видим зримо сквозь очертания мыслящей обезьяны..., там позади. За спиной. И ещё теневой мессия..., Фридрих Энгельс, — тоже оттуда, из-за бугра, о..., эта тысячу раз про́клятая и прокля́тая Англия, которая (после ужасного поражения французов от Пруссии) — вдруг превратилась из векового врага — в последнюю надежду. Увы, ненадолго. Или навсегда. — Наконец, страшная обезьяна социализма, преображённая трудом и осмысленными движениями рук. Энгельс, Дарвин, Роден. — Вóт она, снова здесь, снова пред нами, — святая Троица. Вся в Дыму.
  Оставим её в том месте, где ей и надлежит быть...
    Не здесь, вестимо. Совсем не здесь.

  Осенью 1883 года фумизм потерпел, пожалуй, самую непотеримую потерю и серьёзную утрату (кстати говоря, именно о ней обмолвился Альфонс чуть выше, в рассказе «Шкура зайца»). «Знаменитый» Сапек исчез, растворился в воздухе как струйка дыма, устроив очередную фумистерию, на сей раз государственного масштаба... — Организовав шумные проводы самого себя, он уехал — прочь из Парижа, на восток... причём, надолго (или навсегда, если быть точнее). Но «зато» в префектуре Лон-ле-Сольнье появился некий, не в меру эксцентричный муниципальный советник под именем Эжен Батай.^[3]:XХ

Finita la Comedia, дядя-Женя.

  Проще говоря, каюк: фумист сделался печником..., пардон, — я хотел сказать, государственным чиновником, специалистом по устройству народных праздников.^[22] — Свя́зи, мой друг... Всего лишь — связи. Ничего личного. Иные выходки ... прошу прощения, могут легко послужить входом... кое-куда. Например, в кое-какие круги. И не обязательно эти круги окажутся верхушкой трубы. — Вот так Сапек стал чиновником по части народной фумистерии. Государство (этот крупнейший производитель дыма) нашло свой прок в его выходках.
  Спустя ещё шесть лет чиновник Эжен Батай получил повышение — его перевели в префектуру Бове на севере Франции. А спустя ещё два года, в 1891 году бывший Сапек — внезапно умер, в смысле, скончался, рухнув с дуба — в возрасте 38 лет, испустив не только дух..., но и (очередную) струйку дыма... — Пожалуй, трудно себе представить более наглядный (и почётный) конец фумиста.
  Именно так: фумиста, но не фумизма. А последний — продолжал своё негромкое (ползучее) шествие по культурному ландшафту Парижа. И прежде всего, фумизм породил новое отношение людей к людям, а также к искусству, как занятию людей. Проще всего это заметно по Альфонсу с его принципиально новым «юмором в стиле жёсткий модерн», когда осмеянию подвергалось всё. Буквально — всё. Для осмеяния не оставалось ни одной запретной зоны. — Буржуа. Человек. Вера. Пол. Любовь. Размножение. Собственное я. Не собственное я... — Короче говоря, все последние ценности, не исключая первых. Возможно, всё это добро можно было бы назвать словом: «чёрный юмор» — одним из создателей которого называют Алле. Или самым жёстким чернорабочим. — Но даже само понятие «чёрный юмор» появилось на полвека позже, скромными усилиями того же Бретона, туповатого вождя сюрреалистов, наследника фумистов. И устрашителя — дадаистов, переломавшего своей палкой не одну дюжину костей... Альфонс же, родившийся слишком рано для этого бессмысленного века, продолжал в своём духе, — издеваться и бить по больным местам — весь в дыму и угаре от близкого ощущения собственной смерти. Или вашей..., позабыл.
  Унаследовав от Ушедшего Сапека (в первую очередь) именно игру словами (а не поступками), — длинную и последовательную игру до полной потери смысла, Альфонс со временем стал настоящим эталоном этого метода, техники, жанра во французском языке (до плеча). Пожалуй, только спустя лет двадцать его прямым наследникам: Эрику Сати и французским дадаистам удалось кое-где — переплюнуть его в виртуозности фумистического искусства «кончать слова». А затем, подхваченное до полу...пьяными сюрреалистами, искусство соединять или разъединять слова окончательно превратилось — в отдельную реальность.

Без краёв и границ. Или с ними... реже.

  Некоторые из особо «знающих знатоков» наверное спросят: но..., но почему же только один Альфонс? И ещё какой-то странный чиновный Сапек... в довесок..., пополам с бухгалтером Гудо. Или наоборот. — Ведь среди бравой кучки фумистов, устраивавших свои фумистерии (даже если выпустить за грань внимания ли́ца менее примелькавшиеся), были и такие известнейшие образцы французских животных, как Артюр Рембо (поэт, если я не ошибаюсь) или Эмиль Коль (художник и фотограф, уже после смерти Альфонса Алле ставший первооткрывателем жанра рисованного графического мультфильма, что также было несомненной попыткой фумистерией). Тень на плетень. Дым в лицо... Почему же?..
  Спасибо. Отличный вопрос. — Ничем не хуже ответа... И что, требует ли он ещё слов? Сейчас, открою рот и скажу так: не только Рембо и Коль. А не желаете ли отведать (буженины) капитана Дрейфуса с дымком? Или слегка подкопчённого президента Феликса Фора? — не следует недооценивать глубину проникновения дыма..., пардон, фумизма в повседневную жизнь французов..., пардон, людей. А потому-то я и не стану дальше перечислять фамилии и звания. В них нет решительно никакого смысла и значения, кроме как для министерства..., министерства финансов, — я хотел сказать. И главное..., да, главное: ни слова о третьесортном драматурге по имени Анри Батай, который, достойно продолжив «династию фумистов», имел наклонность публично выступать с сомнительными фумистериями столь же сомнительного качества...^[9]:449
  А ещё (но это совсем уже «между прочим») был прекрасн(о-душн)ый дядюшка Шарль Кро, настоящий (чтобы не сказать: великий) фармацевт и химик (совсем не такой как Альфонс) и, отчасти, фумист (тоже не такой).
  И всё же, главным и самым ярким продолжателем и последствием (чтобы не сказать: выкидышем..., пардон, выкормышем) фумизма стал ... да-да, опять о́н, Эри́к Сати..., усвоивший науку тотального обмана — хотя и с опозданием, (поправка на возраст!) но зато — из первых рук & уст. — Ради вящей простоты скажем так: он вдохнул порцию свежего дыма прямо из уст и рук самогó Альфонса, прекрасного дядюшки. — А затем, (спустя добрую четверть века) благодаря несомненной разнице в возрасте, Сати стал связующим звеном (причём, даже чисто физическим образом), между фумизмом и — молодыми дадаистами: Тристаном Тцара и Франсисом Пикабиа, с первого же слова опознавшими его как явного и неприкрытого дадаиста, и принявшими «за своего»..., разве только — на тридцать лет старше.
  Тридцать лет. Подумаешь тоже..., какая мелочь! Чистейший фу..., фумизм, — для настоящего дада. Иста.
    Даже вспоминать противно.
  И (кстати о птичках!) первая дадаистская пьеса..., номинально и реально, была сочинена и поставлена — именно им, Эриком Сати, на добрых (таких недобрых) полвека ... опять ... предвосхитившим евро...пейский театр абсурда (во всех смыслах этого слова), — и на добрый десяток лет опередившим театральные выходки дадаистов, — включая и самогó себя, в том числе. Эрика Сати, — я хотел сказать. Ещё до начала Первой несчастной войны, в 1913 году он закончил свою первую и последнюю пьесу «Ловушка Медузы» (sic! — название хотя и неверное, но зато — известное).^{[комм. 10]}
  До номинального рождения дадаистов оставалось ещё четыре, пять, семь лет. И ещё, сверх того, целая Вечность — разорванная на две части Первой мировой войной.
    Ужасным человеческим временем, полным са́мого высококачественного дыма и копоти.

  — Алле, фумизм!..
    — Хай, фумизм!..
      — Виват, фумизм!..
        — Вперёд, морда!..

  И не беда, что первое слово сказал вовсе не Альфонс Алле. Зато это сделал не просто человек, а — чиновник..., чиновник министерства финансов. И ещё один чиновник... — даром что муниципальный, из округа Лон-ле-Сонье.
  — Бывает ли на свете что-нибудь лучше. Чище. Точнее (чем чиновник).
  Разумеется, нет. Для тех, у кого есть глаза.

Как это романтично: велiкое Открытие, сделанное чиновником...

Сами́м... Само...стоятельно... Собственно, ручно...

  Спасибо, дяденька поэт...   Да..., да..., и даже дважды: да-да...
  Прошу передать его высокоблагородию господину губернатору моё нижайшее почтение..., выражение самых искренних верноподданнических чувств и пожелания скорейшей смерти... на благо Отечества и Человечества. Как струйка дыма...
  — Надо же, скотина какая!

— Курите, мой друг..., иначе кто-нибудь другой будет курить вместо вас. ^[9]:271

..Фумизм..

Е
сли не ошибаюсь, одно из (бес)славных интер...вью, которое в своё время (скажем условно: 1991 год прошлого столетия) дал некий русский фумист (впрочем, никогда не объявлявший себя таковым), Юрий Ханон, — носило (и, не побоюсь этого слова, даже несло) примерно такой заголовок: «Я занимаюсь провокаторством и обманом».^[6] — Одно из первейших правил фумизма, не так ли?^{[комм. 11]} И одно из вторейших, также. Несомненно. — И в конце концов, могу ли я всерьёз не рассчитывать, что также и эта моя статья безусловно возглавит всемирный пантеон несуществующих и несущественных фумистических творений? — подобно Го́споду Богу, вездесущему и всемогущему, они чрезвычайно щедро наделены свойством распространяться и проникать повсюду, оставаясь абсолютно невидимыми. Для дубового глаза. И таких же голов (следствие нормы). И наконец, в тот прекрасный день, когда уже вся Ваша планета будет окутана густым человеческим дымом... Даже и тогда, одна из прочих, — неужели она не сможет занять своё место (на пятой полке, шестой ряд слева) среди небесного реестра шедевров испускательного искусства? И такого же мастерства. И такой же потребности, столь же прекрасной и вечной, как и образовавшие её люди...
  Разумеется, нет. Потому что это — уже́ произошло. Заранее. Раз и навсегда. — Довольно одного факта. Голого и точного. Для тех, кто понимает. Но поскольку таковых нет — я продолжу. В том же густом духе. Или в дыму. Отплёвываясь и закрывая глаза.
  — Прощай-прощай, улусник мой, Дима.
  Статья сквозь кашель.
  Или сквозь слёзы?.. — эй, бобби, пусти-ка пожалуйста немного перцового газа: мне кажется, эти люди чем-то недовольны... Там, внизу.
  Что за дурная... история. Определённо...
  Она ест глаза. И щиплет ноздри. Как немолчная совесть своего времени..., и части чужих. Времён.
  Многие скажут: нет! нет! Это всё блеф и выдумка, сплошной фумизм! — так не было... Так никогда не было. Долой враньё и очковтирательство этого провокатора и обманщика!..^[6] — Вместо ответа только пожму плечами. — Не слышу. Говорите громче. Идиоты сумрачные.
  Скушно. Слишком скушно слушать, когда говорят тихо.
  И вообще, в последнее время мне слишком надоели ваши поджарые ослы, мадмуазель П...

  Возможно, кое у кого ещё остался в запасе один изысканный вопрос, — в духе Веласкеса или Кьеркегора... Например, такой: «но при чём же тут искусство, после всего?» — Шутки шутками, выходки выходками, но далеко не все они заслуживают названия — стиля... или даже направления... в искусстве. Например: дада(изма). Или фумизма..., на худой конец. — Отвечу просто и холодно: «молчать!» — Скотина. (опять).

Как тяжело иметь дело с негодяями...

  Случаются такие минуты, очень длин-н-ные, когда всякий обыватель (и пускай даже у него в кармане три диплома и диссертация по искусствоведению) должен заткнуться и отвернуть своё одутловатое лицо туда..., к стене. Потому что он, со своим скоромным видом, попросту не имеет права здесь находиться. Дымная свинина. — Пожалуй, проще всего было бы обойтись словами одного из них, имевшего когда-то случай прикоснуться к маленькому свидетельству иной жизни. И сказавшего о ней несколько слов, от лица людей нормы. Или — не совсем нормы, но людей этого мира.
  И в этом месте я, отвернувшись от избытка брезгливости в сторону, сочту верным — вовсе замолчать, чтобы дать высказаться & даже высказать пару слов некоему человеку по имени Дмитрий (Губин). Нет-нет, — немного напрягитесь..., и постарайтесь понимать меня правильно, — он совсем не фумист! — или не совсем. Но мне пристало молчать... в его присутствии. Как в присутственном месте. — Считающий себя «журналистом от Бога, каких мало на свете», он отлично знает, почему́ я так поступил. — Итак, теперь твоя очередь, Дима, — ты говори, а я постою здесь..., рядом, за углом:

  «...все талантливые, держащие в руках жизнь мужчины нередко любят поиграть в шпану, эдаких разлюли-хулиганчиков, хотя на самом деле — и это вполне нормально — они просто любят славу, свою работу, деньги или женщин. Таково хулиганство, скажем, двух Никит — Михалкова и Богословского. Ханон — хулиган иного типа. Он щекочет, трансформирует, вышучивает и сплавляет с музыкой собственную жизнь, играя со всем и вся и давно зная, что истинна и противоположность каждой истины. (Как и заметил вполне справедливо Герман Гессе). Он абсолютно естественен в своих эскападах, а вот ни я, ни вы так, увы, естественны быть не можем. Что проводит между нами черту. Так что давайте, что ли, с уважением относиться к тем, кто играет по другому счёту, кто может отрезать себе ухо — как Ван Гог, или сказать «Горит бессмыслицы звезда, она одна без дна» — как Хармс».^[31] Кавычки закрываются. Пояснения не требуются.

Равно как и всё остальное.

  В 1894 году ещё один ветеран фумизма, — (Поль Массон его звали) решил(ся) по-своему подытожить достижения пятнадцати лет подвижнического дымопускания.^{[комм. 12]} Он провёл фумистическую конференцию о «фюмистах» и «фюмистерии» от самых отдалённых времён прошлого — и до наших дней, которые отчего-то принято называть «современностью». Сама по себе конференция стала (вне всяких сомнений) очередным актом фумизма как искусства, и одновременно — попыткой выпустить порцию дыма вослед уходящему поезду. А если повезёт — ещё и создать сгусток, на будущее. — Он ещё вернётся, спустя двадцать лет, на фоне той кошмарной войны, которую затем назовут Первой Мировой. — Трудно представить себе лучший пейзаж для фумизма. Поле боя. Тысячи трупов. Миллионы инвалидов. И вот, как триумфатор и победитель, снова появляется он, но уже под (гордым) именем «дада». Очередная бессмыслица человеческого бытия.

Или небытия, что в сущности, одно и то же.

  ...и что за странная «сущность», — хотелось бы спросить... напоследок. То ли духовная... То ли физическая... — Не более чем струйка дыма. Почти воздух. Чуть более, чем Ничто. Просто Ничто. Почти Нитче... — Именно так, мадам. Именно так. Очень точно сказано... Да. И ещё раз да. А вместе: да-да.

Покончим с этим разговором. И без того он был — мертворождённым. Совсем как ваш мыслитель, мадам.

Если вообще — «был».

  И всё же, отряхнув с головы и ног весь хлам времени и слов, поневоле приходится ещё раз обернуться назад, и вернуться в самое начало, к странному лицу Эмиля Гудо, ещё одного чиновника министерства финансов, который просто хотел быть лирическим поэтом... Но поскольку у него ничего не получилось из этой затеи, он решил — сначала заняться водолечением, а затем и вовсе перешёл к пусканию дыма. Регулярно совмещая с занятиями гидропатией. Или стихотворчеством... — Возможно, ему хотелось подводить баланс. Или устраивать инспекции. А может быть, даже ревизии и проверки среди остатков обомлевших искусств. У него неплохо получалось устраивать большие «фумистерии» для других.

Но совсем не так красиво – для себя.

  Этот странный, трижды странный 1880 год, когда (скажем так!) не произошло буквально ничего, кроме пускания сгустков дыма сокрушённым господином Мыслителем..., во всеобщей атмосфере прекрасной безысходности поражения, тихо уходящего в прошлое. — Спасительный, по-настоящему спасительный дым. Под незримым руководством Эмиля Гудо. И с Альфонсом Алле во главе...

Пожалуй, это было открытие..., настоящее открытие...

Настоящее..., и может быть, самое прекрасное открытие

министерства финансов Франции.

Потому что..., потому что разговор с тобою — кончен... раз и навсегда.