Говно (Натур-философия натур) — различия между версиями

Н

ачнём же сразу и с сáмого конца (противу’положного)...,^{[комм. 1]} — как, будучи в высшей степени последовательным, предписывал бы нам центральный субъект этого эссе, в высшей степени натур-философского. И прошу заранее держать в виду: поскольку все мы, так или иначе присутствующие здесь, — люди (до некоторой степени) и у меня нет веских оснований предполагать, что хотя бы кто-нибудь из обратившихся в прошлом и будущем к этому тексту не был бы (в той или иной мере) человеком, то и предмет обсуждения, как следствие, будет носить исключительно человеческий (или хомологический, как следовало бы уточнить) характер. Рождённые людьми (от отца и матери, как правило), все люди необходимым и достаточным образом являются носителями антропоморфного со’знания, в полной мере обусловленного досягаемым окружением. А потому и мир, воспринятый и порождённый как их совокупностью, так и каждым из индивидов в отдельности, обладает всеми их свойствами, то есть, представляет собой вполне антропоморфный продукт, как в своей умозрительной части, так и в «осязаемой». Иначе говоря, имея дело исключительно с внутренним порождением (секрецией) самого себя, человек как целое (в любом значении этого слова) неизбежным образом воспринимает мир в целом, а также всякий его предмет по отдельности или в совокупности как антропоморфный. Именно по приведённой (выше) причине не следовало бы обманывать себя, в том числе (только ради примера), обсуждая говно и делать вид, будто оно вместе с его положением в общественном сожитии не обладает всеми свойствами антропоморфности. Собственно, здесь и заканчивается моё примечание или вступление (в говно), носящее форму самого общего комментария. Прошу не впадать в намеренную ошибку и, тем более, не тешить себя несбыточными иллюзиями. — Любое говно, каковое ни становилось бы предметом человеческого рассмотрения, обладает всеми свойствами его субъектности.^{[комм. 2]} Причём (и здесь я немного понижу голос), вне малейшей зависимости от согласия или несогласия, знания или незнания, а также понимания или непонимания этого тезиса.^[3]:568 А потому и центральным предметом настоящего обсуждения изначально назначено (и будет впредь) исключительно человеческое говно (или дерьмо, если кому-то более понятен или приятен именно такой термин).

— Предупреждаю об этом заранее со всей доступной мне искренностью и прямотой, чтобы впоследствии избежать пустых попрёков и иных форм недовольства.^[4] Итак: здесь (ниже) находится этико-философское эссе (не медицинское, не биологическое, не парфюмерное и не какое-либо иное) о человеческом дерьме в антропоморфной картине мира. Всех, кого не слишком интересует заявленная тема (под соответствующим углом зрения и воззрения), прошу свободно проследовать мимо.

Ближайший туалет находится, как всегда — за углом...

Говно́ ; синонимы: дерьмо, фека́лии (сокращённо: кал), экскреме́нты, испражнения, какашки (сокращённо: каки), сраньё (лат. faeces) — как правило, под этими наукообразными терминами имеются в виду некие твёрдые метаболиты, выделяемые во внешнюю среду в процессе акта опорожнения кишечника животных и человека. Основную часть говняного субстрата составляют о...конечные продукты жизнедеятельности и непереваренные остатки еды. Однако сразу оговорюсь: это классическое определение говна нельзя было бы признать не только верным, но и удовлетворительным...

— И вот, значит, по какой причине...

— Подобная точка зрения, как минимум, лишала бы самоё существование говна всякого экзистенциального смысла, точнее говоря, его последних остатков, содержащихся (замечу не без особой интонации) в любой порции продукта, сколь бы ничтожной и просроченной она ни казалась кому-то.^{[комм. 3]} Одну минутку терпения: и я сейчас же объясню суть поставленной проблемы. Кроме того, что приведённая для начала (с заведомыми искажениями) дефиниция заранее содержит в себе массу непереваренных частиц и включений, приводящих к неполноте и недостаточному усвоению, она также обладает ради’кальным недостатком. Как минимум, в ней не хватает центрального и главного (на)значения продукта: того, ради которого он (читай: продукт, в данном случае, говно) не просто незримо витает и, так сказать, присутствует, но также и сохраняет стойкий эффект своего неизменного, часто — незримого присутствия в любом человеческом субстрате (обществе, страте, клане, группе, особи), а также и в любую эпоху, включая в спектр понимания даже те доисторические времена, когда человечество ещё не существовало как таковое, распадаясь на отдельные стаи разрозненных гоминид и прочих приматов разного достоинства и вида.^{[комм. 4]} А потому, разом подытоживая сказанное вкратце, сразу позволю себе ради’кально сократить (и так уже сокращённый) синонимический ряд, отсекая от него всё лишнее (по примеру одного печально знаменитого скульптора, тёзки одновременно архангела Михаила и «короля эксцентрики»). По факту, сокращение должно было бы дойти до последней тройки основополагающих для всякой человеческой жизни понятий: говно, дерьмо и какашки. Всё остальное, что можно было бы знать об этом предмете в контексте этико-философских смыслов — или несущественно, или несёт в себе одну из форм совокупного (постороннего) знания, как то: научную, медицинскую, ритуальную или какую-то иную, тысячу раз жёваную разного рода профессионалами и, как следствие, заведомо не входящую в число задач настоящего эссе. Тем не менее, автор оставляет за собой полное право (вослед за знаменитым поэтом царя Авгия, впервые воспевшим этот предмет) выходить за поставленные самим собой рамки. Хотя бы — ради рифмы или внезапной импровизации. Пожалуй, последнее — особенно важно в рамках гомогенного соответствия между основным предметом и способом построения материала.

Но тем более (важно), учитывая вездесущий (вселенский) и всепроникающий характер говна.

Практически, равное первобытно-усиленному образу и подобию единого бога,^[7] в свою очередь, созданного человеком по собственному образу и подобию, — тем не менее, оно не взыскует для себя отдельной веры («in unum Deum omnipotentem»), в отличие от всех прочих абсолютных ценностей, доступных совокупному сознанию людей (так называемых «верхних» приматов), вне зависимости от времени и места их обитания.^[3]:602 В конце концов, наблюдая за последними пятью-семью тысячелетиями их жизни (как со стороны, так и изнутри), можно было бы сделать такой вывод, будто формирование любой антропоморфной системы ценностей или взглядов (начиная от прото’религиозной и кончая этической) отталкивается, в числе других, также и от этой точки собственного субстрата, не будучи способной не замечать или игнорировать её сопредельную значимость в повседневной жизни. При том, отнюдь не просто сделать вывод, какое именно дерьмо влияет в контексте человеческого мировоззрения (или цивилизации) сильнее: своё (единственное) или «чужое» (множественное), настолько зыбка и призрачна грань между (их) индивидом и совокупностью. Человек и люди, один и множество, сознание и культура, биография и цивилизация, (список можно продолжать) — сами того не заметив, они выстроили свою естественную историю — на собственному дерьме, личном, общем и всеобщем. Отталкиваясь от него, несмотря на весьма малую его пригодность в качестве толчковой опоры, — и всякий раз возвращаясь заново в ту же точку. С закрытыми глазами и зажатым носом, — если я понятно выражаюсь.

Таким образом, теперь становится прозрачно понятно, о како́м предмете и с како́й точки обзора была написана эта статья и чего́ всякий читатель, будучи в своём уме, может ожидать от прикосновения к тексту, находящемуся ниже — на странице.

Собственно, только ради этого дела и поставлены здесь обе преамбулы...

А потому, после соответствующего уточнения,

можно (бы) и продолжить тему, опираясь на столь

тяжело достигнутую осведомлённость читателя.

Н
адеюсь, мне не придётся слишком долго трудиться над тем, чтобы ещё раз объяснить некие очевидные вещи, известные не только людям, но даже их детям. И всё же, во избежание случайного попадания ногой в один известный продукт (в результате типового недоумения или непонимания), я буду вынужден повторить несколько прописных истин (набранных, как всегда, в скобках и мелким шрифтом). — Итак... Учитывая самую природу происхождения центрального предмета натур-философического эссе о говне, приходится заранее делать поправку на то, что речь посреди него может идти только о царстве животных (Animalia), организмов аэробных и гетеротрофных не только по определению, но и по существу. Ибо только они способны в результате своей жизнедеятельности или, говоря точнее, в процессе питания производить искомый продукт. С другой стороны, если посмотреть на существование животных (организмов) сухим и беспристрастным глазом регистратора, то станет прозрачно видно, что во всякие божьи сутки едва ли не основным (и универсальным) их занятием является обыденное поедание «друг друга». При определённом познавательном тонусе также представляется возможным отметить некоторые различия в способах и структуре питания. И тогда из общего числа животных можно выделить, во-первых, хищников,^{[комм. 5]} поедающих преимущественно органическую массу таких же, себе подобных животных; во-вторых — травоядных, регулярно пожирающих всё съедобное из мира растений; и наконец, в качестве последнего совмещённого варианта, неких совсем не привередливых существ, готовых отправлять в ротовое отверстие и растения, и животных без особого разбора. К числу последних относятся так называемые всеядные животные, среди которых, в частности, можно обнаружить высших приматов и «даже» людей. Но все различия, какими бы они ни были важными, совершенно меркнут перед тем общим принципом, который объединяет их всех. По самому принципу своего органического существования любое животное вынуждено регулярно (всякий божий день) питаться, поглощая те или иные живые организмы, таким образом, усваивая и «утилизируя» их ткани для собственных нужд. Каким бы простым и очевидным в своей обыденности ни казался этот тезис, — его смысл нуждается в многократном дополнительном понимании.^[10] Наконец, ради особливой ясности повторим кратко:

Чтобы жить самим, животные постоянно жрут друг друга и живую материю вообще.

Или ещё короче: чтобы продолжать жить, животные убивают — других.

...но всё же, любой процесс не одно’рожден. К большому сожалению, он имеет свои подробности и повороты, распадаясь на массу этапов и стадий, в полном согласии с целью и средствами... Так и здесь, даже если не слишком углубляться в детали, — далеко не всё так однозначно просто. Одним фактом заглатывания живой органической массы ради превращения её в мёртвую дело не ограничивается. К сожалению, и в этом духоподъёмном процессе придётся ещё немного покопаться, засучив рукава. — Широко известно, что ротовое отверстие всякого бравого животного представляет собою только, с позволения сказать, вокзал, — начальный & отправной пункт весьма длительного и утомительного путешествия, основной целью которого становится всестороннее разрушение (деструкция) съеденного предмета. Не просто так конечно, и не ради сомнительного удовольствия разрушать, но с благородной целью сделать его пригодным для усвоения — конечно же, на нужды собственного жизнеобеспечения. И здесь можно выделить несколько основных стадий. — Для начала, живые ткани съедаемого организма сталкиваются с зубным аппаратом, производящим только грубое разрушение (перемалывание) с целью сделать внутреннюю структуру пищи доступной для последующего химического разрушения (деструкции): сначала в тёмной камере желудка, а затем — по длинному кишечному этапу. И там, находясь в узком коридоре невозможностей, осуждённые и обречённые часами бредут по стеночке (вдоль по Владимирке), постепенно разжижаясь и превращаясь в гомогенную кашу, внутри которой царит полная свобода и все’проникающее равенство. И несть в той кромешной юдоли ни иудея, ни римлянина, и нет в той зловонной среде ни единого шага в сторону, но отныне всё и вся подчинено высшему закону целе’сообразности, отделяя нужное от негодного, усвояемое от инертного, а затем проталкивая полужидкую пищевую кашу всё дальше, высасывая нужное, оставляя лишнее, непереваренное, опускаясь всё ниже и ниже, пока не опустится совсем. Туда, откуда — один выход. Последний. И снова — только вниз. Таким образом, старательно избегая излишнего натурализма в изображении биохимии и физиологии процесса, без малейшей натяжки можно определить желудочно-кишечный тракт животного — как дорогу уничтожения. «Всяк попавший туда — оставь надежду»,^[11] чтобы не употреблять более определённых выражений. И снова придётся повторить неизбежное как закат Солнца: не «со зла», конечно..., — попросту, такова их натура, такова их внутренняя организация, таков их необходимый способ существования.^[10] Всё что требуется в данном случае, — отдавать себе в этом отчёт со всей возможной прямотой. Возможно, даже поглядывая (искоса) в зеркало.

Желудочно-кишечный тракт всякого животного — дорога смерти или конвейер уничтожения.

Или ещё короче: путь ежедневного серийного убийства.

Само собой, способ питания определяет слишком многое в формировании внутренней структуры любого организма, чтобы позволить себе пренебречь этой «мелочью». Странно констатировать, но ведь в этих моих словах нет ни тени шутки... — После всего, было бы крайне наивным предполагать, что тот или иной «образ жизни» (будничный и повседневный) может пройти бесследно для всех них вместе и каждого в отдельности. Тем более, если припомнить, что добыча и приём пищи во все времена представлял собой отдельную (иногда — жгучую) проблему, деятельность и ценность, одну из важнейших в организации жизни всякого животного. Вместо пояснений вполне достаточно произнести слово «голод» — и всё сразу займёт свои настоящие места. Еда, пища — тем важнее и острее, чем насущнее. Но даже во времена «повальной сытости» существо этой проблемы нисколько не меняется и — не отступает на задний план, как хотелось бы думать. Не будем делать наивный вид, глядя привычными глазами на привычную картину мира. Нет никакого секрета, что весь внутренний мир, психология и, как следствие, система связей серийного убийцы тотальным & фатальным образом отличается от того, кто живёт «не убивая».^{[комм. 6]} Сформированный от повседневной практики, образ жизни неизбежным образом включает в себя всю систему привычных ценностей (якобы здравых, «очевидных» и само собой разумеющихся, а на деле — автоматических) для всякого нормального организма, который ещё «не настолько тронулся умом», чтобы подвергать сомнению (или хотя бы стороннему анализу) собственные стереотипы. И прежде всего, стереотип питания, конечно. Согласно старейшему (как мир) принципу, не только «жена Цезаря находится вне подозрений», но также и всякий (из своих), поедающий «положенную ему от природы» пищу целесообразным для себя способом. Выстроенная тысячелетиями система отношений между субъектом и субстратом рассматривается как нечто, само собой разумеющееся и не подлежащее сомнению. И как следствие, обособленный (в общей системе) мир каждого животного вида или сообщества «сам собою» приобретает внутреннюю структуру, выстроенную, прежде всего, от стереотипов (и предметов) питания. — Для начала, собственного. И во вторую очередь — вторичного (включающего в себя необходимую защиту от угроз), поскольку ни одно животное в мире плотно переплетённых пищевых цепочек не застраховано от того, чтобы, в свою очередь, оказаться чьей-то жертвой и быть съеденным. В результате любой вид (включая человека) существует в жёсткой, непрерывно воспроизводящей себя системе «всего живого на земле», построенной как необходимый придаток к собственному кишечнику, конвейер по добыче и бесперебойному поступлению пищи. Выигравший в конкурренции обеспечивает себе дальнейшее господство — и наоборот.

Любое сообщество животных организмов представляет собой — колонию серийных убийц.

Или ещё короче: жизнь одних животных построена на смерти других.

И всё же рискну кое-кому напомнить: ни один конвейер не обладает лицензией на одностороннее движение. Любые его последствия, как прямые, так и опосредованные, неизбежно сказываются на всех участниках цепочки потребления, тем более, пищевой, постоянно приводящей к статистическому числу летальных исходов. Оттого и любое животное постоянно сталкивается с оборотной стороной собственной медали. И прежде всего, это пищевой тракт, который, как оказывается, имеет два конца, в известной степени — противоположных. Передний, где поглощается всё потребное..., и, соответственно, задний, где выбрасывается всё непотребное. Причём, упомянутая «непотребность» конечного продукта в случае подавляющего числа животных организмов имеет характер «прямого действия». По мере прохождения дорóгой смерти, съеденные живые организмы не просто умирают, но ускоренным образом измельчаются, разлагаются и разнообразно гниют, а под конец (ради маркировки единожды прошедшего через кишечник) — ещё и маркируются особо безобразными, отталкивающими запахами (не считая консистенции и цвета) во избежание вторичного поедания особями своего вида (клана). Готовый продукт с непереваренными остатками убитых выбрасывается обратно в мир: компактно и, желательно, без заминки. Так производится на свет искомое говно: конечный пункт в движении из живого в неживое по внутренней дороге смерти, находящейся внутри каждого животного. — Не удивительно, что выбросив из себя нечто непотребное, ни один организм не хочет оставаться поблизости, продолжая созерцать, осязать или обонять результаты своего «творчества». Естественным образом, хочется возможно более полным образом избавиться от сделанного «какофонического» опуса: куда-нибудь зарыть, спрятать, сплавить и, главное, — уйти от него как можно дальше, забыть и больше никогда не вспоминать, пускай даже и случайно (наткнувшись). Неприятное со всех точек зрения, собственное дерьмо не только несёт в себе очевидный результат и следы убийства (преступления), но и служит классическим memento mori, напоминанием о смерти: как бывшей, так и будущей. Как чужой, так и своей. Прежде всего, говно — прямой образ трупа или кладбища. Мало на свете найдётся животных, согласных (желающих) жить посреди массового захоронения себе подобных. Скажем просто: подобное общество действует как минимум — угнетающе. Причём, на всех уровнях (действует), начиная от простейшей психики и кончая элементарным отравлением продуктами распада. Сплошь и рядом подобные депрессивные состояния можно наблюдать в зоопарках или на фермах (коровниках, свинарниках, птичниках), где в скученном (буквально по-скотски) состоянии люди воспроизводят и выращивают для себя «животную пищу» (для прохождения по внутренней дороге смерти). Находясь на жесточайшем тюремном режиме и не имея возможности скрыться от собственных метаболитов, эти обречённые..., будущие котлетные жертвы постоянно травятся (трупными) экскрементами во всех видах. Задыхаясь от вони. Пачкаясь в дерьме (своём и соседа). Поедая его, в свою очередь, вместе с таким же кормом. Однако..., здесь я вынужден прерваться, чтобы разочаровать читателя. Описанная картина всеобщего и равного загáвнивания — не более чем внутренняя метафора. Человек..., люди, достигшие феноменального успеха в тотальном господстве над природой и постепенно превратившие всё пригодное на земле в свой предмет потребления, и прежде всего, в пищу (читай: будущее говно), как следствие, своей численностью приблизились к той пороговой границе, где большая часть их общежития, по существу, мало чем отличается от только что описанной тюрьмы. Разве только дозировки и антураж — немного отличаются, в рамках масштабов цивилизации. В полной мере декоративной и парфюмерно-косметической. Но, говоря по существу..., здесь мы сталкиваемся с тем же самым случаем, когда хозяин и раб хотя и живут (как казалось бы) несопоставимо по уровню комфорта, но умирают, в итоге, от одной и той же болезни, мучительной и позорной. — Прошу прощения, но я немного прервусь (до ветру). Вероятно, прямо сейчас мне придётся забежать немного вперёд (дрезины), но конечный вывод от того нисколько не изменится...

Любая человеческая цивилизация во все времена проникнута духом и запахом вселенского говна.

Или ещё короче: с утра до вечера, они сидят по уши в собственном дерьме.

Вместе с его всепроникающим дерьмом, вестимо... Если мне будет позволена подобная прямота. Хотя..., ничто не сравнится с их несравненной прямотой (прямого действия). Натренированные тысячелетиями непрерывными упражнениями по «тракту смерти», одним своим волшебным прикосновением (подобно золушкиной старшей сестре) они способны превратить в говно — буквально всё, что только попадёт им под руку, в рот, на зубок. — Однако..., оставим, — как говорил один мой старый приятель,^[14]:137 — всё равно из этого пальца больше ничего путного не высосешь. И в самом деле, я не нанимался излагать здесь три пуда дерьма (да ещё и в сжатом, концентрированном виде), выгребая их из своего старого фундаментального труда,безусловно, основополагающего для хомистики антропоморфного мира. Имеющий уши — да услышит (как говорил пророк). Имеющий голову — да увидит. Имеющий нос — да унюхает. Тем более, особой тонкости обоняния не нужно, чтобы учуять: как и чем пахнет от их мира. От рождения и до смерти. И затем — некоторое время после. Недаром же все религии человеческого мира придавали такое значение культу (и запаху) смерти. Отправляя весь свой век сотни и тысячи живых на тот свет кратчайшей дорогой своего кишечника, человек не может не слышать зловония, доносящегося до него из собственных недр: изнутри, снаружи, сверху и снизу, всякий божий день. Всякий час. Минуту. — Нет, не только в сакральные минуты опорожнения, но и всё остальное время жизни. От самого себя, и от ближнего своего, и от врага своего, и даже от образа и подобия своего.^[7] Отовсюду, со всех сторон доносится один и тот же запах, как бы тщательно ни скрывали и заглушали они его всю свою историю (с переменным успехом, всегда ничтожным). Оно — велiкий помощник и поплавок, позволяющий надёжно отыскать, обнаружить и установить своего щáсливого носителя. С благодарностью и славой: ищешь человека — наткнёшься на дерьмо. Или напротив: хочешь найти людей — ищи говно, иди на запах. Не ошибёшься, не промахнёшься, не оступишься (главное — не наступить или самому не обделаться). Именно оно и только оно..., даёт универсальный и самый стойкий аромат человеческой цивилизации — сколько ни скрывай его. «Унитазы в современных ванных поднимаются от пола, словно белые цветы водяной лилии. Архитекторы делают всё возможное, чтобы тело забыло о своём убожестве и человек не знал, чтó происходит с отбросами его утробы, когда над ними зашумит вода, резко спущенная из резервуара. Канализационные трубы, хоть и протягивают свои щупальца в наши квартиры, тщательно сокрыты от наших взоров, и мы даже понятия не имеем о невидимой Венеции экскрементов, над которой воздвигнуты наши ванные, спальни, танцевальные залы и парламенты».^[15] И даже сам Господь Бог, вездесущий и всемогущий, созданный человеком по своему образу и подобию... Щедро наделённый всеми характерными (и даже более того: отборными) признаками творца и раба, его создавшего, тем не менее, он напрочь лишён одного. Вероятно, самого главного, того, который единственно и должен отличать бренное от вечного, земное от небесного, высокое от низкого... Бог сущий — это человек-не-срущий,^[3]:381 человек, лишённый унизительной будничной нужды..., большой нужды. Сверх’естественным (чудесным) образом избавленный от кошмарной повинности всякий божий день оказываться лицом к лицу с собственным зловонием и дерьмом, — практически, падая с небес на землю. Как (неоднократно) сетовал один, безусловно, самый велiкий поэт (после Шумахера, разумеется): «а я здесь, в поте и пыли. Я, царь земли, прирос к земли!..»^[16]

Культура и цивилизация людей выращена из ежедневной повинности опускаться до собственной задницы.

Или ещё короче: нет более жёсткой точки отсчёта, как необходимость срать.

Бесспорно, это было очень сильное решение (со стороны «первого жреца»): как можно более полно очистить Бога от человеческой скверны и прочего дерьма, придумав его не только всемогущим, но и пречистым — в образе своего творца (причём, понимая собственные слова в любом направлении и толковании). Таким образом, идеал примата (и примат идеала), остаётся гарантированно нетронутым и девственно белоснежным. Посаженный усилием фантазии и воли недосягаемо высоко (где-то за облаками) и, как результат, надёжно выведенный из зоны риска (всеобщей потенциальной засранности), Бог и по сей день сияет почти первозданной чистотой. Однако, речь здесь идёт только о Всевышнем: гаранте и эталоне, сидящем иже еси на небеси. Куда хуже дела обстоят внизу, на земле: внутренняя повседневная проблема двойственности (или двусмысленности) человеческого бытия никуда не испаряется и не исчезает. Более того: по большому счёту, при всём желании, её не удаётся даже смыть и слить вместе с очередной порцией воды, безотказно поступающей в унитаз из водопровода. Газы, зловоние и смутное бурление нутряной реки смерти постоянно выносит на поверхность до своего носителя отдельные события происходящего исподнего (почти пре’исподнего) кошмара, взыскуя очистки, решения или хотя бы толкования. Ни одна индустрия не способна справиться с такой проблемой, и даже самый белоснежный унитаз не снимает жесточайшего противоречия между полётом человеческого духа и зловонием его дерьма. — И разумеется, здесь сызнова должна была вступить в игру шизоидная природа человекообразной обезьяны. Амбивалентный культ Бога и Дьявола (и вся культура, выстроенная на этом культе) дал принципиальный путь. Люди смогли соединить собственную двойственность в единую картину мира, где никакое «Я» или «Мы» не могло быть виновным пред лицем собственного говна, повинуясь своей естественной потребности убивать, поедать и гадить. Скинутые трагическим недоразумением вниз, с небес на землю (в урочище дьявола), потомки древних обезьян предстали друг перед другом (как лист перед травой) очищенными, в образе вислоухого подопытного кролика, невинной и невиновной добычи высшего хищника или всего лишь пóля сражения между силами «добра и зла». Несчастный изгой (или жертва вселенской агрессии) посреди растительного благоухания и животного зловония. В таком мире кишечник (бранная дорога смерти), постоянно наполненный всеобщим страданием и убийствами, напрямую сублимируется в прообраз адской инферны (подземного, тёмного, заутробного мира), где в усиленном стократ виде воспроизводятся избранные прелести (дайджест) человеческой утробы (словно пытаясь во всём превзойти собственное безобразие и мистический ужас перед ним). Несомненно, дьявол или сатана, как бы его ни называть, представляет собой только концентрат внутреннего животного, собрание худших черт главного виновника торжества. И вездесущее всепроникающее говно, конечно же, не становится исключением на тернистом пути избавления от скверны. О..., если бы люди всамделе могли «сделать эту сказку былью», вне всяких сомнений, они оставили бы себе удовольствие вкушать пищу, но обязанность переваривать её и, тем более, гадить — целиком передоверили бы своей «тени», бесу (а мелкому или крупному, здесь уж дело масштаба). — Пускай сам тужится и срёт, чёртов приятель, а затем поминутно наступает копытом на результаты своего грехопадения... — Большое же тебе спасибо, дорогой мой человек, за эту маленькую говняную науку длиною ровно в три колена!.., — от задницы до макушки.^[18] Не исключая также и всего остального...

Не только рай и ад, но и остальная жизнь людей органически вытекает из потребности дефекации.

Или ещё короче: куда ни плюнь, всё одно: попадёшь в говно.

И снова сократим..., как говорил один мой старинный приятель.^[20]:59 В любом случае, напрасный труд: всего не перескажешь, только зря на говно весь изойдёшь. Поистине неисчислимы те влияния и вливания, прямые и косвенные, точные и опосредованные, технические и гуманитарные, которые оказывало и впредь будет оказывать всепроникающий дух человеческого дерьма на культуру, науку, религию, быт и вообще весь уклад жизни всех известных нам форм цивилизации. — С другой стороны, ханжески-стыдливая природа высших приматов, обожающих всячески преувеличивать собственное благородство и выставлять себя в привлекательном свете, тысячелетиями приводила к всестороннему замалчиванию формообразующей роли говна в жизни людей, разумея это слово во всех возможных оттенках смысла. А между тем, преуменьшить его место и значение невозможно: ни с качественной, ни с количественной стороны. О первой части вопроса и так уже сказано более чем достаточно (хотя и фрагментарно). Подытоживая, можно только заметить, что (при всей умозрительности постановки вопроса) эти двое попросту несопоставимы: человек, экзистенциально лишённый говна и тот человек, которого мы имеем в реальной жизни. С другой стороны, остаточные совокупные деяния людей значительно превосходят всё известное в органической природе. Наука, искусство, культура, наконец, вся цивилизация как сумма артефактов и достижений лежит на одной чаше весов биологической истории.

— Вместе с тем, каждый человек, сколь бы велiк и значителен ни был его вклад в систему знаний и духовного опыта, в течение всей своей жизни не прекращает непрерывно питаться. Число убитых и съеденных им (всего лишь отдельной особью из миллиардов себе подобных!) организмов исчисляется миллионами, а еду к его ротовому отверстию должен был бы везти длинный товарный состав в полсотни и более вагонов. И всякий день продолжает работать непрерывный конвейер смерти, с одной стороны поглощающий всё живое, съедобное, а с другой стороны выдающий в мир очередную зловонную порцию мёртвого дефек(а)та. И чего бы ещё ни порождал в течение жизни каждый конкретный индивид, основным его повседневным даянием, так сказать, количественно недосягаемым донорским вкладом в мир безусловно остаётся говно. Именно это поучительное (или даже прискорбное) обстоятельство и заставило меня ныне взяться за стило, чтобы раскрыть незаслуженно умолчанную тему и всесторонне популяризовать её среди фракций современного общества... Строго соблюдая предельную серьёзность лица, я должен конфиденциально предупредить против всякого зубоскальства и запанибратства. Несмотря на внешне дерьмовый предмет, значение этой статьи (расходов), при всей её кажущейся аморфности, следует признать крупнейшим и краеугольным для всякого антропоморфного читателя, поскольку именно здесь и — только здесь — в ракурсе точного следования исподней науке о человеке и человечестве, очерчена экзистенциальная, эсхатологическая и гносеологическая подкладка существования людей посреди их мира: всех и каждого, от рождения и до смерти, от появления до исчезновения. Точнее говоря: от момента начального извержения на свет (в непосредственной близости от ануса) и — до последнего выкидыша (неподалёку от той же точки). Одновременно, не претендуя на всеохватность подхода, я ставлю перед собой весьма скромную цель: только наметить основной круг проблем и показать всё лучшее из достижений и результатов всемирно-исторической дефекации. Отдельные шаги познания и воспроизведения как всегда схематичны, но, тем не менее, вполне соответствуют внутренней стоимости явления. Факт. Предмет. Структура. Образ. Идея. Процесс. Результат. — Кто следующий? Прошу прощения, но здесь (ровно на этом месте) я вынужден резко прерваться..., собачий хвост.

Любое движение человека, начинаясь от первозданного говна, в конечной точке опять упирается в него же...

Или ещё короче: вся тщета процесса жизни исчерпывается через возврат к дефекации.

Г
овно́ человеческое, — сказал бы я напоследок, — и что же здесь поделаешь, таково оно — и всюду таково: говно́, сра́нь, дерьмо́, испражнение, лепёха, кака́шки, фека́л вонючий, кренделя́, дрисня́, поно́с, опять дерьмо́ человеческое, дря́нь, сраньё, кал, гове́шки, — между тем, продолжаю, не имея ни малейшего намерения выругаться, — потому что речь идёт о вполне обычном, будничном и естественном агрегатном состоянии вещества и существа..., тысячу раз прошу прощения, ибо перед нами всего лишь повседневный продукт, выступающий..., выступающий в качестве..., вернее говоря, не выступающий, а поступающий — прямо оттуда, по прямой, из прямой кишки людей на поверхность земли в качестве основного продукта их жизнедеятельности. Совместной и личной. Индивидуальной и коллективной. Любой. Но всегда свойственной. — При всей кажущейся экстремальности и даже экстравагантности этого стихийного явления (на свежий, так сказать, непосвящённый взгляд), нельзя сказать, чтобы регулярное сраньё имело в своей первооснове нечто уникальное или особенное. Вовсе нет. Как правило, оно представляет собой естественное проявление нормальной (свободной), всеобщей и равной склонности к испражнению,^{[комм. 8]} характерной не только для человечества, но также и для большинства бес...позвоночных животных. Говно образуется большей частью — в результате рефлекторного извержения содержимого кишечника через анальное отверстие. Акт сранья (испражнения) подчиняется особому дефекационному центру, (не путать с Кремлём, Белым домом или Смольным) расположенному в продолговатом мозге срущей особи. Однако не следовало бы видеть как в самом дерьме, так и в процессе его изготовления чего-либо феноменологического. Говоря к чести всякого животного организма, говно не обладает никакими зловредными качествами. Более того, его можно было назвать (невзирая на вонь и прочие отталкивающие проявления) вполне прямодушным, скажем, в отличие от своего производителя и носителя. В отличие от всех людей как явления и каждого человека как индивида, какашки большей своей частью не коварны, не агрессивны, не склонны к подлости, стяжательству и прочим отталкивающим гуманистическим проявлениям.

Вместе с тем, говно можно назвать вполне спокойным и даже плановым продуктом жизнедеятельности. Очень редко оно возникает внезапно или без предупреждения, заставая врасплох. Традиционно предупреждая своего носителя (производителя) о приближении очередного акта испражнения, продвигающееся вперёд дерьмо производит разнообразные сигнальные симптомы через соматические центры кишечника. Редкие случаи исключения из правила не могут быть поставлены говну в вину, скорее представляя собой ярко выраженный патологический продукт человека, например: понос и прочие частные случаи жидкого или пограничного дерьма. Отдельную статью в экзистенции осмысленного существования человеческого говна составляет, с позволения сказать, сама по себе функция — сопряжения или связи с внешним миром. Прежде всего, через акт дефекации люди осуществляют плановую (ежедневную) инъекцию или, если угодно, эмиссию, извергая из своих недр на землю непереваренные остатки съеденных живых существ. С одной стороны, подлинно-ницшеанское «возвращение в мир» (через дерьмо) символизирует этико-философский аспект неразрывной связи и отношения человека к заселённой вселенной. С другой же стороны, говно символизирует и осуществляет каждодневный эсхатологический круг, снова и снова проигрывая маленькую мистерию собственного рождения и смерти. Мало кто, наблюдая процесс дефекации, не увидит в очередной куске дерьма — и свой будущий труп, кусок разлагающейся гниющей материи на месте некогда живого цветущего организма. И наконец, многие философы рассматривали сраньё как прямую аллегорию оплодотворения (или малой коитальной сцепки), где мать-земля выступает в качестве вечного женственного, а человек разумный, извергающий из себя тупиковый продукт пищеварения — предстаёт в роли творящего духа.^[23]

По своей структуре и внутреннему (химическому и механическому) составу каловые массы, как правило, напрямую связаны с предшествующей им едой, а также другими актуальными продуктами потребления и гражданского состояния срущего субъекта: его едой, впечатлениями, а также некоторыми смежными процессами, источником которых в подавляющем большинстве случаев является общество, государство или ближайшее окружение в пятикилометровой зоне от эпицентра дефекации. Как прямое следствие (прямой кишки), каловые массы обычно состоят из непереваренных и неусвоенных остатков недавно потреблённой пищи (съедобной или несъедобной, а также телесной, нравственной, духовной или патриотической), а также сопутствующих желудочных и кишечных соков и слизи. Впрочем, я не стану подробно останавливаться на этом предмете. Для удовлетворения потребности в подобных знаниях, как известно, существует отдельная область медицины, изучающая аноректальную область человека и находящиеся в её пределах разнообразные аспекты конечного пищеварения и дефекации. Традиционно эта отрасль называлась проктологией или копрологией, но в 1997 году на территории России она была официально переименована в колопроктологию. Медики и естествоиспытатели, относящиеся к названной специальности, испокон века представляли самую уважаемую и востребованную в обществе касту, не имея себе равных среди всех прочих враческих специальностей и фактически, пользуясь неформальным статусом высшего жреца по части дерьма.

...равно как и всего остального... — без видимых ограничений и пределов...

Таким образом, наша цивилизация не испытывала ранее и не испытывает ныне недостатка в прикладных науках, посвящённых разным аспектам и стадиям человеческого испражнения. Напротив того, в области так называемой культуры (необходимым образом включая сюда прозу, поэзию, скульптуру, живопись, а также хороший тон, этикет и прочие отрасли прекрасного) говно крайне редко бывало в фаворе или хотя бы пользовалось одобрением: как у почтенной публики, так и у артистов. Вероятно, виною тому стала некоторая напряжённость и, как следствие, особая трудность обратного восприятия людьми — того продукта, который уже претерпел однократное отторжение. Кроме того, в деле адекватного преломления как процесса, так и результатов человеческого сранья в общественно приемлемых художественных образах, безусловно, требовались остро-оригинальные творческие способности к сублимации: и без того большая редкость, тем более, в подобной тематике, не только неблагодарной и неприличной (срамной), но и, сверх того, отталкивающей. А как следствие, не имеющей обширной привлекательности и коммерческих перспектив, — прежде всего, в силу отсутствия поддержки у вечно говняного по своей сути человеческого истеблишмента (в самом широком понимании этого термина)...

— И тем не менее, нельзя сказать, чтобы на этом пути, гомогенном и тернистом, царило полнейшее запустение. Начиная с времён дерьмовой античности (не исключая сраного средневековья и говняного ренессанса) многие выдающиеся художники и писатели своих времён (и нравов) были попросту вынуждены эпизодически обращаться к этой теме, не в силах её вовсе замолчать или обойти. При том, будем до конца откровенны: мало, до обидного мало кто решался педалировать (или надолго останавливаться) на человеческом говне, видимо, считая его проходным и не слишком благодарным объектом для сугубого воспевания. И всё же — таковые лица имели (в своё время) не только место, но и время (на своём месте). И здесь, чтобы не слишком раздувать говняной обзор в области литературы и искусства, перечисляя десятки ничего не говорящих имён, ограничусь, пожалуй, одним..., главным поэтом всех времён и народов, который впервые в истории человечества поставил перед собой подвижническую роль «воспеть человеческое дерьмо» во всём его роскошестве и объёме, без малейших изъятий и це(н)зур... Конечно же, я разумею велiчайшего русского поэта Петра Шумахера, (не)признанного монополиста этой вечной все’человечной темы, казалось бы, не терпящей никаких монополий. И тем не менее, стерпевшей её..., несмотря ни на что.

К сожалению, сам по себе выбор главной литературной темы заранее обрёк поэта на вопиющую непечатность при жизни (и некоторое время после неё). Подавляющее большинство его произведений говняно-пердёжной направленности «публиковались» несколькими древнейшими (как одна известная профессия) способами, первый и главный из которых был — застольным чтением в узком кругу приятелей, коллег и вообще, говоря шире — собутыльников. Непосредственно примыкал к нему ещё один вариант так называемых поэтических концертов для студенческой и всякой другой «просвищённой» публики, которые Пётр Шумахер давал в конце 1860-х и семидесятые годы. В самые трудные времена концерты становились единственным источником заработка. Правда, такие (слишком открытые) выступления всё же несли в себе цензурный риск: и поневоле приходилось придерживать срамной репертуар всеми известными способами, тем более, когда речь шла о стихах сатирического содержания — для необъятной империи, буквально утопающей в морях собственного говна: от царского до рабского, не минуя всех прочих. — Мало что живое могло уцелеть рядом с громоподобным державным пердежом: православие, самодержавие, народность. «Что и в церковь зайдёшь, Хоть и ладан там жгут, Пробираясь в толпе, Вонь услышишь и тут».^[25] Наконец, последний путь, традиционной для всей срамной поэзии (со времён Баркова и раньше): кисло’бздёшные оды Шумахера широко расходились (по узким кругам) в ручных списках, откуда, собственно, и попали в знаменитый «дрезденский сборник» стихов, изданный, как и полагалось, в Карлсруэ, — разумеется, анонимно, без указания автора с приличным случаю заголовком «Между друзьями».^[26] Так или иначе, шумахеровское говно с громадным трудом пробивало себе дорогу из России в Россию (причём, через Германию, как это тогда было принято), не говоря уже о соответствующих гонорарах. В конце концов, человеческое дерьмо сделало своё обычное дело, постепенно поглотив поэта. Не дожив до Нового века чуть менее десяти лет, нищий старый певец царя Авгия умер в богадельне графа Шереметева (ещё одного надсадного говнюка, высоко ценившего его творчество) на Сухаревке.

И всё же... дело его жизни не погибло втуне. Кроме единственного анонимного сборника и (гомогенной) массы бродивших по России списков, остались немногие знатоки и ценители (так сказать, дегустаторы) главное темы его творчества, а также — один мальчишка, ещё подросток, которому старый поэт успел передать самый сок своего всечеловеческого искусства.^[28]:39 — Разумеется, (говоря глубоко в скобках) я имею в виду будущего «короля эксцентрики» и знаменитого «певца рвоты», Михаила Савоярова, который, ступая нога в ногу вослед за своим учителем и старшим другом, выбрал ту же те(р)нистую густо унавоженную тропинку патентованного певца натуральных излияний: секретов и секреций. Пожалуй, только с тою спецификой, что его многогранное творчество, включавшее в себя не только поэзию, но также музыку, куплеты, пантомиму, моноспектакли и прочий внутренний бенефис, не зацикливалось только на говне, захватывая в себя и некоторые встречные явления, прежде всего, конечно же — мочеиспускание и рвоту. Именно широта образной сферы и охват физиологических интересов короля эксцентрики стал решающим в деле завоевания любви широких масс российского обывателя. Пожалуй, самым популярным и знаменитым его номером в этом жанре (не исключая, впрочем, и нескольких смежных) стала классически стройная и выверенная до последних нот песня последних лет Российской империи под неброским названием «Луна-Пьяна», которую (скажем без ложной скромности) в 1916-17 годах распевала (одновременно — под’рыгивая, под’рывая и под’плёвывая в тон автору) буквально — вся имперская столица.^[29] Несомненно, эта сценка стала высшей точкой не только оглушительной савояровской славы, но и звёздным часом поноса, блевоты и прочих экссудатов на подмостках царской эстрады..., — причём, не только российской, но и мировой, слегка осенённой поздним дымком фумизма Первой мировой (войны). Заслужив по праву высокое звание «рвотного шансонье» и «короля эксцентрики», Михаил Савояров (тем самым) обрёк себя на заведомую отверженность и маргинальность в среде слабых, недужных артистов серебряного века, откровенно больных «декоративным аристократизмом», — не называя конкретных имён (и фамилий), разумеется. В особенности таких как Северянин, Кузмин, Бальмонт, Брюсов, Волошин, Мережковский, Гиппиус, Сологуб, Гумилёв, Ахматов, Иванов, Скотов, Смирнов-Собакин, Говноедов, Сраный и прочие любители падали «изысканных трупов» позднего времени.^[28]:83 Разумеется, подобный пир духа «короля рвоты» на фоне мировых катаклизмов не мог продолжаться сколько-нибудь долго. Оглушительное умолчание и последующее забвение не заставило себя ждать, обильно смазанное кровавой дриснёй великой октябрьской революции..., пардон, я хотел сказать, — боль’шевистского переворота. Дерзкий экспериментатор и единственный представитель мирового авангарда на российской эстраде хотя и не был расстрелян (или сгноён на Соловках), но полностью исчез посреди топкого советского дерьма 1930-х. Как говорится, свято место пусто не бывает: вязкая гомогенная масса времени никогда не прекращает своё старое как мир дело, тихо наползая в любые углубления и аккуратно выравнивая все неровности грунта на своём пути...^[30] Не само (выравнивает), разумеется. Но руками (и ногами) людей..., точнее говоря, дерьма человеческого.

— Впрочем, повторять подробности (вполне дерьмовые, как всегда) не моё дело...

Навязшая промеж зубов история белой вороны,

чёрного зайца или срущей собаки... с пятой ногой.

...И совсем уж ради утилизации & вящего завершения этой зловонючей темы позволю себе несколько замечаний чисто методического характера, которыми не следовало бы пренебрегать, сталкиваясь с любыми этико-эстетическими проявлениями человеческого дер’ма, вне зависимости от сферы его проявления или действия, будь то в искусстве, жизни или в условиях какого-то иного субстрата, пускай даже и носящего сугубо умозрительный или даже ментальный характер.

Полагаю, что мои рекоммендации были бы кое-кому очень и очень полезны.

А кое-кому и вовсе могли бы сохранить жизнь, при известных обстоятельствах.

Начнём, пожалуй, с самого элементарного: смысла, понятия или слова как такового, в кажимом отрыве от подавляющего его предмета. И даже, отчасти, займёмся «чистым искусством» (на почве дерьма), если пожелаете. — Итак... При анализе любого литературного, научно-популярного или даже научного текста, содержащего на своей поверхности говно или какие-либо иные каловые массы человеческого происхождения, необходимо держать в уме, что само по себе упоминание о фекалиях, испражнении или дерьме ещё не является автоматическим суждением (или о’суждением) и не несёт внутри себя жёстко закреплённых оценок, а также связанного с ними семантического смысла. Каким бы путём ни возникало очередное говно на пути (в том числе, и познания), какие бы обстоятельства ни способствовали (или напротив, препятствовали) его появлению; наконец, какие бы дополнительные вещества или существа в нём ни содержались (или отсутствовали), в любом случае беспристрастный исследователь не должен подходить к нему с предубеждением, поскольку сам факт присутствия испражнений не может считаться абсолютной точкой отсчёта (принимая во внимание даже их запах). Дерьмо человеческое имеет сотни форм бытования и, как следствие, продиктовано самыми разными причинами. Нельзя спешить с выводами: одним своим присутствием оно может маркировать, указывать или символизировать самые разные процессы на разных стадиях существования. Но прежде всего, говно ставит акцент (одним своим запахом) на главном условии существования. Как знак смерти. Повседневного убийства. Тленности, бренности и бессмысленности любого животного бытия. Наконец, как несомненный артефакт и опрокидывающее доказательство того абсолютного и относительного Зла (в том числе, и необязательного), которое необходимым образом несёт в себе всякий факт присутствия в мире. — Впрочем, немного снизим тональность. Мне кажется, здесь более приличным случаю был бы cis-moll, а не этот надсадный моветон в тоне G.

И всё же, не каждое слово в строчку, мадам... Даже когда речь — о человеческом говне.

Конечно же, русскому человеку приличествовало бы различать две основные формы существования дефеката: потенциальную (внутреннюю) и результивную (по факту наличия). Надеюсь, я не открою очередной (засранной) Америки, если в дополнение к сказанному ещё и намекну, что и всякая дерьмография в человеческом мире существует (по образу и подобию своего творца) в двух основных ипостасях: как физиологический процесс (читай: единовременный акт) и как физический результат (читай: отдельный или отделённый объект). Для тех, кто опять не понял, могу немного напрячься и повторить ещё проще... Значит, так: само по себе слово «сраньё» (говоря исключительно ради примера) может иметь два значения. Первое из них — насущное извержение содержимого прямой кишки и прилегающих к нему более отдалённых отделов кишечника (применение термина сугубо экспрессивное и даже инвективное). Второе же, в точности напротив (него), соответствует вполне совершившемуся факту, явившему на свет соответствующую вещь или предмет обихода (к примеру, обозначающий лежащую на тротуаре каловую массу или какашки, расположенные на дне сияющего позолотой унитаза). Указанную разницу между двумя оттенками смысла следовало бы постоянно держать в виду, чтобы не попасть впросак.

Не говоря уже о явлениях значительно более сложного (или даже составного) порядка.

Отвратный (отталкивающий) вид и запах говна (а равно и срущего собрата по субстрату) не должен никого вводить в заблуждение, поскольку он заключает в себе только субъективные, сугубо оценочные компоненты. В данном случае имеет место не какое-то реальное существо вещества или его проблемы, но только инстинктивная реакция на него других людей, вернее говоря, таких же организмов, связанных между собой принципом биологической общности или подобия.^{[комм. 9]} Психо-физиологические причины и мотивации, вызывающие отвращение к чужому (и даже своему, что особенно показательно!) дерьму примерно таковы же, как и неприятие одними особями большинства выделительных процессов других особей: будь то рвота, плевки, продукты мочеиспускания или же дефекации.^[4] И даже более того, подобное отвращение следовало бы принимать как знак процесса, значительно более точного и важного, чем обсуждаемый предмет. В течение всей своей славной истории люди регулярно занимались тем, что истязали, убивали, грабили, насиловали друг друга, обращали в рабство и совершали громадное количество подобных гуманитарных поступков, перечислять которые — напрасный труд. Казалось бы: но при чём же тут дерьмо? — Ответ более чем прост. Во многих случаях, минуя транзитом агрегатную стадию говна (предмета, субстанции, духовной категории), можно также надёжно утверждать о наличии ярко-отрицательных эмоций человека как такового, систематически испытываемых к другим представителям своего вида — вплоть до умо’зрительного (для начала) смешивания с собственным вторичным продуктом.^{[комм. 10]}

Собственно, они и сообщают это друг другу регулярно..., и с подкупающей прямотой.

Не считая за какое-то особенное оскорбление или крайнюю меру воздействия.^[33]

Вне всяких сомнений, самое продуктивное значение говно приобретает в тех значительных случаях, когда оно влечёт за собою некие необратимые последствия, напрямую влияя на физическую или духовную жизнь человека, воздействуя одним своим присутствием наподобие аристотелевского катарсиса или платоновской сублимации. И тогда единственное столкновение с говном (в любой из его мылимых ипостасей) приводит к принципиальному изменению всей жизни, а в ряде случаев даже к смене вех (или эпох). Собственно, в один из таких периодов царства дерьма человеческого мы живём в настоящее время (говорю это как чистую банальность — для тех, кто не в состоянии сделать такое заключение самостоятельно). В ряде случаев говно имеет экстремальный характер, и тогда по своему исключительному воздействию на внутренний опыт его не зазорно поставить в один ряд с клинической смертью, суицидом или сепсисом. Так или иначе, все эти явления связаны с экстремальным (судорожным) отношением к собственному отторгнутому экс’кременту и, как правило, выходят за рамки обыденных реакций организма на воздействия окружающей среды (в данном случае, временно помещённой внутрь субъекта, а затем возвращённой на прежнее место). Причём, я просил бы не считать мои слова метафорой или эзоповым языком.

Как говорил один мой приятель: «о говне как о покойнике, только прямо и в глаза».^[19]:196

Не исключая в ряде случаев и прямого действия, между прочим...

И напротив того, очень часто употребляемое в сугубо идеальном (или идеально-переносном) смысле как некое транспарентное явление психической или духовной жизни человека, ценностное понятие «о говне» означает резкое неприятие и выталкивание из себя конкретным индивидом чего-то чуждого, непотребного или неприемлемого (читай: непереваренных остатков и зловонных продуктов разложения), иногда — напрямую: бегство от смерти. Сублимированное дерьмо, выраженное в жёсткой (иногда, даже агрессивно-жёсткой) и стилистически сниженной форме может считаться ругательством, однако отнюдь не несущим в себе ничего уникального. В условиях тотального равенства перед подступающей внутренней природой, каждый человек может ежеминутно обратить собственные понятия о говне — в любую сторону: начиная от своего врага (или так называемого «врага рода человеческого») и кончая самим собой, драгоценным. Причём, как по произволу, так и в результате естественной случайности. Впрочем, ещё раз оговорюсь: никогда не следовало бы терять бдительность, смешивая чистый стиль с дерьмом..., поскольку подобные недоразумения, как правило, контр’продуктивны и ведут (как минимум) к окончательному загрязнению оного. В конце концов, никто из смертных не может быть гарантирован от пожизненного (общего) или, напротив, сиюминутного (конкретного) воздействия говно: как своего собственного, так и общечеловеческого (рассматривая последнее как частный случай предыдущего). Существуя в равномерно взвешенной токсической среде, нельзя быть свободным от её системного воздействия, хотя бы и сепаратно. Как результат: всеобщее и равное отравление. — Согласно закону сообщающихся сосудов (читай: по условиям стандартного конвенционального договора), все человекообразные участники подлунного мира мазаны одним совокупным продуктом.

— Чтó наша жизнь?.. (пел один военный человек), — дерьмо!

Увы, удручающе часто они подменяют своё главное слово — жалкими по(д)делками...^[12]

Но тщетно, дружище!.. — Всё их утлое существование, вчерашнее и завтрашнее, вся их история и практика сегодняшнего дня — говорит за них лучше любых слов. Языком запаха и вкуса, консистенции и цвета, числа и подобия, взгляда и лица, но паче всего — зловонным языком их поступков и дел (по-малому и по-большому).

Всякий имеющий нос — да услышит  (после всего).^[8]:633

  Говно, говно, какая п’роза...

Сократ, фактически...[54]

  Говно, говно, как дивный стих...