Тавтология (Натур-философия натур) — различия между версиями

  Прошу прощения..., присел за стол (письменный стол, разумеется), да и как-то задумался случайно, знаете ли, но видно, очень уж некстати (задумался). И запамятовал..., как (по) следствие. Или замечтался..., слегка.
  Сейчас..., одну минутку. Или полторы, в крайнем случае... Сейчас, сейчас немного приду в себя..., вылью себе на голову, как это полагается, ведро холодного дерьма, чтобы вернуться к ощущению реальности...,^[3]:474 и начну сызнова. Так, словно бы до того — ещё не говорил ни слова. И не сказал... Ни первого, ни второго... Ни всех прочих..., слов, как всегда, в высшей степени обременённых и отмеченных ею..., вернее говоря, её царственной дланью..., — и не только дланью, но и перстами нашей (все)общей & драгоценной госпожи Тавтологии...
  — Да..., всё так, всё в точности так. Движимый самыми благородными побуждениями, по правде говоря, я задумывал и начинал это эссе..., в высшей степени философское, с высочайшей целью и таким же соизволением. — Само собой, вариантов здесь море. Можно сказать тихо и равно...душно: «я пришёл в положительное отчаяние». Ничуть не погрешив против правды (и её аналогов). — Да..., всё так, всё в точности так. Изрядно замылившись наблюдать, как в течение последних сорока лет моей жизни глубочайшее и основополагающее для всего человеческого мира понятие, усилиями моих слабоумных современников, (прежде всего, так называемых «интеллигентов»: работников стила, карандаша, языка, фейса или интер’фейса) превращается..., превращается..., нет, почти уже вовсе превратилось в типичное мусорное слово, точнее говоря, в полную бессмыслицу & легковесное гуано (по...читай: птичье).
  — Да..., всё так, всё в точности так. В конце концов, здесь обсуждается только вопрос тона..., и больше ничего, дорогой профессор. Одни делают это вежливо, другие — резко, третьи — никак. И трудно сказать: кто из них более (не)прав. — Вероятно, я мог бы пренебречь элементарными правилами этикета, высказавшись громче и более горячо: «я пожелал вмешаться в процесс». И здесь всё было бы совершенно точно. — Поддавшись почти детскому искушению, я пожелал хотя немного остановить отвратительный процесс сползания вниз..., наконец, вернув одному из опорных краеугольных камней человеческого со’знания — его первоначальный блеск и мощь... (которого он никогда не имел, впрочем).
  — Да..., всё так, всё в точности так. Впрочем, можно было бы пойти ещё дальше и произнесть в полный голос..., мысленно возвысившись над унылой равниной в качестве трибуны (или трибуна, на худой конец): «я решил поменять ценности местами». И такая формулировка тоже ничуть не погрешила бы против истины. — Прискучив наблюдением за бессмысленным и бессознательным человеческим поведением, кому же, как не мне пристало поднять это понятие, безусловно, важнейшее для всего мира людей — на недосягаемую прежде высоту..., которой оно единственно и заслуживает...
  — И всё же..., нет. Не так. Само собой, ничего подобного я говорить не стану. И не потому, что это было бы неправдой или нарочитой глупостью, но в точности — напротив. Именно по этой... и только по этой причине. А больше ни по какой. — Да-с... И здесь я счёл бы наиболее правильным решением — поменять пластинку.

  — Как сообщают (с важным видом) их облигатные словари и справочники..., искомая тавтоло́гия — понимаемая как факт или событие, имеет два основных значения: первое из них — в области логики, а второе — чисто, риторическое (равно устное или письменное). А значит, в переводе на русский язык разуметь сказанное следует примерно так: прежде всего, так называемые тавтологические явления случаются у них исключительно в голове (мозгах) или на языке (в речи). Пожалуй, продолжу ещё немного..., в том же тавтологическом духе. Как видится с первого взгляда, проще и короче всех с этим вопросом поступает(ся) фундаментальный общедоступный словарь иностранных слов, вышедший в свет ещё во времена подлинного расцвета советской культурной политики либерального просвещения и вовлечения широких народных масс в освоение международного языка всемирной революции. Само собой, здесь я мог бы иметь в виду 1937 год и широко сопутствовавшие ему чудеса по...длинного интернационализма:

  Слегка приоткрыв классический философский словарь более поздних советских времён, обнаруживаем там крайне скупого размера сухую статью, свидетельствующую о том, что философы (видимо, покраснев от стыда)^[6]:112 попросту отнекиваются, отказываясь считать это понятие в полной мере своим (и оставляя за ним всего лишь смежные функции)..., хотя игнорировать или не замечать вовсе тоже не решаются. И всё же, до полного обмельчания дело ещё явно не дошло:

  Ещё одним шагом в сторону упрощения & опрощения можно было (бы) считать, пожалуй, самый знаменитый из советских словарей, повсеместно славящийся своей толковостью, невыразимо-прекрасной. Не вдаваясь в лишние рассуждения, он ставит точку в вопросе о «том же самом» или «таком же до совпадения» в сознании и жизни совокупного человека. Как мне кажется, определение толкового словаря Ожегова по своей лаконичности граничит с правилами (не)приличия: словно бы процеженное сквозь зубы — тоном, близким к пренебрежительному:

  И наконец, шаг за шагом приближаясь к последним современным достижениям победившего общества всеобщей грамотности совокупных мещан и потребителей, с умилением и восторгом мы смогли констатировать факт клинической гибели пациента: очевидно, он ещё дышит (едва заметно)..., хотя врачи не без удовольствия зарегистрировали гибель мозга.

  Итак, запомним последний вывод, повторённый дважды. Пожалуй, в этом пункте их совокупные смехотворно-конструктивные познания понемногу иссякают, оставив место только одному выморочному представлению, будто бы тавто’логия (при всех равных) представляет собой не более чем ошибку мысли или речи, практически — идеальный ляпсус. Все последующие словари (равным образом, как более поздние, так и несравнимо ранние) пытаются дать добропорядочному обывателю примерно те же версии (заведомо недостаточные и ущербные), предоставляя затем полную свободу домыслам или толкованиям, а также полному отсутствию оных. Если свести все значения к общему числителю, то останется буквальная неграмотность, глупость, нелепость или казус. Случай. Иной раз даже — анекдот. Проще говоря, ни философские, ни словарные источники попросту не дают никакого общего определения: чтó есть оная «тавтология» и какова её природа (а между прочим, если судить по названию, это несомненная наука, возможно даже фундаментальная, скажем, наряду с фило’логией или психо’логией). А между тем, здесь содержится несомненная ошибка. Или пропущенная мимо ушей (и головы в целом) оценка человеком самоё себя..., точнее говоря, собственного исподнего субстрата.

— А потому... первую тавто’логическую задачу можно считать сформулированной и припечатанной. Из общего попущения (прямо оттуда) становится яснее ясного: восполнением чего мне придётся теперь заняться, сугубо поневоле, конечно..., — в рамках изучения школьного предмета «тавтология человека»... Чтобы впредь хотя бы немного понимать или помнить: о чём у нас тут была речь. Если для начала последовать их общепринятым представлениям и суммировать действующие начала, попытавшись придать им видимость смысла, то можно получить некое вполне сносное определение искомого понятия.
  Тавтоло́гия (речевая или мысленная) скрывает под своей поверхностью некую (идеальную) знаковую формулу, повторяющую, обосновывающую, оправдывающую или доказывающую саму себя изнутри — на основании тождественных компонентов или составных частей.
  Возражать самому себе я (пока) не стану, вестимо. Хотя звучит подобная ересь, как кажется... излишне суховато и мудрёно..., особенно — для этих... мадам и месье, которые зашли сюда сугубо случайно. А потому, прежде чем (навсегда) распрощаться с нормативным миром тотальной человеческой глупости и недомыслия, я буду вынужден ещё кое-что пояснить (им про них), пользуясь, по возможности, простым и слегка шершавым языком повседневного (меж’личностного) общения. И по-возможности — не слишком часто спотыкаясь об слова. Об них, конечно... — Потому что больше ни об что здесь споткнуться не получится...
  И сразу же попросил бы не искать в моих словах (из)лишней тавтологии...^{[комм. 1]}

  Между тем, даже ничтожный разбор & разъятие двух’корневого слова «Тавтоло́гия» на составляющие..., а затем самая поверхностная (на грани чахоточной слабости) попытка их толкования, даёт картину кардинально иную, чем пытаются изобразить их, с позволения сказать, нравственные нравы и обычные обычаи. — И если греческое tauto, к счастью, не даёт слишком много простора для толкований, означая «такое же или то же самое»; то logos, как известно, далеко не только «слово» (или даже «число»), но также и более общее: «мысль, смысл, понятие», — не говоря уже о благоприобретённом и распухшем со временем Логосе с большой буквы, который может значить буквально всё что угодно, начиная от Ко(с)мического Разума и кончая — слегка окультуренным Господом Богом. Понятное дело, вслед за торжественным разъятием тавтологии на составляющие, неминуемо следует и обратное соединение, которое даёт обширный гомологический ряд, начиная от нижайшего бытового «тожде’словия» (почти суесловия) и кончая «Вселенским Разумом самого себя» или «Тем же Богом» (in unum Deum omnipotentem).

  Само собой, блудить & блуждать по неизвилистым лабиринтам этой длинной шеренги — занятие не столько глупое, сколько гнусное & бес...полезное. Потому что во всём этом тавтологическом ряду, несомненно, есть нечто общее, съединяющее и даже более того — главное, позволяющее не только избежать рассмотрения окольных & околоточных частностей, но и оказаться сразу — в центральной болевой точке всякой тавтологии. — Потому что единственным и непременным её основанием, вне всяких сомнений, является Он..., Тот-Кто-Говорил..., или Тот-Кто-Сказал, возможно.^[13] Иными словами, Человек (сын Божий, как известно) с его такой же природой..., — в течение веков упорно & упрямо повторяющий одну и ту же ошибку. Или напротив: совсем не ошибку, а нечто такое (такое же самое, с позволения сказать), что он сам, не желая проникнуть в суть вещей, склонен поскорее забыть и объявить ошибкой.^{[комм. 2]} — Иначе почему бы она, сердешная, преследовала его во все времена, во всех языках и племенах?.., где они, бесконечно повторяясь сами и повторяя друг друга, только во вторую очередь «говорили то же самое» (tautologéō), но прежде всего — одно и то же и делали..., затем лишь пытаясь подвести хотя бы какое-то объяснение под своё пожизненное копирование, всякий раз как-то незаметно переходящее — в посмертное. Со всеми вытекающими последствиями..., само собой. — И не втекающими обратно. Как поётся в одной старой песне: «Я знаю, что жизнь идёт своим путём, и мы за ней таким путём пойдём...»^[14]:56
  Впрочем, (лицемерно) прошу прощения..., кажется я слишком разогнался и, как следствие, немного забежал вперёд хвоста (поезда). А потому теперь, чтобы вернуться в оборотную точку, мне придётся выполнить стандартный тавто’логический приём (или трюк..., как любил один мой друг) из старинного (как весь этот мир) арсенала человеческой природы. — Значит, оставим..., — как любил говорить другой мой знакомый...^[15]:6

  Всё равно нам ещё придётся вернуться к этому вопросу...,^[3]:590 — незадолго до конца симфонии... И здесь, уж раз начавши, пожалуй, мне было бы к лицу ступить на зыбкую почву воспоминаний (задним числом, вестимо), чтобы, плавно перетекая из стакана в стакан, в конце концов, оставить его наполовину полным (как они любят)... или в точности напротив (как люблю я).

  Нет, конечно... Нельзя сказать, чтобы это стало первой нашей встречей. Разумеется, мы с ней встречались и прежде, и не раз... Едва не всякий день я имел счастье видеть её то издалека, то мельком, а иной раз она проскальзывала мимо неслышной тенью..., со своей неповторимой полу’улыбкой на лице: то ли загадочной, то ли унылой. — Вблизи и на расстоянии, дома и в школьных коридорах, она сопровождала меня с самого раннего детства, с той поры, как я стал видеть, помнить и понимать себя и людей... Но удивительное дело: никогда она не становилась навязчивой..., тем более, грубой. Её скользящая походка, деликатный наклон головы и постоянное выражение какой-то странной отрешённости и непричастности на лице — всё это никак не располагало к близкому знакомству. И казалось, так будет всегда. К счастью, это было ошибкой. — Грубо, зримо, едва не налетев друг на друга, мы столкнулись с нею лицом к лицу там же, в старых школьных классах, где едва ли не каждый день и час она показывала свои небесные черты издали...,^[17] или вполоборота, как всегда, скользя к выходу. Нет, я сейчас не смогу точно назвать время и место, имя ему было, как и полагается: вечность... и бесконечность. Но впечатление..., оно было ошеломляющим и незабываемым. Как сейчас помню этот милый мелодический голос (женский, конечно), впервые произнесший вслух короткую & краткую фразу..., полную какой-то невероятной красоты..., красоты и совершенства: строгого и непререкаемого. Словно золотое сечение, аттическая колонна или пирамида Хефрена..., даже будучи самим Мишелем Анжело, от неё уже нельзя было отсечь ничего лишнего..., ибо всё в ней олицетворяло бесконечную стройность, законченность формы и глубину содержания. И тем более в ней угадывалась тайная прелесть и прелестная тайна, сквозь проникнутая духом вечной женственности, что слова эти, стройные и строгие, олицетворяли собою верховную власть, — ту самую, о величии и преемственности которой твердили на каждом углу, всякий день и каждую минуту. Вот и сейчас я слышу дивный голос и всю фразу в целом, высеченную в граните незыблемой веры, — слышу так, словно бы с той поры не минуло десятков лет и та же самая власть по-прежнему продолжает на каждом углу твердить свои волшебные формулы, полные философии высокой и недосягаемой...

  До сих пор помню: как я..., полный неизъяснимого восторга, попросил её..., прошу прощения, эту женщину-педагога, насквозь советскую и социалистическую, повторить свои слова ещё раз..., и затем долго вслушивался изнутри в их дивную музыку, словно бы пытаясь проникнуть в секрет их удивительного, почти сверх’естественного воз...действия. Именно тогда, в ту самую минуту, какою-то безошибочной детской интуицией я ощутил среди тусклой материи потёртой ленинской фразы — очевидное эхо веков... (чтобы не вспоминать о вечности..., чисто человеческой вечности, разумеется..., понимая это слово в максимально узком смысле). И ещё долго я, словно никак не мог наиграться в новую дивную погремушку, повторял самому себе вопрос, пытаясь сдержать торжествующую улыбку нежданно открывшейся тайны: «Так почему же учение Маркса всесильно?..» — и сам себе отвечал стихотворением, мгновенно выученным: «да потому, что оно верно!..» А затем..., через маленькую паузу, словно бы обежав половину круга и оказавшись с противоположной стороны, уточнял у самого себя: «Но в таком случае, почему же учение Маркса верно?..» — и тут же, словно в знакомом с раннего детства ритуале, отвечал этому странному профану, не понимающему очевидных вещей с едва сдерживаемым торжеством в голосе: «да потому, что оно всесильно!..»

  Приоткрывая за своей блестящей поверхностью дальние последствия костного перелома..., сшитые накрепко красными нитками очередного вождя народа, сцементированные намертво гипсом ноябрьской «революции», теперь две эти части (как ноги или руки) срослись в одну: единую и неделимую. Словно пароль и ответ. Подпись и печать. Выстрел и отдача. Ключ и замóк. Желание и удовлетворение. С той поры..., разве можно было бы себе даже и помыслить, будто бы она..., прошу прощения, эта божественно-божественная, неподражаемо-неподражаемая, исхитительно-восхитительная..., олицетворявшая собою обаяние, силу и незыблемость всех трёх столпов государственной власти, — всего лишь нелепость, оговорка или ошибка..., как было сказано в их же словарях?.. — Нет, мой дорогой друг, даже и не надейся. Ни послабления, ни осечки больше не будет... Ибо ошибка, многократно повторённая тысячами глоток и языков, а затем — введённая туда..., в пантеон, в ранге символа высшей власти..., впредь она уже не может обернуться тыквой..., вернувши себе прежний статус «просто ошибки» или случайного недоразумения. По крайней мере до той поры... (не может), пока ей на смену не придёт другая — власть. Вместе со своими новыми символами и ошибками (поверх прежних), само собой...
  Разумеется, рассказывая о нашей с ней первой встрече, я ничуть не пытаюсь шутить или представляться. И прежде всего, потому, что за своей поверхностью она (едва) скрывает те важнейшие закономерности, по которым раз и навсегда (sic! — именно так) скроена безнадёжная природа человека.^{[комм. 3]} — И здесь, прежде всего, следовало бы ему глубоко (в пояс..., или ниже) поклониться. Буквально в трёх словах он способен сказать о себе если и не всё, то (по крайней мере) очень многое..., что не хотел бы сказать.^{[комм. 4]} Пожалуй, эта история случалась с ним в его (не)продолжительной истории всякий раз, когда он пытался выразить нечто значительное..., высокое и важное для себя — но прежде всего, связанное с его сокровенными (дурно скрываемыми и хронически сдерживаемыми) желаниями, пожизненными & посмертными. И здесь, неизбежно наталкиваясь сначала на вопиющее несоответствие, а затем и на сопротивление собственного материала, он слетал с рельсов, падал с катушек и, как следствие, попадал впросак. Тыкая пальцем в небо (как в нёбо), — буквально через один-два шага его заносило, затем он промахивался и... в чистом виде проговаривался о самом себе, сердешном...
  Разумеется, фразу Ильича нельзя было бы признать шедевром философского искусства или хотя бы выдающимся произведением в области риторики. Скорее, приведённый выше образец более всего ценен именно своей заурядностью и посредственностью: через него как никогда ясно видна жёсткая средняя линия, наподобие арматуры проходящая через всякое человеческое поползновение на власть. Написанная второпях, небрежно и на «живом нерве» (как и многие ленинские работы), эта «основополагающая» статья более всего ценна своим «культовым автором» (основоположником и краеугольным камнем семидесяти лет государства), а также и тем, что находится на внутреннем изломе цивилизации, где виднее всего проявляются её жилы и сухожилия..., так сказать, силовые линии, образовывавшие тяжи между массой людей и силой их подавления. — В конце концов, уже одним тем фраза о «всесилии учения Маркса» гениальна, что автор её..., попросту проговорился о структуре собственного сознания, и сам второпях прочитав навсегда врезавшееся в память стихотворение, которому его учили с раннего детства. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы увидеть за словами (и за спиной) «самого человечного человека» всего лишь религиозную диаграмму: тезис-антитезис-синтез, резко (почти катастрофически) оборвавшуюся уже на втором шаге. Символ веры..., типичное заклинание: навязшее, заученное и намертво вбитое за последние десятки веков в черепа большей части людей нынешней цивилизации, имея в виду католическую форму «Credo» — во́т что́ прозрачно просвечивает где-то там, позади..., за спиною примата о непогрешимости учения Маркса:

  Пожалуй, даже самый поверхностный текстовый анализ позволяет обнаружить, что по существу перед нами — одна и та же фраза..., и лишь «идейный» зачин её изменён (на противу’положный, антитезу). Две пары ключевых опорных слов («всесильно-всемогущий» и «верую-верно») в железных когтях держат всю смысловую конструкцию, придавая ей жёсткость и силу власти (типичный вид суггестии) через проповедуемый факт (или символ) веры: тот типично теологический приём, который сам Ленин в течение всей жизни резко критиковал под именем «фидеизма».^{[комм. 6]} И разумеется, главным остаётся полнейшее отсутствие рационального смысла (и даже умысла), скрытое при помощи сакраментального «того же слова» — неизбежное и неотъемлемое свойство всякой веры. И конечно же, здесь ровно в той же степени уместна маленькая детская игра в перевёртыш, когда на строгий запрос церковно-приходского часового: «Веруешь ли ты в Единого Бога?..» — с неизбежностью катафалка следует непреодолимо стойкое и не нуждающееся в каких-либо оправданиях: «Верую в Бога-Отца Всемогущего!..», ибо здесь нет ни малейшего зазора для каких-то третьих мнений и со’мнений, всё до предела жёстко, скупо и однозначно: «Он Всесилен — потому что Верен» — и дальше ничего, разумеется..., только точка. Красная. Жирная. Круглая. — Как говорится, в подобных случаях продолжение не требуется..., разве только бледная копия, снятая с оригинала в зеркальном отражении идеально (или идейно) противной «антитезы»: власть против власти, удар против удара, да не пощадит его глаз твой, душу за душу, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу...^[20] Слово против слова. Дело против дела. Тело против тела. Тезис — антитезис. А дальше — ничего...
      Потому что никаким «синтезом» здесь, как во́дится, даже и не пахнет...

  — Нет, конечно же, нет... — Не каждый, далеко не каждый раз Её можно было обнаружить прямо здесь, на поверхности, да ещё и в столь шикарном облике: предельно рафинированном и обнажённом, как показал её (равно)велiкий Ильич... Императрица, почти богиня, не при всяком случае она готова была являться своим (не)верным подданным в столь явном и неприкрытом виде, когда оставалось бы только пасть ниц, возопив хором: вот, вот же Она собственной персоной..., её Величество..., Госпожа Тавтология... — Гряди, царица, бери же нас голыми руками, правь нами, казни нас, хоть живьём ешь нас с маслом, мы все твои с потрохами!.. — Ибо только особым (божественным, несомненно) случаем можно было бы оправдать столь явное явление..., едва ли не сходящее с небес на землю. Куда чаще её природную (божественную, несомненно) наготу заботливо (и хитро) прикрывали, маскировали, а то и пытались вовсе запрятать под разными личинами или «даже» секретными кодами — всякий раз согласно случаю и назначению. И всё же, довольно зная (изнутри себя) цель и методы этого маленького стайного животного, не представляло особенного труда произвести обратную работу — найти запрятанное, расшифровать кодированное, снять маску и, наконец, открыть прикрытое.^[22] — Достаточно было только поставить цель или задачу, чтобы — решить её тут же: напрямую и без промежуточных звеньев...
  Первым вопросом на этом пути всегда оставалась потребность говорящего: ибо «что он более всего желает, то более всего и пытается скрыть», а вторым (и последним) — слово и дело: ибо в результате всех манипуляций с собственными заявлениями «добивается он совсем иного, чем говорит». — И конечно же, ничто более не способствует невероятному расцвету (а далее — и засилию) тавтологии, всеобщей и равной, чем отсутствие элементарного предмета обсуждения. Равенство, свобода, счастье, добродетель, бесконечность, блаженство, святость, рай, бог..., — чем дальше, выше, благороднее и абстрактнее та безусловная (невидимая) ценность, которую они пытаются «втолковать» (читай: продавить) в мозги своих сородичей, тем неизбежнее жди появления пышного хвоста павлина, где всякое перо краше соседнего, и всякое повторяет предыдущее, и все вместе сливаются (в едином экстазе) в одно сверкающее перо, не требующее и не терпящее вокруг себя более никаких перьев. — Пожалуй, в этом пункте мне не остаётся ничего иного, как только развести растерянно руками, чтобы произнести последнее ключевое слово: шизо’френия..., или, говоря мягче, шизоидная картина мира. Понятие..., скажем, далеко не тавтологическое и почти забытое в том своём виде, который обозначает старый-добрый диагноз — и не только конкретному пациенту (или реципиенту), но прежде всего — их «общей совокупности», после всего...^[3]:635

  Напрасный труд было бы заподозрить меня в том, будто бы я желаю нападать на какую-то «религию» (конкретную или любую). Вовсе нет..., и даже более того: о ней здесь вовсе не сказано ни слова..., да и не упомянул бы я о ней вовсе, если не проявляла бы она на протяжении всей истории этого человечества (словно бы выхватывая церковной свечкой из круга темноты) едва ли не самые выпуклые черты его исподнего характера..., точнее говоря, инстинктов. — Во́т что́, говоря без обиняков, всегда было и оставалось неиссякаемым источником Его непоколебимой тавтологии. Как повторил в своё время известнейший римский тавтолог Плотин (в своих прелестных «Эннеадах»): «Начало было слово, и всё есть слово».^[24] Само собой, я не нашёл бы в своей душе (а тако же в сердце и мозгу) ни единого возражения, если бы всякий из них сумел вовремя поправиться (или хотя бы справиться), заменив нейтральное и ничего не значащее слово на какое-то другое, хотя бы немного приближенное к субстрату..., равно как их всеобщему, так и каждому отдельному. Ну, например, хотя бы так... «В начале была Потребность, и Потребность была у Бога, и Потребность была Богом. Она была в начале у Бога. И всё чрез Неё начало быть, и без Неё ничто не начало быть, что начало быть...»

  И совсем не случайно (в своё время) хватался за голову бедняга-граф Лев Толстой, пытаясь хоть какого-то чёрта разобрать(ся) в «наветах, заветах и поучениях» церковных подвижников, почти неподвижных в своём предельном устое..., или притворе, с позволения сказать: «как ни мучительно трудно анализировать такие выражения, в которых что ни слово, то ошибка или ложь, что ни соединение подлежащего с сказуемым, то или тавтология или противоречие, что ни соединение предложения с другим, то или ошибка, или умышленный обман...»^[25] Разумеется, единственным ответом ему могло стать (и стало) — только «отлучение от церкви»..., дело настолько же тавтологическое, насколько и бес...смысленное. Потому что даже критиковать, дорогой дружище-толстяк, надобно тоже с умом, не слишком-то застревая на равно-нелепых частностях и прочих, благо, глупостях кланового сознания... Ведь на своём птичьем языке вечно твердили они совсем о других потребностях и предметах, чем давал бы понять внешний звук их слов, отчего-то повторяющийся тем чаще, чем больше приходилось им скрывать позади, за своей спиной, за углом, в подвале, под ку(м)полом или в кармане. Так или иначе: но их захолустное местечко при любом случае обустроено ради процесса, ради прибавки или прибавления, каким бы цветом ни были разрисованы стены и какие бы статуи не стояли по краям... — Вся древнейшая, первобытная психология воли (или власти одного человека над другими) зиждется на том, что её создатели, жрецы, стоявшие во главе племён или общин, желали возможно более полным образом укрепить своё исключительное право обвинять и присуждать к наказаниям — и, в конечном счёте, властвовать. — Даже и поневоле приходится признать, что в рамках своих задач они поступали последовательно и совсем не глупо. Эту более чем заманчивую возможность распоряжаться чужими жизнями они создавали, конечно, для самих себя — но под видом права для Бога... Однако экая хитрая у них получилась штуковина, наподобие завёрнутой винтом тавтологии! Людей придумали «свободными», чтобы их можно было в любой момент судить и наказывать, — то есть, чтобы они в любой момент могли быть признаны виновными, а себя, жреца, при этом поставить «всего лишь» исполнителем воли Бога, то есть и несвободным, и невиновным. Итак: отныне всякий человек волен совершать поступки (уж если он обладает дарованной ему от самого Бога свободой воли), а значит, и всякий его поступок может рассматриваться как поступок по замыслу, а источник любого действия — находящимся в его «сознании». Что за блестящая выдумка!..^[22]:343-344

  — Разумеется, было бы крайне наивным (пред)полагать, будто бы древнейший инстинкт этот, столь пышно проявляя себя в пределах какого-нибудь солидарного капища или партийного комитета, — внезапно!... (это я сказал: внезапно!) — и без следа исчезнет в остальной обыдневной жизни людей. — Отнюдь..., и скорее даже напротив. Потому что именно оттуда (и прежде всего, оттуда) он начинает свою властную поступь во все прочие пределы их совокупной жизни, прикрываясь тысячей бесконечно-тавтологических слов и понятий: тем более шикарных и красивых, чем выше ставки в этой постоянно возобновляемой игре голода и экспансии (не исключая, впрочем, и прямой агрессии). Само собой, всё в точности так и никак иначе: без особых различий..., с незначительными виньетками и деталями, в рамках общей & все’общей человеческой (чтобы не сказать: гуманитарной) тавтологии. И здесь..., я снова прошу прощения, поскольку даже бесконечно повторная картина остаётся яснее ясного, как её ни крути, как ни выкручивай и не поворачивай: хоть с тыла, хоть позади, хоть наперёд ягодицами. И даже разбирая всякие словечки и слова (назвав это дело с важным видом: лингвистикой или риторикой... посреди навозной кучи), всё-таки не следовало бы слишком спутывать причину со следствием (или следственным комитетом, с позволения сказать), а главное, причинное место человека пытаться поставить позади телеги. Собственно, причина на то и есть причина, чтобы приводить к последствиям: вероятно, шаг за шагом. Не спеша. Сначала туда, затем — обратно. От простого к сложному, как хотелось бы сказать. От маленького к великому. От глины к алмазам небес. Для начала — проявив себя полной мерой посреди субстрата, в темноте, ночью, в пещере или в кустах, между своего роду-племени, рядом с женой, рабами и детьми, в повседневной бытовой жизни..., и только затем — торжественно «подняться» к горним высям, изобразив на куполе прекрасного храма всю свою роскошь в форме Отца, Сына и ещё какого-то Духа.
  Не сразу и Москва (рас)строилась. И семечки лузгать приходилось с малого. Не так уж они были велики... поначалу, как им всегда хотелось. Бог, не Бог, это уж дело наживное, как говорится. Не всякому повезёт..., до Бога. А начинка-то прежняя, матушка!.. Вот потому-то, едва только отодвинь, убери одно главное слово — как глядь!.. — на его месте словно прыщ появится в точности такое же..., второе, третье...
  И хотелось бы сказать: «другое»..., да язык не велит. Потому что вовсе не другое оно, а в точности то же..., именно что!..., в точности то же самое слово. Dura lex, sed Lex...

  Впрочем, не всегда так однозначно глупо... Фасоны и одежда иногда меняются. Шляпы не всегда слетают вместе с головой. И даже рост..., слегка подвержен инфляции..., или ещё какому-то воздействию времени. Возможны и варианты, как говорится. «Друзьям всё, врагам — закон»..., как вдохновенно врал каудильо, к примеру...^[27], а следом за ним и наш добрый полковник..., его верный эпигон (в смысле тавтологии, прошу про...щения), а равно и неповторимый повторитель..., сугубо на своём уровне, разумеется. Впрочем, оставим его в стороне, да подальше..., — как говаривал один мой (не)добрый приятель...^[11]:375
  Тем более, что единожды шагнув в ту сторону, никогда не останавливаются они, пока не увидят перед собой собственных пределов... К примеру, на всём ходу внезапно наткнувшись торсом на чью-то Велiкую стену. Или обнаружив впереди горы до небес. Или, на худой конец, собственное отражение в чёрном зеркале. Обладая всеми признаками бога своего, ещё никогда не останавливались они там, где можно было бы ещё продолжать двигаться, теснить, отодвигать, отбирать, иметь... — И никакая «Dura lex, sed Lex» не становилась точкой насыщения, едва открывалась новая возможность и следом за ним, словно белый щит на воротах, оказывалась Высшая цель: как итог Власти, Силы, распоряжения землёй, водой и жизнью на земле вокруг себя... Perpetuum Module. Можно ли остановиться на достигнутом, пока никто и ничто не останавливает? Что за дурацкий вопрос! Конечно же, нет. Вечное движение. Нет предела совершенству. — Закон что дышло. Руки, ноги, камни, плети. Теснее круг, шире глаза, длиннее руки, пальцы, когти. — Пламя, племя, уголь, угол, огонь, агония, воля и вопль, дым и лёд. Крест и роза. Месяц и год. Звезда и молот. Куй, пока молод. Чётче шаг, ровнее ряды, в ногу, в ногу, в ногу... — Кто успел, тот и съел. Кто мал, тот не взял. Кто не здесь, тот не есть. Кто не с нами, тот против нас. Кто не свой, тот чужой. Кто не жив, тот мёртв. Левой, левой... — В ногу, в ногу, в ногу...

  Suum cuique... Jedem das Seine... (для тех кто понимает или хотя бы помнит). — Верх острого ума, низ остроумия. И в самом деле, какие здесь ещё могут быть вопросы? Смогли ли они когда-нибудь дойти до тавтологии выше, чище, ярче, тише?.. Вот оно, словно лишённое мяса и кожи, голое как перст, чистое как скелет лет, их исподнее, ударное, бездарное, подлейшее, простейшее. Словно коврик у ног, словно платок у носа, словно нижнее бельё... Как мы все будем иметь друг друга: кто смог — тот и строг, кто успел — тот и съел, кто знал — тот и взял, кто суров — тот и в ров. Пусть неудачник плачет... Каждому Своё... А не каждому не своё. — В ногу, в ногу, в ногу... Чёрт, чёрт, чёрт...
  — Слово за слово, важно или не важно, лепо или нелепо, так или не так, этак или иначе..., копируя друг за другом и спотыкаясь на ходу, снова и снова, не слишком-то (из)меняясь с заскорузлых времён дядюшки-Эхнатона и по сей день, вдохновенно и уныло соврут они (в лицо и за глаза, себе и тому парню, без разницы) в сто тысяч триллионный раз, многозначительно приподняв указательный палец, — жест универсальный для любой правящей тавтологии силы, власти, в своём праве. — Нужно ли трудиться напоминать, что́ они при этом подумают..., и что́ сделают... Само собой, все три варианта поведения окажутся одинаково далеки... от элементарного соответствия, но зато одинаково близки к потребности, сколь бы сложной (или простой) синтаксической формой она ни прикрывалась. — Не зря же, в конце концов, наш, несомненно, прекраснейший из представителей корпуса российских губернаторов (само собой, я разумею про себя дедушку Михаила Евграфовича) столь ехидно сетовал на неискоренимую силу закона силы: «Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только знай по зубам щёлкает: вот тебе резон! вот тебе резон! Такова единственно ясная формула взаимных отношений, возможная при подобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться; в результате виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха объясняется оплеухою. Конечно, тавтология эта держится на нитке, на одной только нитке, но как оборвать эту нитку? ― в этом-то весь и вопрос»...^[28] — Едва представишь себе подобную бесподобную идиллию, так и в мечты погрузишься — по самые ягодицы. И в самом деле, далеко не дурственный вопрос: но как же, прости Господи, оборвать эту нитку, если от самого начала «нитка эта была с Человеком, и Нитка эта была у Человека, и Нитка эта была — Человек». Даже на первый взгляд вырисовывается с...лишком сложная тавтологическая картинка, при которой уже и совсем не «нитку» обрывать придётся, а какой-то скрытый под нею предмет..., значительно более громоздкий, мясистый и толстый.

  Regina probationum... Признание — царица доказательств. Словно ноги, слово за слово цепляется..., так цепочка получается. Далеко ли, далёко ли ушёл, старче?.. — Да нет, как говорится, где был, там и остался. Сорок (тысяч) лет по пустыне ходил, стадо дураков за собой водил, да на том же месте и очнулся. Только слов полон рот... Одинаковых. И одинаково пустых. — Ах, друг мой, Горацио...,^[29] и не надоело ли тебе крутиться вокруг одной своей точки. Пятой, вероятно... Невероятно. Всё время вокруг и обратно. Внутри замкнутой линии, очерченной чьей-то невидимой рукой. Своей собственной, вестимо, чьей же ещё?... Но только выдаваемой за длань божью..., по своему образу и подобию. Трусцой или аллюром, сидя или лёжа. По кругу или спирали. — И всё-то у них одно и то же, и всякий раз у них одно и то же, разве только с малейшими изменениями обстоятельства места или времени (бес)действия. Один и тот же спектакль. От рождения и до нового рождения. Нечто вроде декорации..., или мизансцены, не более того. — Тавтография, тавтономия, тавтософия, тавтоскопия, тавтометрия, тавтоматика, тавтомахия, тавтоэпия, а затем... без видимого перерыва, тавтогамия, тавтофагия, тавтоэтика, тавтогенез, тавтолюционизм, тавтолистика, тавтофизика, тавтономика, тавторапия, тавтолитика, — и наконец, словно венец поверх пирожка: Она, Тавтология, Царица... Не оговорка, не ошибка, не промах бессознательного... — Слегка запыхавшись, забежать за угол и резко остановиться, словно бы для того только, чтобы немного отдохнуть и перевести дыхание. Пожалуй, нужно бы ещё и проверить: а не гонится ли за нами кто-то (такой же) по пятам, сзади.

  Veni, vidi, vici..., увы.^{[комм. 7]} — Никогда за всю их истерическую историю они не ограничивались одними словами. К сожалению, вероятно... Даже поэты и евангелисты. Типичный предбанник дел (их рук и тел), произнесённый текст (или даже утаённый) очень часто приводил к последствиям. Сказанное (и несказа́нное) сплошь и рядом влекло за собой — и нечто дальнейшее, совершённое (не совершенное, нет), хотя и связь слова с делом (как и духа с телом) слишком редко была — непосредственной & прямой у этих животных, повсеместно славящихся своею изрядною кривизною. Куда чаще связь сказанного и сделанного оказывалась посредственной извилиной или хитрой загогулиной. — Тезис, антитезис, синтез...

Не стану напрасно повторяться: в самом деле, вся история этого человечества изобилует примерами шизоидной связи между словом и делом. Называя это своё качество умом, ловкостью, хитростью, расчётом, деловой жилкой или даже интуицией, они неизменно высоко ценили его..., разве только кроме тех случаев, когда сами оказывались среди проигравших или перехитрённых. И здесь вступало «в дело» уже совсем другая тавтология: свой — чужой, враг — противник, средство — цель, я — не я... И предела здесь снова как будто бы не было. — Люди для людей всегда оставались не только средой, но и субстратом.

  Последнее временами было особенно неприятно, а временами — и совсем нехорошо... Проигравших они никогда не ценили, словно бы мгновенно вычёркивая из числа своих (тавтоса) и, как следствие, обращая в пищу, трупы, рабов, низших и прочее исчадие чужой & чуждой части мира.^[32] Но..., прошу прощения, здесь я резко остановлю поток собственной тавтологии (пополам с красно’речием), чтобы не удалиться слишком далеко в сторону от основной обсуждаемой темы. Одновременно заметив, впрочем, что такой исход реально невозможен... — Как бы далеко от зачина я не отошёл, люди (как предмет и совокупность) останутся ровно на том же месте, во все века и тысячелетия своей маленькой истории..., продолжая с неизменной настойчивостью и постоянством творить (всё время вокруг и обратно) на всех уровнях (от личного до вселенского) примерно то же самое (с незначительными изменениями), всё время то же самое (или одно и тоже)..., каждый раз создавая вокруг себя некую особенную ауру или номосферу...,^{[комм. 8]} иногда также называемую тавто’полией или цивилизацией. Правильно..., прошу прощения, — хорошо ли было бы не замечать или даже игнорировать их потрясающие способности & даже таланты к бесконечному повторению?.., делать такой вид, словно бы их не существует?.. От мала до велика, от племени до корпорации, от рядового до царя, от человека до нации, — и вечно-то они повторяют друг за другом одни и те же сказки, желания, претензии, конфликты, драки, убийства, войны..., ну... и так далее, без края и предела, ибо таково, прежде всего, от века их главное (стайное) свойство совокупной натуры. — Всё время одно и то же, всё время друг за другом, всё время вокруг и обратно, — словно в старой (как их общий мир) песенке.

  Пожалуй, наилучшим (и самым простым, кроме того) ключом к окончательному решению вопроса о тавтологии могла бы стать маленькая выдержка из теории математической логики..., если бы в ней (кроме всего прочего) было бы хоть немного больше смысла, чем в любой другой клановой дисциплине. Изложенная типическим клановым языком, напоминающим скорее щебет щегла, чем оттенки смысла, по праву рождения своего она несёт в себе куда больше «бога слов», чем настоящего понимания. И тем не менее, рискну привести одну из подобных формул... Как говорится, исключительно ради чистоты опыта.

  Also..., прошу продегустировать небольшой образчик... от нашей образины.
  Формула исчисления высказываний называется тавтологией (или тождественно-истинной формулой), если её значения составляют «истину» для всех наборов значений переменных, входящих в эту формулу. Нахождение тавтологий составляет основную задачу логики высказываний, поскольку они выражают законы логического мышления. В случае некоей заранее заданной произвольной формулы, в рамках стандартных исчислений нетрудно проверить: является ли она тавтологией. Для этого составляют таблицу истинности этой формулы, или проверяют её с помощью рассуждений. Например, для рассмотрения каждой конкретной формулы возможно выяснить, при каких условиях обе части дизъюнкции будут ложными. Если условия ложности первой части не совпадают с условиями второй части, значит, формула не является тавтологией. Следующие формулы исчисления высказываний являются тавтологиями: закон исключённого третьего; закон отрицания противоречия; закон двойного отрицания; законы упрощения; законы ассоциативности операций; законы дистрибутивности; закон тождества; закон контра’позиции; правило цепного заключения; свойства рефлексивности, симметричности и транзитивности операции... и закон противоречия...^[34] С другой стороны, проблема определения того, является ли произвольная формула в логике предикатов тавтологией, представляется алгоритмически неразрешимой.
  Полностью удовлетворившись приведённым & проведённым опытом и отложив его под сукно, было бы затруднительно не отметить, что предмет его изучения представляет собою далеко не столь само’замкнутую академическую материю, как могло бы показаться на первый взгляд. Чем чище наука и чем рафинированнее она погружается (словно бы) внутрь собственного искусственного аппарата, тем ближе она оказывается в существе своём к внутреннему человеческому субстрату, изучающему (под видом формальных умо’построений) самоё себя. Рассуждая о предлагаемом предмете именно с такой (сугубо игноративной) точки зрения, представлялось бы крайне неточным оставить за границами настоящего обсуждения математическую логику, тем более, что она (уже рассмотренная сама по себе, снаружи вопроса) представляет собою весьма податливый материал для выводов. — Основной из которых, между прочим говоря, полностью совпадает с основным тезисом этого эссе: тавтологичность (или незначимая повторность) представляет собой одно из фундаментальных свойств человеческого интеллекта (мышления, мотиваций и поведения), напрямую проистекающего из дихотомической структуры мозговой функции (высших) приматов.
  Так или иначе, прямо или криво, говорят ли они (одним словом) «логика», «математика», «политика», «философия», «риторика», «софистика» или «лингвистика», всякий раз они ведут речь о самих себе..., не исключая самых мелких подробностей предлагаемого предмета. И здесь, само собой, никак не избежать ни одного из вариантов спекуляции, на которые неизбежно опирается весь их (внутренний) мир..., как всегда, необходимым образом построенный «по образу и подобию»...^[35] — Само собой, что любая речь (в особенности, из’устная, конечно), словно поплавок на поверхности стоячей воды, в первую очередь покажет: из какого (ячеистого) материала состоит и в каких пропорциях сколочена его неказистая внутренняя конструкция, вечно привыкшая стоять на четвереньках.

  Пожалуй, раз’узнай они об этом хорошенько, так давным давно замкнули бы уста свои коралловые, да наложили бы бес...срочный обет молчания на ланиты свои сахарные... тавтологические без конца и краю, чтобы лишний раз не проговориться: о себе, о своей природе, о своей породе, о своём прошлом..., настоящем и даже будущем, заложенном прямо здесь, поверх всего. Потому что..., да..., потому что такова их безнадёжная наука учиться на ошибках своих... (которые никого и ничему не учат..., как они сами уже давно заметили). Понимая каждое из слов в прямом смысле... А тако же и его полном отсутствии. — И добро бы знать им (пускай они и совсем не знать) о том невероятном сокровище, навсегда похороненном среди их исподнего мусора, где-то там, поблизости от причинной точки их вечно беспричинной тавтологии, — да нет им никакой нужды до него. Раз и навсегда объявили они его всего лишь нелепостью, ошибкой, оговоркой и..., тем самым, низвели до такого же нижайшего болота, в котором и всю свою жизнь от века проводят..., вплоть до её скончания.^[32]:390 Попросту говоря, выплеснули вон вместе с грязной водой...,^[9] запросто посчитав такой же грязной водой... или таким же осадком (а то и подонком), ещё чего доброго.

  В конце концов, было бы слишком наивным полагать, что эссе..., одно моё тавтологическое эссе способно развернуть, остановить или хотя бы затормозить этот ветхий процесс, вызванный к жизни их органической потребностью и природой, характерной для всех времён и поколений, включая будущие. Разумеется, нет...^{[комм. 9]} — И всё же, поставить точку..., задолго до окончания фразы..., или, по крайней мере, предупредить..., как всегда, знакомым движением подняв указательный палец кверху. — И кто бы теперь мог упрекнуть меня, будто я пренебрёг своим знанием?.. Очевидным образом, это была бы ложь.^[37] Первого или второго типа...^{[комм. 10]} Никогда бы я не принял подобного обвинения, если бы не одно обстоятельство равной силы..., о котором мне было бы разумнее сегодня умолчать.
  Собственно, именно так я и поступлю..., поставив малое отточие.

  И всё же, не совсем, не до конца... Перечитав статью от начала и до конца и пересчитав для порядка строки на его протяжении, нетрудно сообразить, что здесь не хватает одной формальной мелочи, которую от меня, вероятно ждали... с самого начала, да так и ждут до сих пор... Педанты всего света. — Само собой, я говорю об определении. Уже единожды данное в рамках тавтологического эссе как результат сопоставления словарных и энциклопедических статей (выморочных в разной степени), тем не менее, оно не удовлетворило (да и не могло удовлетворить) повсеместных любителей п’русской чёткости и порядка (слов). — Хотя (казалось бы!..), что может быть проще: после всех приведённых обстоятельств места и причины действия?.. Но нет. А раз так, значит, повторю ещё раз (то же самое)..., словно бы подчинившись неумолимому голосу природы. Опять... всё время вокруг и обратно...

  — А значит, получите и распишитесь напоследок, дорогой профессор.
      Потому что ещё одного повторения — больше не будет...

  Тавтоло́гия (от греч.tautos, тот же самый) — фундаментальная наука, изучающая неуклонную повторность (общность) в природе, физиологии, психологии, поступках и результатах деятельности совокупного человека или человечества в целом; в конечном счёте, то же самое, что более поздняя Хомоло́гия (от греч.omos, хомос, тот же самый, одинаковый) или более узкая каноническая Хоми́стика (от лат.Homo и греч.omos, человек нормы: тот же самый, одинаковый, Homo normalis). Многократно оболганная и доведённая до полной профанации совокупными усилиями своих носителей, недоумков последней цивилизации, тавтология как наука фактически перестала существовать к середине XX века, впоследствии низведённая до уровня «речевой нелепости (lapsus linguae) или логической ошибки (lapsus cogitae)».^[9] Примерная мотивация всех участников процесса не вызывает сомнения: она в точности такова же, как и в большинстве аналогичных случаев (самозащита). — Между тем, именно тавтоло́гию (наряду с само’отрицанием) возможно было бы признать единственным (доступным людям) источником (так называемой) абсолютной истины, а также одним из наиболее точных и важных источников сведений человека о своей исподней (суб’стратной) природе. — Сделанная как и всё «по образу и подобию», она многократно и бесчисленно воспроизводит в мышлении, речи, действиях и совокупной культуре основные структурные черты своего создателя, представляя собою уникальный артефакт для анализа и диагностический материал для выводов.

  Подводя краткий итог в двух словах, остаётся только заметить, что тавтоло́гия (даже в своих непродуктивных формах) способна доставить из глубины человека некое субстратное эссе (концентрат или эссенцию), в сжатой форме дающее представление о внутренней конструкции, возможностях и пределах развития его существа или сущности. К слову говоря, едва ли не самая важная выжимка из этого эссе содержится в точности здесь..., на этой странной странице, немного выше, чем сейчас находится точка аккомодации вашего зрачка... Мадам..., мсье..., мадмуазель..., не исключая также и всех прочих.
  — Вот, собственно (говоря), почти всё, вкратце..., что можно было бы сказать по этому поводу (или без него)...