Эрик Сати — различия между версиями

Эри́к-Альфре́д-Ле́сли Сати́ (17 мая 1866, Нормандия, Онфлёр — 1 июля 1925, Париж, госпиталь Сен-Жозеф) — чтобы не останавливаться на этом вопросе слишком долго, скажем попросту: Эрик Сати, — эксцентричный французский «композитор музыки», «писатель слов», «каллиграф бумаги», «пианист звуков» и сугубый «человек рвоты» (список далеко не полный),^{[комм. 2]} весьма причудливым образом оказавшийся предтечей и основоположником едва ли не всех основных направлений музыкального авангарда XX века,^{[комм. 3]} а также учителем и донором неограниченного множества композиторов (далеко не только французских), которые были и до сих пор остаются значительно более известны, чем он сам.^{[комм. 4]}
  Будучи глубоко асоциальным человеком, органически не способным нормально (скомпенсированно) существовать среди (и в среде) людей, Эрик Сати ни в чём не находил остановки (кроме алкоголя, да и то с переменным успехом).^[2] Именно отсутствие центра, неравновесие и, как следствие, тотальный «непокой» — и стал его основным двигателем по линии собственной жизни. — Таким образом, действуя буквально по́ходя, не имея возможности остановиться, небрежной рукой Сати предвосхитил, основал (а затем и бросил), один за другим такие «Большие Стили» XX века как: импрессионизм, конструктивизм, дадаизм (мимоходом исключая фонфоризм), минимализм, абсурдизм, концептуализм, примитивизм, футуризм, неоклассицизм, неоромантизм (список опять не полный) — перечислять всё не имеет ни малейшего смысла, поскольку ни один список — в любом случае — не будет обладать признаком полноты. Равно как (не имеет смысла) и продолжать дальше в том же духе. Поскольку эта статья сделана совсем ради другого (духа).

А потому предпочту за лучшее — просто перевести дух...

Например, на другую сторону улицы...

Или, хотя бы, на другую строку.

...и

мея в виду исключительно внутреннее расположение, и никогда — снаружи и всякий раз обращая прямую речь в пустоту, за неимением никакого иного варианта. Практически пожизненно. А также без возможности выбора. — Между тем, обратите внимание: невзирая на трудности естественного порядка, я вынужден продолжить. Единственно потому, что уже раз когда-то нáчал...

« ...Итак, ... мне предложено здесь, на лоскутке жёваной газетной бумаги, вкратце изложить вам свои представления о человеке, который в начале текущего ещё века совершенно перевернул всю (европейскую) музыку с ног на голову. < А затем — наоборот (не перевернул). > При всей смехотворности подобной задачи, тем не менее, я постараюсь это сделать. Впрочем, нимало не сомневаюсь, что большинство лиц впервые слышит эту странную и коротковатую фамилию: Сатú..., просто Сатú. ... Начальные сведения будут такими: эрик-альфред-лесли. И больше — ничего...^[4] »

...поскольку вслед затем наступил финал. Конец. — Всё! Как отрезало! — Dixi! Amen! Allez! — ...и наступает длин-н-н-ная минута молчания. Дым до небес... Примерно, на пару сотен лет. Для начала.

И не будем понапрасну кривить лицом... потому что ... после всего ... это — глубоко не важно.

Очень глубоко.

И очень не важно.

  Значит, так: Эрик Сати родился..., — да, и в самом деле так было: он определённо родился. В конце концов, у них так принято..., в процессе жизни. К тому же, это произошло — в Онфлёре, — небрежном прибрежном (и не просто прибрежном, а прямо на берегу Ла-Манша) нормандском городке, когда-то крупном, а теперь мельчающем, хотя и не мелеющем порту, находившемся на перекрёстке (устье грязной речки Сены) и — на пути вниз одновременно. — Как не слишком существенные, я не стану пояснять эти две детали его рождения. Только добавлю несколько слов, словно бы с его голоса. Хотя и немного того..., задним числом:

« ...Онфлёр, говоря между нами, далеко не худший из городков на свете. Пускай будет так. Заметим это себе — на память. Да. Он заслужил благосклонность хотя бы уже тем, что я могу о нём говорить прямо и откровенно. По существу, это даже и не совсем город, а специальное такое место, если приглядеться. Расположенный на самом краю земли, где кончаются холмы и грязная, усталая Сена сливается с вечно бурлящим морским каналом..., Онфлёр как бы постепенно падает вместе с холмами вниз, в воду, ступенька за ступенькой, терраса за террасой. Здесь очень долгое время находилась последняя точка пути..., люди шли, шли, всё дальше на запад, а потом останавливались..., резко останавливались, потому что дальше идти было уже́ — некуда...^[3]:15 »

Итак, мадам и месье..., дама и господин! (в единственном числе, вероятно) — первое слово сказано: «дальше - было - некуда».

В том числе, идти... Или ехать...

  И здесь, пожалуй, начинается не́что, значительно более важное.
  То, о чём до́ меня все молчали, и по́сле меня — точно так же — будут продолжать молчать, словно бы ничего и не было...^{[комм. 5]} И никого не было тоже.

  — Да ведь и я са́м, признаться, грешным делом хотел было умолчать, — как все правоверные макаки, но увы — не смог, по присущей самому себе идиотической прямоте слова. И дела.

Их обоих, без исключения...

— Чёрт!

И в конце концов, сможет ли Ахилл перегнать черепаху?

— Хотелось бы знать!

  И в самом деле, что случится, если всесокрушающий единорог со всего маху налетит на несокрушимую стену?
  И вообще, случится ли вообще хоть что-нибудь? Что угодно. Что бы то ни было. И даже не важно — что! Или (в точности как на с...ном чемпионате мира по пиханию резиновых изделий) — все набегут, нажрутся пива, самозабвенно начистят друг другу морды и — продолжат далее в том же духе, словно бы ничего и не было... (опять).

С готовностью призна́ем: вопрос глупый. И даже более того: он откровенно неприличен.

Как и все так называемые «вопросы»...

  Лучше скажем прямо: от самого начала Эрик Сати соединил несоединимое. Без уточнения. А также — без всего остального.

  1866 год... Честно говоря, я обескуражен. Даже неприятно думать, что такой — был. Омерзительная штука, вы не находите? И тем не менее, он всё-таки — был, пакость такая...

Против цифры — не попрёшь.

  Весной того года (66) состоялось некое малозначительное происшествие, которое я имею в виду: родился этот Эрик... — (Эрик Сати). Проще говоря, произошло достаточно рядовое событие (не имеющее разумных объяснений), прежде которого Эрика Сати не было, а затем он — появился, каким-то очень странным, хотя и древним способом. — Младенец. Ещё практически никто. Кусок мяса. Человечина... — По случаю, он оказался первенцем в семье нормандца-католика и англиканской шотландки. — И первое, и второе одинаково (не) важно. — Не исключая и чего-то третьего..., в свою очередь.

А потому просто повторю: «был первенцем в семье нормандца-католика и англиканской шотландки».

Только и всего!..

  И здесь снова более чем уместен звук прямого голоса..., прямо оттуда... Допустимо ли пренебречь?

Пускай даже — задним числом.

« ...Но вот что ещё действительно важно сказать отдельно. Моя мать по своему происхождению (и много ещё по чему) естественным образом была английской протестанткой <...> и даже сегодня, будучи дряхлым благочестивым стариком, вырвавшим по одному все свои длинные волосы, я всё равно не могу в этом сознаваться без специфического, чисто религиозного содрогания в области поясницы. Но и то чистая правда, что со стороны отца все мои предки были благоверными католиками, причём, католиками до такой степени, что я в своей второй (альфредской) части, до сих пор чувствую себя даже немножко более правоверным, чем римский папа...^[3]:19 »

  Пожалуй, нам сегодня очень трудно себе представить: чтó это такое было на деле. — Акт эпатажа? Или саботажа? Или каботажа? Или, наконец, акт демонстративного пренебрежения к ближайшему окружению, к своим добрым..., бесконечно добрым родственникам, современникам, согражданам... — А между тем, даже в бесконечно разболтанном XIX веке... право’верному католику-французу (пускай даже, отчасти, нормандцу) жениться на протестантке из страны скоттов... — Это был безусловный акт. Точнее говоря, никакого акта не было, конечно. Обычная тяга молодого человека к собственной частной жизни и таким же отношениям — в противовес семейным и клановым ценностям. Но с другой стороны, налицо взрывоопасная бронебойная смесь. Простейшее слияние нитрата аммония с алюминиевой пудрой, по крайней мере... И всё-таки, невзирая на всё городское «беззаконие» и относительную свободу нравов (слегка разболтанных постоянной качкой), Онфлёр — это была глубокая провинция. Говоря прямо — захолустье. Третий мир. Почти деревня. Вечное историческое место, где все знали друг друга. В лицо. Со спины. И за глаза. И главное: деды ... деды были ещё живы. Очень даже живы... — те са́мые деды, для которых — несть врага злее англичанки! — Да...

  И трижды прекрасная франко-прусская война была ещё впереди, между прочим. До неё (как до дверной ручки) оставалось ещё цельных четыре года. Ещё старикашка Наполеон (третий) многое мог успеть... — Находясь на гребне волны «несравненных побед» и фанфар... Аннексия Савойи. Карликовый юго-восточный триумф. И ещё... (заодно) присоединение Ниццы (той самой). А затем... десять лет спустя... ужасный кошмар позорного поражения. 1870-1871. Чёрные даты? — пускай будет так. Чернее не бывает. — Чернейшие... в истории Франции, Европы и всего Мира, — аммонал с алюминиевой пудрой (дезинформация — м о я). — Заложив громадной силы бомбу под старый мир, на 90 лет вперёд эта маленькая «региональная война» определила судьбу миллионов обезьян, по какому-то недоумению называющих себя «цивилизацией». До сих пор, между прочим...
  «Великая Франция» закатилась. На смену ей выкатилась «Великая Германия»... — Вот какое рождение принёс с собой этот маленький Эрик-Альфред-Лесли, — даже в имени своём соединивший несоединимое.

«Цивилизация, Европа, мир...» — Эй, оставим поскорее эти мелочи. И глупости.

Не пора ли перейти к главному?.. — И вот оно...

  Когда родился Эрик-Альфред-Лесли, един & один в трёх лицах, его матери было — 28 лет. Целая вечность. Особенно, если принять во внимание — время. Средний род. Единственное число. — И мало того, что сама полукровка (полу-шотландка, полу-англичанка) так ещё и — сирота. И в возрасте. Старая дева?.. — Почти старая, почти дева... — Уже 28. Стукнуло. Даже сегодня этот возраст по праву считается ... поздним ... для первенца. Какая-нибудь свинья в белом халате непременно бы фыркнула: «старо-родящая». — И здесь, повесив (не)многозначительную паузу, я решительно уклоняюсь от комментариев.

Определённо, в этом пальто с самого начала было слишком много ... изъянов и прорех. — Как истинный знаток вопроса, говорю я это. Без малейшей надежды на понимание, и всё равно говорю. — Как тот кот...

  ...детали. Детали. Тысячи и десятки тысяч деталей. Однако именно из них, мелких и очень мелких, постепенно складывается... и вырисовывается механизм. Тот механизм, что едет под горку..., накатанной дорожкой вместе со всеми. Или напротив, по непаханому полю да по колдобинам, куда-то в сторону и вверх, невесть зачем.

И в самом деле: зачем? Эй, остановись, дядя! — Нет, не слышит. И я тоже — не слышу.

Вечный протестант протеста посреди края не(а)пуганых католиков. — Ах, и куда только смотрела Жанна?

  Само собой, одним тем дело — не кончилось. Между прочим, бравые пруссаки, победившие в той войне... скажем мягко: дошли маршем до Онфлёра (в нарушение договора о демаркационной линии и временном перемирии) и несколько дней стояли своими сапогами прямо там... в старом городе. В аптеке отца Альфонса Алле. И у дома семьи Сати. — Всюду стояли... Да ведь и не только стояли..., — прости Господи. Приятно вспомнить...

На то они и пруссаки, — к слову сказать... Не к слову сделать...

« ...Злосчастная война 1871 года катилась к своему кошмарному завершению. Бравые пруссаки маршем дошли до Понт-Одема и уже скоро, вероятно, должны были двинуться прямиком на Онфлёр. Имея в виду неминуемый приход оккупантов, все домовладельцы, бюргеры и крестьяне этой местности, не на шутку обеспокоившись, лихорадочно принимали меры предосторожности, каждый — по своему вкусу и нраву. » (Альфонс Алле, 105. «Стена»)^[6]:21

  Безусловно, всё это не прошло просто так. — Не просто так. И не просто прошло.
  Позорная война закончилась не менее позорным миром. И старый мир — уже (никогда) не вернулся к своему исходному состоянию. Получив тяжёлое ранение в задницу..., он был уже не тот. Возможно слабее, — но и хуже. Окончательно потеряв равновесие... теперь он только выжидал, зализывая раны. Чтобы снова выскочить, напа́сть... и — опрокинуть победившего врага...^[7]:223

« ...Все правоверные католики из клана Сати с каждым годом шипели всё громче, и отец-Альфред, чтобы не начинать перед блестяще проваленной франко-прусской войной ещё и онфлёрско-пуническую, потихоньку собрал все свои немудрёные вещички и вывёз маленькую семью – прямиком в Париж..., в этот слишком грязный, вонючий и до ужаса нездоровый город. Там и родилась моя последняя сестрица Диана. Именно так – последняя, очень точное слово. О ней – разговор будет особый, хотя и весьма короткий. Да. Появившись на свет в конце 1871 года, она оказалась куда решительнее и умнее не только меня, но и всех моих прочих, тогда уже многочисленных родственников. Почти не задерживаясь на этом негостеприимном свете, она довольно быстрым и решительным (слишком необычным для младенца) шагом вышла вон и прикрыла дверь, заодно прихватив с собой ещё и мою мать. Я даже не успел с ними толком попрощаться. Она умерла 8 октября 1872 года..., это была вторая дата моего рождения на этот свет, этот злой, неприветливый свет. Грязный Париж..., он убил мою мать, но не добил меня. Мы все тогда болели, очень болели..., но больше никто из нас не смог поступить так верно и точно, как сестрица-Диана...^[3]:21 »

  — Как это мило, mon cher..., как это мило и сентиментально, потерять мать... в возрасте шести лет. И больше никогда — не найти обратно. Вы не находите, ведь это приговор, наверное?.. Нет-нет, конечно — не смертный..., и даже не смертельный..., хотя и пожизненный — это уж непременно. Хотя бы в смысле — отпечатка..., несмываемого. — Нет конечно, я не стану сейчас читать напрасную лекцию по психиатрии или классическому психоанализу. Всё это — более чем важно..., более чем!..., поскольку не имеет ни малейшего значения. Особенно рядом с миллионами подобных ... или даже более тяжких случаев. И главное, рядом с собственной смертью, (я имею в виду Эрика-Альфеда-Лесли) которая случилась — тогда же, в октябре 1872 года, хотя и — не привела к окончательному летальному исходу.

Вот, пожалуй, главная правда, которая содержится между этих слов: её можно сказать всего в нескольких словах.

  Родился. Появился на свет. Издал первый крик. Открыл глаза...

Нет, не в Онфлёре, конечно... и вовсе не 17 мая 1866 года...

  И опять я соврал. Поневоле. Или попросту — по невозможности ... не соврать. Ибо..., что́ ещё тако́е есть вся эта ваша человеческая жизнь, как — мелкая & мелочная неправда, совершаемая общеопасным методом? Так было. Так есть. Так будет не всегда...

Главное — врать. Последовательно и точно. Врать, не переставая... Тайно и явно. Врать — до рвоты...

А затем пить воду и снова — рвать...

  11 октября 1872 года в инфекционно-септическом городке Париже родился, пожалуй, самый причудливый и изломанный композитор в истории (вчерашней) западной цивилизации. Его имя было — Эрик Сати... Альфред и Лесли в тот день отпали... Сами собой. И были захоронены — в ближайшей выгребной яме (чтобы не сказать: помойной).
  Между прочим, это далеко..., — далеко не простая фраза слов: грязный Париж. Ведь и в самом деле, вплоть до 1900 года Париж прочно удерживал славу грязнейшего из городов Европы. — Творец особых композиторов, не иначе... Возможно, также художников, писателей, «артистов»..., не исключая и всех остальных, кого приходится не только рожать & рождать общеизвестным способом при помощи мясоперерабатывающей машинки, но ещё и — сотворять... Со’творять.

Ради непростого пейзажа окружающей жизни.

Во́т что в деле большого искусства значит – настоящий талант. Пускай даже и в области грязи.

  Париж, Париж... бывшая столица мира. — Не просто империи. Не просто сверх’державы. Потому что несравненно больше — и первого, и второго. Столица всего мира. Грязного мира, — не иначе. Мира людей.

  Само собой, теперь не стану тщательно описывать тщетные подробности (якобы его, якобы биографии). Только слабый пунктир, поверх мутной воды...

  — Почти как избавление, возвращение в Онфлёр с уцелевшим братом и сестрой. Жизнь без отца, в семье дедушек, бабушек и причудливого дяди. Оставлю (далеко) в стороне даже страшную процедуру отречения ребёнка (посреди церкви) от злостного протестантизма умершей ангельско-английско-англиканской матери в пользу правоверного онфлёрского... отцовского и дедовского католицизма. Всё это — было. И конечно же, немало добавляло. К первоначальной чудодейственной грязи сверх’человеческого Парижа. Однако — ничто на свете уже не могло переменить общей картины мира.
  Потому что всё остальное — по сравнению — не более чем сущие мелочи. Подробности. Украшения. Детали. Тряпки на фоне оконченного сле́пка (верхнего) торса «композитора музыки». — Не его жены..., нет.

— Всего лишь маленькая жизнь..., и не более того. Скажем та́к..., чтобы не сказать ничего.

— Прощайте, мадам..., как оказалось, я вас — не знаю. И не хочу знать.

  Несколько мучительных лет. Затем ещё десять. И вот, вполне закономерный результат..., в том смысле, что он прямо проистекает... из закона.

« ...Чрезвычайно трудно понять..., а тем более — сказать или написать про этого Эрика хотя бы что-то мало-мальски определённое. ... Всю жизнь и после неё он находился в «вечной оппозиции» внутри и снаружи себя, всякий раз вызывая у большинства окружающих умственное несварение. Начать можно с чего угодно..., ну... хотя бы с его творчества...
Ради того, чтобы (от)бросить постылые занятия в консерватории, постоянно и настойчиво выталкивающей его вон, Сати добровольно вступил — в (дерьмо ещё худшее, я хотел бы сказать, но промолчал) армию. Однако не прошло и пол’года (хотя..., какой у года может быть пол) его желания были уже прямо противоположными и прежняя благоглупость слетела с него как прах... Чтобы подхватить воспаление лёгких (или умереть, на худой конец), несколько часов он провёл на (чисто французском) морозе, раздевшись до пояса. И всё это, прошу обратить внимание — ночью. Тайно. Как разведчик... Разумеется, диверсия удалась. Принятые меры имели успех: благодаря шикарной, прекрасно оформленной болезни, капрала Сати освободили не только от консерватории, но и от армии. — Через больницу.^[4] »

...б

лиже к окончанию, скажем прямо: чёрта с два!.., — довольно пустых разговоров. Буквально в двух словах можно подвести итог, потому что дело сделано. Actum est, — господа свиньи.
  И разумеется, — ни слова о присутствующих. Да... Как-никак, место здесь присутственное. Публичное, — мягко говоря.
  Так или иначе: стоп! Время кончилось. И жизнь — так же. Так что теперь — поздно махать в воздухе лопастями.
  Очень давно..., — если не ошибаюсь, было это в конце прошлого *(или позапрошлого, точно не припомню) века некий странный тип (почти дегенерат, с позволения сказать) по имени «Юрий Ханон», какой-то чудовищной случайностью удержавшийся в понимании академических музыкантов, дал Эрику Сати весьма экстравагантную, чтобы не сказать — дикую характеристику, которую мне сегодня придётся здесь привести. Хотя и в отчасти адаптированном виде. Невзирая на громкие протесты всего прогрессивного человечества.
А также бо́льшего числа паразитических и кровососущих насекомых.

« ...Эрик Сати, — сказал он с неприятным выражением лица, — относится к редчайшему типу не только людей вообще, но и, в частности, композиторов-идеологизаторов музыкальной ткани. Проще говоря, музыка интересует его только во вторую очередь, как материал для существования идеи... » — И затем, видимо, ради пущей убедительности завершил свою странноватую мысль... крепким обсценным выражением, которое мне здесь придётся выпустить, поскольку оно — не воробей...

— Впрочем, инсинуации и прочие происки на этом не заканчиваются.^[9]

  По мнению данного (мало)уважаемого господина Х., наряду с Эриком Сати в этот короткий список (short list!) входит ещё один (русский) доктринёр Александр Скрябин, а также — и сам Юрий Ханон.^[10]

« ...Когда Сати или Скрябин писали музыку, они при этом внедряли в неё совершенно чуждые как человеку, так и музыке элементы. При написании музыки они на самом деле занимались чем-то другим. <...> Скрябин, насколько известно, считал себя особенным месси́ей, он должен был путём мистерии прервать цикл развития человечества и мира. Эрик Сати при написании музыки занимался сведе́нием счётов со своей собственной жизнью. Когда слушаешь его сочинения, там слышна не музыка, а его взаимоотношения со всей окружающей его культурой. Я ставлю <...> перед собой задачу как раз промежуточную между Скрябиным и Сати...^[11] »

  Ни единым словом не пытаясь опровергнуть эту странную и крайне маловразумительную точку зрения, сегодня мы со всей возможной определённостью вынуждены заметить, что на самом деле она представляет собой случайный набор слов, который не только ничего не значит, но и ровным счётом ни-ко-му из смертных не ясен, кроме автора. А потому оставим это (якобы) сумбурное высказывание на его совести (если она ещё имеется). А равным образом, мы предлагаем заткнуться и всем остальным. Например, тем, кто желает возразить. По нашим конфиденциальным сведениям, в са́мое ближайшее время им предстоит поперхнуться собственными слюнями.
  И долго кашлять... Очень долго (по долгу службы).^[12]

Итак: Скрябин и Сати. Что тут скажешь: пара и в самом деле экстравагантная...

Хотя и не слишком. Вполне умеренно, так сказать.

« ...Оба они пытались добиться того, что мне было единственно интересно: сделать искусство инструментом (и не профессиональным, ради устройства своей жизни, добычи денег, славы, карьеры, как это принято), а инструментом выражения Большой Доктрины, маленькой доктриночки или хотя бы жёсткой мысли (вроде гвоздя в сапоге). Слушая «Прометея» – иногда кажется, что видишь схемы, нарисованные в воздухе звуком, до того наглядно он сделан. Так мсье Скрябин описывает изнутри механизм Мистерии, конца света. А «Прекрасная истеричка» Сати – великолепный образец битья по тупой человеческой голове, всякий раз приговаривая: и так не получится, и этак не получится! В итоге – что? Оба разговаривают об одном и том же, но только один сверху, а другой – снизу. А между ними, посередине – я, представьте. Или наоборот.^[13] »

  Отдельного уважения заслуживает тот очевидимо видный факт, что между первыми (и последними) словами промежуток — ровно в двадцать лет. Или четверть века, — говоря иными словами. Однако, они имеют такой странный вид, словно бы их говорил один и тот же человек, одним и тем же языком, — даже без скидок на время и место действия: время тотального опущения и упадка захолустной мелкобуржуазной России (страны под’лавочников и над’стаканников). — Северная пальмира (на юге Финляндии). Вчерашний день. Высокий штиль. Засилие азербайджанской диаспоры. Тотальная коррупция и свинство чиновников. Бандитско-воровской раздел и передел территории. Ползучая контрреволюция. Квази-церковное мракобесие. Гангрена бюрократии. Повсеместные ублюдки, мошенники, подлецы..., — прошу прощения, кажется, я немного увлёкся...

— Имею полное право, в конце концов. За столько-то лет выслуги...

  Так бывает, шаг за шагом, шаг за шагом, нога в ногу, иной раз — зайдёшь немного не в ту улочку, не в тот переулок, не в тот двор, не в ту парадную, — ан, глядишь, возвращаться-то уже поздно. Да и не́куда. Мир рухнул. «Мистерия» свершилась. И даже Скрябин помер. Случайно, понимаешь ли. От какого-то скоромного прыщика на губе. Всё, баста! — Спета песенка...

« ...Однако особенное уважение вызывает тот факт, что оба они – всё-таки музыканты. Ведь это едва ли не самое пакостное, самое беспредметное искусство – оно меньше других пригодно для выражения мыслей. Понимаете, – мыслей! Вылезает на сцену какой-нибудь господин Спив(а)ков со своей лакированной виолончелью и начинает – пилить (без канифоли,^[14] но за наличность, само собой). И что, какая в этом мысль? – ничего личного, только наличная культура, клан, профессия. Привычная публика, привычное занятие, привычный академический музыкант, касса, гардероб, кресло, туалет, девушки..., в общем, всё как принято веками. А мысли – ни одной. Заставить эти культурные звуки (я не про туалет, разумеется) выражать идею..., – задача близкая к невозможной. Однако именно такие задачи меня всегда и интересовали. Не больше – но и не меньше. Кажется, достаточно об этом?..^[13] »

И в самом деле: достаточно. Чтобы не сказать — бо́льшего.

  Примерно в одно время и даже в сходном пространстве с Эриком Сати жил (его современник, чтобы не говорить лишних слов) некий, скажем так, весьма неприятный тип (скотина) — по имени Луи Лалуа. Биограф и близкий приятель Клода Дебюсси, между прочим, в своё время немало насидевший пост директора парижского (большого) театра «Гранд Опера», этот Лалуа имел отвратительные отношения с Эриком Сати, как ему и было положено по должности и призванию...^{[комм. 7]} — И даже более того, означенный Лалуа был настолько мерзок, что Сати не раз (вполне справедливо) обзывал его (лично и даже в своих журнальных статьях) «уродливой обезьяной».^[3]:586 Впрочем, и этот Лалуа отвечал ему некоторым подобием взаимности, — как настоящая женщина (из Grand Opera). Типичный чиновник (от искусства). Скотина... Пардон. — Но... тем бóлее показательным будет взглянуть... немного искоса и даже потрогать, — как и что эта «уродливая обезьяна» написала о Сати пару-тройку лет спустя... после его смерти.
  Так бывает. Скажу (слегка заплетающимся) языком пьяного Шекспира: обезьяны как правило (и даже чаще всего) переживают своих великих оппонентов.^[16]
  И вот, стало быть, одной строкой ниже — и не только строкой... ниже, — слова великого нашего китайца Лу-и Ла-лу-а (как называл его Эрик)...

« ...Ибо написано в «Книге пути»: тридцать спиц образуют колесо повозки, но только пустота между ними делает движение возможным. Лепят кувшин из глины, но используют всегда пустоту кувшина..., пробивают двери и окна, но только их пустота даёт комнате жизнь и свет.^{[комм. 8]} И так во всём, ибо то, что существует – есть достижение и польза, но только то, что не существует – даёт возможность и пользы, и достижения. Музыка Сати – музыка полезная для всех, кто её не может найти здесь. Она лишена поверхности, в ней насквозь видны мысли...^[3]:644 »

  Таким образом, раз лишний раз ткнуть пальцем (в глаз): потому что опять & снова противоположные противоположности — сходятся. Невзирая ни на что́. Причём, в одной точке (не называя её номера). Сходятся..., только для того, чтобы вскоре — разойтись обратно, как им и полагается по должности и чину. Однако далеко не на всех это может произвести должное впечатление. А потому и четверть века спустя некий изрядно волосатый тип по имени Юрий Ханон со странной настойчивостью продолжал повторять примерно то же самое..., что и он сам..., или означенная обезьяна Лалуа — почти сто лет назад. Или тысячу. Без разницы.
  Потому что любая разница — не более чем на одну минуту... Heures séculaires et instantanées...
  Потому что Отдельное Высокое Искусство — вещно & вечно. В точности как бесконечно красивый и бесконечно красный дождевой червяк, панически выползший во время ливня. Предельная форма абсолюта. Точка отсчёта. Или линия выхода ... вон.
  ...я хотел сказать, — вóн, вон она, посмотрите туда, в ту сторону, куда указует мой палец, мой прекрасный палец..., вероятно, безымянный.

« ...Мне вообще никогда не была интересна музыка, искусство, композиторы, пианисты... Короче говоря, профессии, занятия, кланы, люди людей, кланы кланов (опять всё то же, вокруг и обратно). А потому и просеял сквозь своё каноническое сито два имени, уникальных среди обычного человеческого зоопарка: Скрябин и Сати, два идеолога (каждый по-своему), и два принципиально не-клановых человека, как и я. <...> Скрябин – больше чем композитор, его музыка – пинцет, инструмент для уничтожения мира во вселенском оргазме. А Сати – меньше чем композитор, его музыка – пинцет, тоже инструмент для сведения <окончательных> счётов с этим миром и его людьми.^[13] »

Пожалуй, здесь самое время остановиться и поставить точку... или многоточие. Потому что Всё — и так уже Сказано.
Причём, далеко... (пардон) ... далеко (как до Луны) не по одному разу.^[17]:588
Имеющий уши — да останется... с но́сом.

« ...Говоря в принципе, мало кто мог бы соперничать с героем данной статьи по одиозности своей жизни и творчества, разве что наш отечественный Александр Скрябин или же некто Юрий Ханон, пишущий эти строки, разве что, с той непременной скидкой, что последний ... пока ещё не отметил своего 175-летия.^[4] »

Но мы же с вами отлично понимаем, что это дело — сугубо наживное. Придёт нужда..., пускай, даже малая, — и отметим ... хоть завтра.

Или даже сегодня вечером... если это — срочно.