Аркёй (Эрик Сати) — различия между версиями

а

ркёй (на ад...министративно-хозяйственном языке: муниципальный округ Аркёй-Каша́н..., называемый так, между прочим, уже в течение почти, ровно, свыше полутора веков),^{[комм. 1]} он же: «Аркан-Кошон» или, на худой конец, «Аркай-Кошкай» — говоря суконным языком партикулярного ничтожества, это административный округ Большого Парижа, в прошлом — южный пригород или ближнее предместье только что упомянутого города, когда-то считавшегося столицей бывшей Франции, страны, где когда-то давно (практически, в незапамятные времена) обитало легендарное племя, некие «французы» (а также галлы, норманны и алжирцы..., не прошу извинения за слишком высокий слог)...^{[комм. 2]}

— О, моя бедная Франция!..,
   как любил (не без ехидства, впрочем) повторять один мой приятель...,^[3]:215

(не)старый-(не)добрый приятель, впрочем, не слишком руко’пожатный (для этих господ...)

Впрочем, оставим... (как говорил он же, и снова нехорошо усмехаясь),^[4]:6 потому что совсем не ради этого разговора я затеял извлечь из-под спуда небытия страницу маленького рабочего посёлка, типичного парижского рабочего предместья по фамилии Аркёй-Кашан. Ясное дело, речь здесь пойдёт о Сати..., точнее говоря, о полях его шляпы. А если говорить ещё точнее, то — о тех глубоко посторонних полях, которые и составили, в итоге, самое существо сначала предтечи, а затем и французского авангарда начала XX века (и не только по части музыкальной, само собой)...

Потому что ради известных мелочей обычной человеческой жизни я не стал бы даже трудиться открывать рот...

Равно как и любое другое отверстие..., приспособленное природой для таковых целей.

      И всё же, начну с малого..., как всегда — по нужде.
Примерно таким же способом, как пресловутый акведук, словно бы перечеркнув надвое низину и древнее болото, прочертил жёсткую границу между двумя дремавшими посёлками, один из которых стал «Аркёй», а другой — остался «Кашан» (чтобы не сказать напротив), так и странное бегство неу...дачника Сати из Парижа стало, по сути, средней чертой из кирпича и извёстки (нечто вроде малой китайской стены), вокруг которой ему пришлось гарцевать всю вторую половину своих дней... Онфлёр... Париж... Снова Онфлёр... И снова Париж... Затем, Аркёй... И наконец, снова Париж... Чуть проще, чем старая (как это мир) городская карусель с потрескавшимися от времени деревянными лошадками.

— Вот, пожалуй, и вся пунктирная линия, которую можно было бы начертить поперёк этой жизни, не слишком точной и понятной. Сначала смерть матери вернула Сати из Парижа в Онфлёр. Затем смерть бабушки отправила обратно в Париж. Наконец, началась длинная тропинка вниз. — Исключение из консерватории, совершеннолетие, попытка убежать от жизни в армию, попытка убежать от армии в больницу, возвращение в Париж, необходимость уйти прочь из дома отца и мачехи, чердак на рю Корто 6, бедность, почти нищета, тесная комната (почти шкаф, почти уборная, почти клозет) на первом этаже того же дома, великодушно предоставленная ему мсье Бибе («Bibet»), чрезвычайным и полномочным владельцем того же здания на рю Корто 6...^[6]:23 — Жильё в Париже слишком дорого. Даже очень маленькое. Даже крайне убогое. Почти Бибе...^[1]:123 За него нечем платить..., и к тому же совершенно не хочется это делать. Есть на свете тысяча дел, куда более приятных, важных и значительных, на которые можно потратить свои жалкие монеты. На что угодно, лишь бы не за шкаф... Но увы, с неумолимостью отрывного календаря, каждый месяц следует очередное бесконечно пошлое & трижды подлое требование: вынь да положь..., иначе — выселят. «Всюду Бибе, сплошное Бибе...» И ещё, и сверх того: каждые полгода очередное утомительное «Je retire»... снова и снова прочь отсюда. Изо всех мест, где только удавалось получить какую-то маленькую монетку. — Решительно все получали п...отставку. И унылый придурок-Пеладан со своими жреческими замашками, и Родольф Салис‏‎, вертевший делами фумистов около масонского кабаре «Чёрный кот», и лепший друг Мигель Утрилло с театром сплошных теней, и харчевня в Клу (на рю Трюден), где едва удалось добыть место второго тапёра, и «даже» Гранд Опера, ничтожный директор которой не только не согласился поставить трижды-невероятный балет «Успуд», но и умудрился попутно заслужить образцово-показной вызов — на дуэль чести..., — премьера которой, впрочем, тоже не состоялась.^[1]:68 Короче говоря, перечислять себе дороже... — Гнойный Париж решительно не принимал этого придурочного гения и ничтожного ученика, вечно пытавшегося сделать «всё не как полагается».^[7]:246 То ли криво, то ли наискосок, то ли наперекосяк, то ли задом наперёд..., но главным делом, что всякий раз принципиально не так, как принято у людей приличных и основательных: профессионалов, например. Будь то музыканты, или композиторы, или, на худой конец, вторые тапёры в какой-нибудь харчевне. Родившийся «слишком юным во времена слишком ветхие»,^[3]:31 определённо, он решительно не годился ни для чего путного. Типичный неудачник..., всего лишь неудачник — и дело с концом. — Не потому ли всё..., решительно всё, что он только ни затевал с величайшей осторожностью, тут же обрушивалось куда-то вниз, в глубокую пропасть — с таким же величайшим грохотом и лязгом, не оставляя ни малейшей надежды (на исправление).^[1]:163 Пожалуй, последним делом стал отъезд из Парижа — Конрада Сати, младшего брата (человека, как ни крути, всё же основательного и устойчивого: слава богу, инженер, не композитор какой-то!..) — куда-то на юг, в провинцию, где он получил неплохую должность на парфюмерном заводе.^{[комм. 3]} И если до того момента Сати мог рассчитывать на помощь брата (в вопросах своего «Бибе»), то после отъезда отношения переместились в область эпистолярную, а ассигнования стали жиже и реже... Во всяком случае, регулярности заметно поубавилось..., а суммы стали меньше. Год от году Бибе всё рос и становился шире в плечах, а Сати, напротив, становится всё меньше и мельче. — И так продолжалось, пока «неудачнику» не стукнуло цельных тридцать два годочка..., не говоря уже обо всём остальном..., впридачу.

Поскольку..., не то что говорить, но даже и вспоминать об этом, как всегда..., ну совсем не хотелось бы...

Со всеми вытекающими (отсюда) последствиями...

наконец, оставим пустые усилия. Не стану врать... Пожалуй, нет. Напрасно.
Всё напрасно... Ради такой мелочи не стоило бы даже начинать. Открывать рот, например.
Мадам..., мсье..., мадемуазель..., а также её любимая собачка и три маленьких осла...
— Послушайте меня..., хотя бы и в последний раз. Мне кажется, это неплохое предложение. Как минимум, редкое.
Да. Это случилось в первых днях октября 1898 года... Некий человек, условно говоря — француз (по имени Эрик Сати),^{[комм. 4]} «композитор музыки», а также (недавний) парсье, капельмейстер и глава Архиепископской Вселенской Церкви Искусств Иисуса Водителя, наконец, решился съехать вон..., вон из Парижа, этого вечно грязного, чужого и неприветливого города... Определённо, здесь нельзя было жить. И даже более того: ему решительно негде здесь было жить..., в последнее время. И чем дальше, тем острее.

— Нет, нет, не будем напрасно клеветать или злословить..., этот (слишком) молодой музыкант-любитель (и всего-то тридцать два года), по какому-то недоразумению попавший во времена (слишком) старые, отнюдь не был бездомным клошаром. И всё же... Изнурённый постоянными неудачами, бедностью, почти нищетой и почти непосильной платой «бибе», которую он ежемесячно должен был вносить за своё жалкое жильё, крошечную комнатку, почти «шкаф» или «туалет» на нулевом этаже грязного доходного дома 6 рю Корто 6, наконец, он устал терпеть.^[1]:163 «Je retire»... При посредстве своего приятеля, поэта Анри Пакори,^{[комм. 5]} между прочим, уроженца Аркёй-Кашана (этого бедного посёлка в предместьях Парижа), Сати договорился о найме комнаты, весьма просторной по размеру (особенно, по сравнению с его былым «шкафом»), ежемесячная плата за которую не шла ни в какое сравнение с граби(-бе)тельскими столичными ценами. Равным образом, ни в какое сравнение не шло и количество грязи (человеческого происхождения) в аркёйском воздухе, воде и на земле. Очевидным образом, оно значительно уступало парижским рекордам, равно как и число проживающих там людей...
Правда сказать, у нового заграничного жилища имелись и кое-какие недостатки.^{[комм. 6]} И прежде всего, до Аркёя ещё нужно было добираться на пригородном поезде, несколько станций от парижского вокзала Данфер (что было не слишком долго, но весьма обременительно) или совершать протяжный пеший бросок в духе суворовских гвардейцев — насквозь, через пригородные буераки, кустарники и пустыри.^[9]:891 Последнее занятие, не слишком-то лёгкое, к тому же сказать, было чревато разными неприятными встречами, большей частью — случайными, конечно.
— Кроме того, просторная аркёйская комната не имела при себе ни малейших признаков цивилизации: ни водопровода, ни газового освещения, ни кухни, ни отопления. Все эти прелести целиком доверялись постояльцу, — так сказать, шли ему на откуп. И в довершение всего, имелось ещё одно обстоятельство, скорее пикантное, чем приятное, которое можно было бы назвать одним словом, ёмким и пахучим: история. Дело здесь шло о том, что указанную жилую площадь за пару месяцев до того освободил весьма неприятный & неопрятный тип, известный всему латинскому кварталу парижский клошар по прозвищу Биби ля Пюре.^{[9]:1108-1109}

Эта просторная комната... (пожалуй, даже слишком просторная — после парижского шкафа), она находилась на втором (третьем) этаже громоздкого здания по адресу рю Коши 22, напоминавшего издали скорее барак или промышленный склад. У местных жителей этот ассиметричный дом заслужил прозвище «в четыре трубы», носившее, впрочем, совсем не музыкальный характер, поскольку имелись в виду не «вагнеровские тубы», но только дымоходы, через которые жильцы выпускали в небо дым и прочую копоть. Внизу, в полуподвальном помещении (прямо под окошком парижского композитора), с удобством располагалась винная лавка, где круглую неделю раздавалась весьма бодрая жизнь, а в субботу и воскресенье, сверх того, приходила музыка (в виде аккордеона) и начинались танцы. Из своего окна Сати мог видеть богатый коттедж, принадлежавший местному торговцу недвижимостью, а дальше, за домом виднелись деревья старого парка L’Ecole d’Arcueil...^{[комм. 7]} К счастью, какофонии удалось благополучно избежать: в школе музыку, слава богу, не пре...(по)давали,^[6]:28 мальчики содержались отцами-доминиканцами в отменной строгости — в полном согласии с двадцатью известными канонами церкви (включая также три неизвестных).

...Винная лавка, воскресный аккордеон, торговец недвижимостью, доминиканские отцы и главное: этот чортов клошар, беззубый и зловонный парижский клошар... Нечего сказать: комплект получился зубо’дробительный. — Привыкнуть с первого разу к такому наперчённому, «намоленному» и пересоленному местечку..., нет..., это было решительно невозможно. Как я уже обмолвился, Сати нанял комнату в начале октября 1898 года (благо, братец прислал необходимую сумму на переезд), но переехать решился только двумя..., даже тремя месяцами позже. До того предстояло применить средства..., ради обеззараживания и против обезображивания. Приоткрыв в первый раз дверь комнаты, даже и дышать старался осторожно, чтобы случаем не заразиться этим..., как его..., в общем, нечистым духом старого клошара. Как-никак, приятель Верлена (о тысяче болезней которого было слишком хорошо известно: начиная от сифилиса и кончая язвами на ногах), называвший себя его секретарём... (и спасибо ещё, что не секретаршей). Он здесь жил, ходил, сидел, лежал... Стены, пол, окно, дверь, порог..., здесь всё, казалось, было покрыто отпечатками пальцев и плевками этого грязного человека. Грязного — как сам Париж... Или ещё грязнее. Видимо, так-то просто не удастся отделаться от этого городишки. Прежде всего, открыть настежь окно. Затем пойти вымыть руки..., ах жаль, негде. Тщательно вытереть платком. Не прикасаться к лицу... «Je retire»... — Короче говоря, первое знакомство с новым аркёйским жилищем получилось слегка скомканным. Совсем не то — на другой раз. Приехав рано утром с ведром, скребками, тряпками, мылом — тут же начал чистить, честить, мыть и драить, драить, драить, чтобы и духу этого Биби «Салиса» не осталось: ни на стенах, ни на окнах, ни на полу!.. Страшно вспомнить, сколько же тогда усилий пришлось приложить «композитору музыки», мучаясь крайней брезгливостью, сглатывая слюну и временами справляясь с подкатывающей тошнотой. Едва не полдня он провёл в своей новой комнате, пытаясь возможно полнее и глубже отскоблить, отмыть и отчистить жилище старого клошара от любых его отпечатков, следов и — запаха, пускай, даже воображаемого...

Только так, как и всю свою жизнь..., мучительно пытаясь освободиться от наслоений прошлых людей. Людей прошлого... Шаг за шагом. Постепенно привыкая и отчищая..., день за днём, год за годом, слой за слоем — как архи’олог — своё новое место жизни, как оказалось, последнее. — Сначала на час. Затем — на полдня. Даже на весь день... Наконец, впервые решился переночевать на новом месте (до изумления искусанный местными комарами), не в силах закрыть окно. И всякий раз приносил с собой: в руках, в котомке, за плечами — жалкие кусочки, остатки прежней обстановки, парижские вещи... Вот так, почти три месяца Сати заставлял и не мог себя заставить переехать, чтобы научиться жить на чужом месте клошара (смешно сказать, парижского бездомного — в Аркёе)..., грязного человека из другого мира..., даже других миров.

— Это была третья..., третья и последняя комната Эрика Сати. — Чердак. Подвал. Аркёй. Он проживёт здесь двадцать семь лет, в последний раз закрыв за собой эту дверь уже совсем больным, в феврале 1925 года, за пять месяцев до своей маленькой смерти...^{[9]:1108-1109} Впрочем, «переехать» — это громко сказано. На самом деле нельзя сказать, чтобы Сати в полной мере жил в свей ново’обретённой комнате... Но особенно не так это было в первые аркёйские годы, — когда мучительный поиск дела, места и приложения сил занимал почти всё время, снова и снова выгоняя туда, к людям «искусства». Почти все вечера и ночи «композитора музыки» проходили в разовых заработках и необязательном фланировании, — как правило, возвращаясь с Монмартра ранним утром, чтобы выспаться днём и к вечеру сызнова отправиться — туда, в прежний постылый Париж. Как всегда, к знакомым липким клавишам..., с очередным аккомпанементом в очередном кафе-шантане. «Je retire»...

Первое время было особенно тяжело: едва ли не целыми месяцами Сати шатался по Монмартру со своим новым приятелем Жюлем Депаки в поисках местечка, куда можно было бы пристроить какую-нибудь совместную работку. Впрочем, и работки-то никакой толком не было, соавторы всё спорили, толкались и никак не могли прийти к чему-то определённому. — Между такими-то занятиями весной 1899 года Сати сочинил прекрасную про’странную пьеску «Джек-из-ящика» (Jack-in-the-box) для музыкального сопровождения пантомимы Депаки в Comedie Parisienne. — Спустя четверть века, уже после смерти Сати эти славные нотки были найдены среди залежей бумаг в его аркёйской комнате — попросту упавшими за пианино. Парижские неудачи, впрочем, никак не хотели кончаться. Воз сена по-прежнему не сдвигался с места. Потихоньку донашивая сорочки и старые штаны, оставленные в его гардеробе отъехавшим младшим братцем, Эрик мечтал о чёрном шерстяном пальто... и приговаривал так, между прочим: «...Панталоны оставляют меня безутешным, всякий раз сталкивая лицом к лицу со злыми людьми этого мира...»^[6]:29 Оставалось довольствоваться хотя бы тем, что есть и надеяться на помощь всё того же брата..., который становился с каждым месяцем всё дальше и дальше, с удивительным постоянством рекомендуя аркёйскому композитору «не впадать в уныние», «не жаловаться на своё положение» и (что было, пожалуй, самое неприятное) надеяться на «добрую помощь господа». В нескольких своих письмах начала 1899 года Сати пытался честно продемонстрировать своему мудрому брату (несомненно, инженеру человеческой души) своё послушание & рвение в исполнении братских заповедей...

...Впрочем, на этот отъезд..., почти бегство из Парижа можно было посмотреть и совсем иначе... Например, глазами самого Эрика...

— Старое «Аббатство 6, рю Корто 6», первое парижское жилище..., — первое, едва покинув дом отца. Место и время сплошных неудач. Опускания вниз, почти падения. «...я тоскую до слёз: всё..., решительно всё, за что бы я ни принимался с величайшей осторожностью, тут же проваливается с неслыханной дерзостью»... Сначала чердак Бибе, затем его шкаф, маленький как уборная, почти туалет... В конце концов, мне до смерти надоело постоянно находиться здесь, рядом. Это было крайне неприятно, а временами даже отвратительно. Прочь отсюда... Пускай никто не сможет видеть, кто я такой и где я живу. «Je retire»... раз и навсегда. «Довольно чепухи! — я удаляюсь». Вот и всё, что я сказал..., в последнее время.

После Парижа, насквозь грязного, вонючего и чужого, здесь показалось удивительно чисто и честно. Этот чортов Аркёй имел вид восхитительно замызганного, бедного предместья со старыми домами, одной фабрикой и почти деревенским на...селением. Возвращаясь по ночам или под утро пешком от щедрот благо’вонного Монмартра, я втихомолку держал в кармане молоток — между прочим, могу рекомендовать: очень даже неплохое оружие для обороны от всяческих крупных животных & мелких неожиданностей путешествия. Однако как-то ненароком вышло так, что за все четверть века пустопорожних прогулок мне так ни разу и не случилось применить его, по назначению, опустив на чью-то лысую голову. Только изредка, для разнообразия — в качестве музыкального инструмента... на местных трубах: газовых, водосточных, водяных или воз...душных. Поселился я в самом центре окраины этого Аркёя. Косой доходный дом под народным именем «четыре трубы» удерживал за собой красивый номер 22 по улице Коши, что тоже имело вид совсем не дурной. Это скоромное «Коши» меня даже примирило кое с чем, на первое время. После парижского трижды душного и спёртого шкафа, комната бывшего секретаря бывшего Верлена показалась мне просто громадной. Даже на первый взгляд в ней можно было разбежаться и прыгать из открытого окна — прямо туда, в местное болото, над которым возвышалось Его Величество Акведук. Отличная идея!.. Возвыситься и прыгнуть вниз! Пожалуй, здесь есть чему поучиться... И всё-таки ещё предстояла большая работа: отделить себя от прочих людей. <...> Для начала я убедил себя, что можно не открывать дверь. Никогда... Даже когда стучат. Или барабанят изо всех сил. Тем более не открывать. — Затем, обнаружив в один прекрасный день, что некий одутловатый тип из болотного коттеджа (что торчал напротив) от нечего делать наблюдает за мной в морской бинокль, я перестал открывать занавески, вернее говоря, свои прекрасные драные тряпки, игравшие роль штор..., или кулис. Тысячи местных ангелов-комаров убедили меня, что и окно тоже было бы лучше не открывать. — И так, пятясь шаг за шагом, я постепенно выработал стиль, новый стиль..., свой собственный стиль..., — я имею в виду музыку, конечно. И комната моя..., оставалась моей и только моей. Только одна нога (тоже моя) переступала её порог. Сначала неделями. Затем месяцами и годами. В неё был закрыт доступ людям..., всем людям..., и даже тем, кто (искренне заблуждаясь, вероятно) называл себя людьми. В течение почти тридцати лет (пока я оставался жив..., хотя бы немного)^{[комм. 9]} одни только бродячие собаки бывали допущены в (мою) аркёйскую комнату.^[12]:268 Да и то..., по особому пропуску — с личной подписью и печатью велiкого Парсье.^{[комм. 10]} <...> Прямо под моим окном, где-то в подвале дома находилась, пожалуй, главнейшая местная достопримечательность — винная лавка, так что по субботам и воскресеньям лучше было бы и совсем поза’быть о покое..., добровольно оставшись ночевать где-то в местных кустах или на мостовой Монмартра. Суковатый деревенский аккордеон и такие же танцы были обеспечены от Подземелья — и до Крыши включительно.^[1]:128-129

— Но впрочем..., не довольно ли пустых слов... о высоком и вечном. Не настала ли пора, наконец, при’открыть рот — и при’знаться..., хотя бы самому себе, хотя бы немного. Совсем чуть-чуть. Год за годом, сколько верёвочка ни вейся, но в итоге, так случилось..., петля затянулась, Париж со мной справился. Эта чистейшей воды клоака, изысканно вонючий город (в прямом смысле слова) сначала убил мою мать и сестру, затем наскоро изуродовал меня (на всю жизнь) и спустя ещё тридцать лет, наконец-то, с облегчением — выплюнул вон, хорошенько поддав под зад... на прощание. «Je retire»... — Или, может быть, не так драматично: он просто удалил меня прочь, вывез куда подальше... вместе со всем прочим человеческим мусором. Моя собственная помойка..., пардон, я хотел сказать: пубель,^{[комм. 11]} как выяснилось только в 1898 году, находилась в маленьком рабочем посёлке Аркёй, будто бы совсем неподалёку от Парижа. (Очень рад услышать об этом сегодня от самого себя — впервые). Однако вслед за тем пришло время спохватиться и сказать, что это конечно же чистейшая неправда. Потому что я был не первым в этой очереди. Мой брат-Конрад покинул Париж на целых три месяца раньше меня. Правда, он уехал не в Аркёй, но значительно дальше и теплее — в Канны..., я думаю, это милое направление сильно украсило их обоих. Конрад, в отличие от меня, был очень разумным и рассудительным человеком, всё же — инженер, не тапёр какой-нибудь. А потому, не слишком задумываясь, он сказал мне очень много вполне здравых вещей — и уехал прочь, в Канны..., — зарабатывать деньги (на каком-то сугубо парфюмерном заводе). После этого, сколько я припоминаю, от него всё время пахло... совсем не так, как от меня..., и чем дальше – тем больше!

В общем, молодчина, настоящий герой...,
    кажется, он сумел неплохо у(с)троить свою жизнь, в отличие от «некоторых».^[1]:126-127

— Ах, если бы кто-то, обладающий не’дюжинной фантазией, мог себе представить, какая же это невероятная, фантастическая мерзость..., оказаться по случаю композитором..., да ещё на такой продолжительный срок, почти пожизненный. Вот, к примеру, клошар..., совсем другое дело: профессия несравненно более доходная и, к тому же, почётная (на мой вкус, конечно). К тому же, круглые дни на людях, на публике, на свежем воздухе... Подумать только, всего один шаг. Не в ту сторону...

Но какая же дивная могла бы быть история...
    Противу всех ожиданий. И прогнозов.

Они ведь очень любят делать прогнозы...,
    особенно, когда это их не касается...

— И дёрнул же меня какой-то чорт (лысый, вероятно) поменять место жительства, род (занятий) и (страшно представить!) даже — имя!.. Глубоко ошибочное решение, и к тому же — позорное, трижды позорное. История ошибок молодости слишком жива у меня перед глазами. — Сразу же после этого события жизнь моя резко переменилась, вернее говоря: испортилась. Более того, она сделалась для меня невыносимой..., настолько невыносимой, что я решил поспешно вернуться в свои пенаты, чтобы проводить там круглые дни в пятигранной башне из слоновой кости... или, на крайний случай, из каких-нибудь иных костей (пускай даже и человеческих), на худой конец...

Таким образом, судьба моя была решена: я снова пожелал стать аркёйским клошаром..., только теперь под именем Эрик..., не Биби... И тут у меня словно бы открылись глаза. Заново. Будто впервые я почувствовал вкус к чёрной мизантропии... до посинения; затем я стал всеми силами развивать в себе дряблую ипохондрию; и в результате очень скоро превратился в самого отвратительного и безнадёжного меланхолика: до предела вялого и неприглядного, тупого и заскорузлого. Короче говоря, я (тот, каким меня теперь все знают) сделался до предела мерзок и абсолютно непригоден для какого бы то ни было употребления. — Но... даже и на этом достижении я не остановился, продолжая продвигаться всё дальше и дальше вверх по указанному пути. «Je retire»... Ступенька за ступенькой, очень скоро я достиг такого состояния, что мне стало попросту противно..., смотреть на их лица и весь мир людей... даже через платиновое пенсне, сделанное из чистейшего золота. Да...

— Можете себе представить..., всё это произошло со мной только из-за Музыки. Нелепое искусство принесло мне значительно больше зла, чем добра. Да... Ведь это оно, в конце концов, рассорило меня с большим числом людей в высшей степени достойных, очень воспитанных, более чем выдающихся и очень правильных..., в отличие от меня, разумеется...,^[1]:590-591 и в конце концов, заставило убраться вон..., чтобы меня больше никто..., никогда не видел...^{[комм. 12]}

Забавно сопоставить. Приятно сравнить...
  В конце концов, скажем просто и без напряжения в голосе.
    — Некий бравый аркёйский маляр по прозвищу «велiкий Вейсьер» (на самом деле мы знаем, что его звали Леон-Луи с той же фамилией) оставил нам, своим счастливым наследникам, пухлую рукописную тетрадку воспоминаний о своём знакомстве с неким странным жителем своего маленького городка, где почти все были соседями... Несмотря даже на акведук, словно бы перечеркнувший надвое старое болото и прочертивший жёсткую границу между двумя дремавшими посёлками, один из которых стал Аркёем, а другой — остался Кашаном. Тем более что соседи жили по одну сторону акведука: один бесконечно далёкий, а другой — почти в точности напротив. Проживая в Аркёе совсем неподалёку, в доме 11 по рю Коши, велiкому Вейсьеру доводилось по случаю... время от времени сталкиваться или встречаться с Эриком, обитавшим в доме 22. Спустя десятки лет (переживший две мировые войны и дотянувший свои годы до позорной старости) Леон-Луи с большим тщанием записал воспоминания, размышления и «анекдоты», отсчитывая с самых первых лет. И на́чал, разумеется, от печки, с момента формального знакомства:

«...я совершенно естественно приметил этого солидного бодрячка, одетого в бархат и всегда при трости. Поначалу я принял его за художника. Два или три раза, возвращаясь из Парижа, мы ехали в одном купе. Он вытаскивал табак из кисета, сворачивал из бумаги очень большую сигарету или курил глиняную трубку, которую держал в руках с бесконечной осторожностью. Казалось, он был мало склонен к беседе, так что мы ни разу не обменялись даже словом. В конце 1899 или, скорее в 1900 году, однажды вечером мы с несколькими друзьями разговорились на тротуаре посреди рю Коши. Сати, уж не помню как, вмешался в нашу беседу. Я не помню тему, которая нас занимала в тот вечер, но я помню, что он ополчился против религии и церковников, которых называл «les vobiscum», религиозных служб, которых он считал «vobisconneries» и, наконец, против армии и офицеров, которых он называл «офицензоры». Его обвинения, наполовину серьёзные, наполовину юмористические, меня немало позабавили».^[15]
Однако познакомиться хотя бы немного ближе с «забавным бодрячком» Великому Вейсьеру удалось лишь восемь лет спустя, когда Сати неожиданно сделался «настоящим» аркёйцем, пускай и ненадолго, всего на полтора года. Это произошло после создания Местного патронажа, маленького учреждения вроде детского сада или пансиона, предназначенного организовать свободное время для детей из необеспеченных семей. Годом позже Сати и Вейсьер основали маленький клуб «Друзей Старого Аркёя», в котором попытались собрать любителей местной старины.^[9]:1149

По пунктам, исключительно по пунктам... Желательно, столбиком. С датами, именами, адресами и даже источниками... — Не стану скрывать. Скажу прямо: да, я знаю..., многие любят такой способ организации материала, причём, любого. Невзирая на его качество, консистенцию и запах. Меня же от него, прямо скажем, тошнит...^[16]

— Впрочем, не будем напрасно ошибаться: сути де́ла это нисколько не касается. И не меняет.

Разумеется, в подобном подходе нет ничего невозможного..., кроме вящего убожества. Без малейшего напряжения, тихо и плавно... Иногда опираясь на зонтик (вместо трости). Иногда — слегка пошатываясь (от количества выпитого и несъеденного). Всё так, всё так... Аркёйские двадцать шесть лет Эрика Сати..., совершая известные ритуальные действия исключительно ради порядка, можно разбить на шесть условных частей.

Понуждаемый исключительно бедностью (даже нищетой, с позволения сказать), жёстко маргинальным положением и желанием хоть как-то сыскать своё место среди хозяйничавших вокруг кланов, — трижды за свою жизнь Сати, совершенно вытесненный на обочину, оказывался — наедине с этим маленьким городком и своей жизнью в нём. «Je retire»... Впервые это произошло в 1908 году, когда Париж и в самом деле отошёл на второй план, внезапно превратившись — в дальний пригород Аркёя, не более того. А сам Сати, почти перестав бывать в своих старых местах, едва ли не на три года сделался — изрядным муниципальным активистом, чтобы не сказать: почти служащим. Кажется, это были первые годы, когда он не так сильно нуждался в деньгах. Ещё парочка похожих (отхожих) лет случилась во время войны. — Сначала партия и правительство ввели военное положение, напрочь запретив любую артистическую деятельность (кроме цирка), а затем Париж — окончательно опустел (и почти запустел), поначалу став целью обстрелов и бомбардировок, а затем — и вовсе сделавшись (почти) линией фронта.

1. (я сказал)... — Всюду ad, всюду сплошной ad без просвета и края..., и вдобавок, ad marginem, всюду сплошной ad marginem, беспросветный и по краю их жизни, чем дальше, тем тише. Словно войлок на стенах. Словно мох на старых камнях аркёйского акведука. — На обочине Парижа, на обочине музыки. И кажется, никак не прошибить лысеющим лбом эту несокрушимую кирпичную стену... «...я тоскую до слёз: всё..., решительно всё, за что бы я ни принимался с величайшей осторожностью, тут же проваливается с неслыханной дерзостью...»

Никто не принимает этого полу’сумасшедшего дилетанта..., и никто не принимает его всерьёз. И всюду он чужой... Аркёй — обочина Парижа. Кафешантан — обочина музыки. Вечный недотёпа. Вечный тюфяк. И даже удержать за собой место аккомпаниатора милейшего старины-Испа не удаётся... Что за странный аккомпаниатор. То напьётся до изумления (и аккомпанирует под роялем), то опоздает часа на два или перепутает, куда идти на концерт (в харчевню или трактир)... Увы, даже у клавиатуры — полнейшая проф.непригодность. При всём расположении, даже добряк Испа не мог терпеть такого волынщика. Правда, презренные кафешантанные песенки и куплеты собственного сочинения — очень даже пользовались успехом. «Je te veux», «Tendrement», «Poudre d’Or»... Иначе как «жуткая гадость» или «страшная мерзятина» Сати не называл свои коммерческие поделки. Но увы, деваться от собственной «обочины» было некуда, решительно некуда. «Je retire»... Именно она, пресловутая «пакость и дрянь» — почти на десять лет — составила основную (нет, всё же не единственную) струйку серебряных и медных монеток для мало-мальски сносного аркёйского существования. Заплатить за комнату, выпить стакан вина, затем другой, третий... Даже в легендарной винной лавке (что под окном) в долг отпускали — отнюдь не до бесконечности. Как в старом (пошлом) анекдоте, всё равно приходилось платить. И никого не интересуют твои — внутренние — драмы. Гони монету — и можешь быть счастлив. Ну..., хотя бы и за счёт «жуткой гадости»..., делать нечего, если ни за что больше не платят. — Страшно сказать, пределом мечтаний первых аркёйских лет стала Полетт Дарти, знаменитая эстрадная дива тех лет.^{[комм. 13]} К ней Сати долго искал пути, чтобы подъехать, показать и пристроить свои кафешантанные «мерзости»... Наконец, после двух лет попыток, у него это дело получилось. А затем..., затем всё как по писанному: его песенки имели успех... и в конце концов, они (он и Полетт) стали добрыми друзьями... на долгие годы. — Дивное, жалкое аркёйское счастье. Всюду ad, всюду сплошной ad..., и всюду, вдобавок, ad marginem. На обочине Парижа, на обочине музыки. И кажется, никак не прошибить лысеющим лбом эту несокрушимую кирпичную стену... «...я тоскую до слёз: всё..., решительно всё, за что бы я ни принимался с величайшей осторожностью, тут же проваливается с неслыханной дерзостью...»

И кто бы посмел упрекнуть, будто я опять «повторяюсь»?.. Пожалуй, прежде оборотился бы на себя, болван.

Именно в такой, низкой и гадостной среде прошли первые пять лет нового (аркёйского) века. Далеко за границами клана музыкантов, упорно не желавшего видеть, слышать, знать... Ничто мало-мальски серьёзное по-прежнему — не удавалось. И даже — оперетку, самую жалкую «любительскую» оперетку, (вот тоже сказать: манна небесная!.., позорная) которую Эрику, было, почти «заказали», — так и не удалось продавить, протащить и протянуть сквозь эти бесконечные театральные интриги, споры и ссоры. В конце концов, Сати почти поверил им всем..., не желавшим принимать его..., и едва ли не окончательно убедил самого себя, что (как оказывается) у него «нет своего голоса». Или он «слишком слаб». Поселившись в Аркёе, в этой «таинственной обители Госпожи Нищеты»,^[19] да ещё и в бывшей комнате парижского бомжа, — он (из чисто филантропических соображений, разумеется) сообщал всем интере-сующимся, добрым обывателям и соседям покойного, что по роду занятий является композитором... варьете. Вот так, просто и со вкусом, видимо, чтобы никого не шокировать своим... величием и не вызывать дополнительных разговоров. И в самом деле, дивная выдумка. — Как-никак, Сам мсье Парсье, в недавнем прошлом, наместник Бога на земле и глава Всемирной церкви искусств Иисуса Водителя... Типичная оперетта. Если не хуже того: кафешантан..., чтобы не сказать — Мулен Руж или даже Фоли-Берже..., напоследок, словно бы закрывая крышку гроба. Как говорится, докатились, приятель. Дальше только — смертельный автограф или пустота...^[3]:43 в комплекте с любимой болезнью Верлена и Борделя.

Очень хотелось бы поверить..., после всего. Ещё раз.

А в довершение всего, пришла ещё одна беда: для начала отъехавший в Канны брат Конрад внезапно вздумал... жениться. Эта оказия случилась с ним — в 1901 году, точно посередине первого срока. Поступок, прямо скажем, крайне неприятный и даже подлый (особенно если учесть, что прежде он наотрез отрицал даже малейшую возможность подобного поворота дел). «Je retire»... — Разумеется, последствия не замедлили сказаться: тонкий ручеёк монеток от него стал ещё тоньше..., и не в последнюю очередь — под влиянием молодой (и не менее прекрасной) жены. Само собой, в «комментариях» подобное влияние не нуждается..., только во вложениях.
— Однако одной первой бедой дело не ограничилось. Ступенька за ступенькой, страница к странице, в декабре 1903 года (точнёхонько в канун Рождества) в городке Сен-Жермен-ан-Ле (что на полпути из Аркёя в Канны) скончался пожилой и сильно почтенный господин Альфред Сати, отец Эрика и Конрада.^[9]:107 Чтобы не вдаваться в лишние подробности (а они всегда лишние, как мы знаем)..., скажу коротко. Старший сын покойного (его звали Эрик) по какой-то причине выказал слишком мало уважения к смерти отца... Во всяком случае, именно так показалось младшему сыну покойного. Известное дело: родня. В связи с чем у двух братьев произошёл (вне)очередной разговор... на слегка повышенных тонах. А затем всякое общение между братьями (вместе с прежней струйкой монеток, разумеется) прервалось — почти на десяток лет. И кто бы посмел упрекнуть, будто я «сызнова повторяюсь». — Пожалуй, здесь бы мне и промолчать... Скромно и со вкусом.

— Да не тут-то было...

1. (я снова сказал)... — И сколько раз, наблюдая за собой словно бы издалека, я говорил себе: «послушай, ведь ты же провинциал, — ты же старый, добрый провинциал, Эрик... Альфред-Лесли... Чего же тебе ещё надобно, маленький (не)скромный старик (лысый от рождения только из приличия)...^[1]:306 Ты зачем-то припёрся сюда, в грязную суетливую столицу, в этот громадный остро пахнущий свежим дерьмом муравейник из своего маленького рыбачьего посёлка на самом краю земли. — Да. Буквально говоря, на краю, там, где дальше земли нет... Она кончается, чтобы уступить место чему-то другому. И ты зачем-то привёз, притащил его сюда, вместе с собой, как ярмо на своём загривке, ты не смог его бросить там, на границе земли и воды... И вот теперь, разгуливая взад-вперёд по чужому Парижу в своём вельветовом рыцарском шлеме, ты продолжаешь повсюду носить с собой свой маленький старый Онфлёрчик вместе с его трижды проклятым католическим собором..., где тебе пришлось (при большом стечении народа) трижды отречься от ещё не остывшего тела англиканской матери. — Своей собственной матери, между прочим. Родной... И ты до сих пор напрасно бьёшься один... здесь, против этого огромного вспученного города — отлично зная, что силы слишком не равны, да ведь ты всего лишь маленькая муха, навозная муха на громадной куче дерьма, — слушай, Эрик, ты ведь совсем чужой ему и он, в конце концов, всё равно выплюнет тебя к чорту, — к чорту!.., вместе с твоим хвалёным Онфлёром и дыркой от бублика, — как бы ты ни пытался уцепиться зубами за его чёрную лоснящуюся фалду: «ты всё пустое говоришь: протянет шиш тебе Париж».

...до сих пор я помню..., хотя и смутно помню, очень уж давно это было. Какой-то совсем не молодой, потасканный и дурно побритый человек (кажется, его звали Моисеем или Мишелем)..., так ведь он цельных сорок лет водил за собой маленьких евреев по какой-то загаженной пустыне, прежде чем они перестали быть египетскими мухами и смогли превратиться в настоящих... сионских червей. Да ведь и мне здесь тоже было чем гордиться!.., как говорится, не без достижений: хоть и один, совсем один, но я справился с этой задачей значительно быстрее. Лет двадцать я бес...цельно бродил туда-сюда по Парижу, и водил за собой весь свой маленький Онфлёр вместе с его онфлёрцами..., кособокими и вечно хромыми на́ голову. Признаться, этого путешествия мне вполне хватило — по самое верхнее горло. Тогда я сказал себе: достаточно! – и удалился прочь отсюда..., в Аркёй. «Je retire»..., не так ли, опять «Je retire»: мой главный bon mot — на всю жизнь. Всё что угодно, лишь бы — не здесь и не сейчас...^{[комм. 14]} Аркёй?.., отлично! Пускай будет Аркёй..., мне решительно всё равно. Но на поверку это оказался — ещё один маленький местный Онфлёр, только значительно ближе, всего-то в десятке километров от границ (Парижа). Оттолкнувшись от земли ногами, в любой момент можно было дойти пешком до того большого дурного муравейника, который меня выплюнул, всё-таки выплюнул. — Так случилось. Тридцати двух лет от роду я снова вернулся в свою начальную натальную провинцию, но только будучи уже почти чужим — и для неё, и для Парижа. Для всех... — Если говорить по существу, с этого момента я исчез, растворился, пропал... Вероятно, меня искала полиция, сыщики и судебные исполнители, но всё напрасно... Какая, к чорту, полиция!.., она сама себя не может найти. Тем более, что я отлично замаскировался: теперь меня не было нигде — ни в Париже, ни в Онфлёре. Приняв вид какого-то ничтожества, почти идиота, «композитора варьете», я совсем потерялся и утонул..., в маленьком пригородном посёлке..., за двумя перелесками, тремя полями и одним болотом впридачу. И всё же..., он смог сделать своё прекрасное чёрно-белое дело. Этот Аркёй, наконец, примирил меня с большой грязной столицей. Как оказалось, теперь мне были доступны сразу два стула..., я приходил в Париж невесть откуда, всякий раз оставаясь слегка непричастным или хотя бы — имея такой вид. Благодаря Аркёю, я мог уже не быть парижанином и не выдавать себя за «своего» (вот непосильная задача!), я просто посещал Большой Город, когда мне было угодно, словно нищий или король, я наносил визиты и ему, и его людям. Это было уже совсем не так обременительно. Отныне я мог с полным спокойствием (как чужой, пришлый и незнакомый) — не стучаться к ним в дома, не проситься на ночлег и даже не препираться с ними. Чудная свобода: в любой момент уходить и в любой момент возвращаться... Это было неплохое решение, особенно если иметь в виду мой верный камень — и молоток. Камень постоянно прятался (за пазухой), а молоток, само собой — ждал своей очереди чуть ниже, в кармане.

Сегодня я пытаюсь быть слегка понятным..., если вы заметили. Да...

Стыдно сознаться, страшно сказать..., но на почве постоянных неудач и хронического безденежья на грани нищеты у меня начались — аркёйские годы. Их было — три..., или что-то около того. Собрав все свои вещи (как тогда), я почти совсем переехал туда, ещё раз. И удивительное дело: я даже начал там жить..., — там, где раньше только ночевал, да и то — не всякий день. И не просто так «жить», а совершенно по-настоящему зажил там, среди них, среди этих бравых аркёйцев, как деревенская баба с ведром и коромыслом. Или напротив, поселковый мужик в котелке и с жирным золотым пенсне на лбу...

Промеж глаз и поперёк головы.

Потому что иного способа (ношения) они до сих пор не придумали...

В общем, короче говоря, попробую изложить суть дела..., — она состояла только в том, что я, страшно сказать, почти сделался почти чиновником. И хотя это полная неправда и ерунда, однако, нечто основное, из-под кожи здесь сказано точно, буквально в одном слове. Так было... — Ещё раз, опять против течения, я попытался сменить шкуру. Пожить какой-то насквозь чужой, почти нормальной жизнью среди этих людей, раз уж – «там» у меня ничего толком не клеится. — Ну и значит, к чёрту их вечно опухший Париж, в третий раз к чёрту! Да здравствует прекрасное отсутствие!.. «Je retire»..., как всегда. А про Большой Город я теперь даже и слышать не хочу. — Там у них всякий день процветает какой-то свинский бардак и чепуха, а во главе всей камарильи расселся, широко расставив лапы, мой «лепший дружок», — трижды неблагодарный Дебюсси, ставший теперь примерным буржуа (и мужем финансово-промышленной жены) на улице Булонского леса: год от года всё больше глупеющий и вальяжно распухающий на глазах.

— Пожалуй, это был уже край. Если даже не более того: край края. Высшая точка отверженности... — Когда предаёт, отвергает и выталкивает взашей не только большой Париж, «облый, озорный и стозевный»,^[23] не только засушенная музыкальная Академия или засохшая Консерватория, но и единственный на много лет драгоценный друг..., и не кто-нибудь иной как сам Клод-французский, соль и сироп современного искусства... — это будет уже, пожалуй, с лишком. Вот тебе и весь твой «Аркёй», брат-Эрик. «Je retire»..., снова и снова. Десять раз вытолкнутый вон..., не объявить ли тебе, наконец, свою дальнюю обочину центром мира и не начать ли там жить... по-настоящему?.. — О-о-о, это чудное местечко, разделённое надвое акведуком, словно росчерком пера..., в конце концов, ведь здесь имеется много чего интересного, например: деревья, кусты на берегу шикарного болота... и огромное количество крошечных ангелов-масонов, вылетающих оттуда, чтобы сосать кровь христианских младенцев... А ещё здесь есть громадное число прекрасных, доселе невиданных людей, благодаря которым на место основательно приевшихся придурков Сен-Санса и Паладиля всегда можно найти замену в виде компании совершенных булочников, маляров или виноторговцев, вроде Дуо, Вейсьера, Тонара, Дюрана, Тамплие, Эрманна, Кузена и Понсэна, не исключая даже самого́ доктора Распая, мсье Блядьё и мадам Жанг...

Среда..., замкнутый круг, мой друг. В любом случае: если человек, значит, среда.

И вдруг, словно по волшебному взмаху руки, вся жизнь распадается на тысячи маленьких шариков.

Бисер..., ведро бисера и стадо свиней..., сказал бы наш старый циник. Но я промолчу..., едва приметно кивнув ему головой.^[24]

...ради вящей наглядности не трудно совершить небольшую калькуляцию, мне кажется... Сати обосновался в Аркёй-Кашане на рю Коши в конце 1898 года (чтобы не сказать: в начале 1899). Всего тремя годами позже мы находим в его тетрадях некие особо ценные записки, в которых перечисляется, между прочим, и персональный состав пожарной охраны Аркёй-Кашана...^[12]:285 Несомненно, эти люди несли в себе какой-то нетривиальный смысл для Эрика..., этого типического провинциального жителя..., уж раз он решил оставить для себя (ради воспоминаний страдающего амнезией, не так ли?) их нетленные имена, начиная от главного брандмейстера и кончая (не)последним капралом... — В конце концов, ведь не на музыку же он собирался положить их должности вкупе с паспортными данными?.. Что за странный интерес к будням маленького посёлка..., пускай даже и своего собственного, где имеешь (не)удовольствие ночевать... — Можно сказать: «в отличие от большинства парижских интеллектуалов»... — и тут же промахнуться пальцем мимо нёба, поскольку нисколько не отличие, но чистейший реванш за всё (чтобы не сказать: компенсация за изъян) лежал в основании таких слов... Как всегда, «Je retire», — мадам..., мсье..., прошу понимать меня правильно. — А потому сразу же (и наперёд) поправлюсь: буквально в пику большинству парижских «интеллектуалов» Сати весь остаток своей жизни бравировал, демонстрируя необходимость глубоких контактов художника с иной средой..., не только чужой, но и — чуждой, а временами даже враждебной ему. Рассеянно поглядывая из полутёмного окна очередного бистро на фланирующую мимо жизнь парижских прохожих, не сам ли Сати однажды ночью сказал Фернану Леже: «Послушай, разве ты знавал раньше таких типов как этот? Да, или вот такого... погляди-ка на него внимательно...^{[комм. 15]} Увы!.., только во время войны! — Тогда понадобилась война, целая война, чтобы ты их узнал! Почему же мы их обычно не видим? Они замечательны, и это знание могло бы нас отчасти изменить...» ^[26]

Но представим себе, наконец, будто бы всё это было всерьёз..., словно на самом деле. Во всяком случае, все они, живущие одновременно с ним (как всегда, слишком молодым во времена слишком старые) имели вполне такой вид..., а подавляющее большинство из них, наподобие мсье Тамплие (а также его сына и внука) — так и вовсе не имели ни малейших сомнений в этих вопросах. Как он изволил выразиться спустя четверть века, «в Аркёе сложился кружок друзей, которые уговорили Сати вступить в местный комитет радикал-социалистической партии Франции»...^[6]:33 Выглядит очень трогательно..., для начала. — Пьер-Александр Тамплие (называвший себя Александром), человек из семьи вполне состоятельной и благополучной, по профессии и роду занятий был дипломированным архитектором. Однако его общение с Сати касалось совсем других предметов, значительно более возвышенных, нежели какие-то стройки или постройки. Председатель местной (Аркёй-Кашанской) ячейки французской радикал-социалистической партии, Александр Тамплие основал и руководил печатным органом этого комитета, газетой со звонким названием «Будущность Аркёй-Кашана». Мы знаем, как Сати ценил хорошее заглавие (bon mot, не так ли)..., само собой, было бы крайне тяжело удержаться от искушения публиковаться (пускай даже анонимно) в таком шикарном печатном органе..., — тем более, что речь шла о занятной (и главное!.. — платной) рубрике рекламных объявлений, отчасти гаерских или почти издевательских. Кроме того, Сати был отнюдь не чужд партийным делам: в первую голову Александр Тамплие предложил ему (как человеку идейно-близкому) записаться в радикальную партию: несмотря на своё имя, слегка угрожающее, эта политическая сила была не только легальной, но и почти «правящей» (в Аркёй-Кашане уж точно). — Первый свой партийный билет радикал-социалиста Эрик Сати получил — в 1908 году.^[9]:1136 Впрочем, партия не слишком-то хорошо знала, что́ за новый член вошёл в её ряды. На первых порах Сати, видимо, чтобы не нарушать покоя аркёйцев (прежде всего, своего, конечно), представлялся в заранее облегчённом, удобопонимаемом амплуа «композитора варьете»..., — собственно, таковым его здесь и считали.^{[комм. 16]} Спустя несколько лет Александр Тамплие обнаружил себя крайне удивлённым на книжном развале у парижского старьёвщика (букиниста) на набережной Сены. Рассеянно перелистывая брошюру, посвящённую эзотерической драме Жюля Буа, внезапно, среди всего прочего, там обнаружили себя (в качестве приложения) ноты «Prélude de la Porte héroïque du ciel» некоего Эрика Сати — даже на первый взгляд, совсем «не варьете». — Спустя годы, Сати в императивном порядке будет вносить имя Александра Тамплие (с супругой, две контрамарки) в список приглашённых на свои главные спектакли, первым делом: «Парад» и «Relâche».^{[комм. 17]}

Как утверждает первая биографическая книга под интригующим названием «Эрик Сати»,^[6]:33 её главный герой не пропускал «ни одного» партийного собрания местной ячейки радикально-социалистической партии. Следуя своему обычному правилу, он присаживался где-то в стороне или в уголке и курил, втихомолку наблюдая за выступающими ораторами. К слову сказать, именно там (на партийных собраниях) и родилась идея «местного патронажа» (или светского опекунства), принципиально не-религиозной (и даже радикал-социалистичной, отчасти) благотворительной организации, занимающейся дополнительным образованием и воспитанием аркёйских детей. На обсуждение и решение организационных вопросов ушло несколько месяцев. Наконец, в ноябре 1908 года был основан (чисто, между нами) местный патронаж Аркёй-Кашана, презентация и первое открытое собрание которого состоялось спустя месяц, 20 декабря. Основной своей целью организация объявила «оградить детей обоего пола от опасностей улицы и дурных связей в пользу их развития, объединения, укрепления духа товарищества и солидарности, для организации развлечений, необходимых и свойственных для их возраста и темперамента: игр, прогулок, посещений музеев и памятников, лекций, семейных праздников и проч.»^[9]:1150

Аркёйский маляр (художник по фасадам) Леон-Луи Вейсьер по прозвищу «велiкий Вейсьер» затронул в своих животных воспоминаниях и эти времена, несомненно, судьбоносные для важнейшего дела муниципального строительства... Приятно ещё раз прикоснуться слезливым глазом к его малярийным буквам..., после всего. — «Сати очень благоразумно, не вступая в дискуссии, присутствовал на учредительном заседании нового объединения. В конце встречи он скромно записался в службу дежурств патронажа, уточнив, что не хотел бы исполнять никаких административных функций. Его просьба была, естественно, очень хорошо встречена, поскольку на неблагодарную должность надзирателя было не слишком-то много охотников...» — Пожалуй, слово надзиратель (по-французски, pion) в этой истории выглядит особенно трогательным... Спустя несколько лет это понятие в эпатажной этике Сати заняло едва ли не центральное место — в качестве отрицательно-порицательной антитезы любителю (amateur). До отвала сытый годами сидения в консерватории и несколькими соприкосновениями с заскорузлой Академией (Изящных Искусств), едва ли не до конца своей жизни Сати жёстко противопоставлял самого себя (верного любителя и любовника от музыки) — клану профессионалов и «классных надзирателей» (пионов). К сожалению (или напротив, к счастью), в русском языке ни «pion», ни «amateur» не имеют адекватного перевода, поскольку отсутствуют и точные аналоги: отдельный надзиратель (воспитатель) как должность в советских школах отсутствовал, а «любители» (дилетанты) никогда не имели оттенка «amateur» (любовника)... — И вот, насколько же трогательно (после всего) внезапно обнаружить Сати — того же Сати! — в качестве аркёйского «piona», да ещё и добровольного.

...Впрочем, не все пионы на свете одинаковы. В соответствии со статьёй 3 регламента, утверждённого на общем собрании, патронажные надзиратели должны были постоянно показывать детям пример «хороших манер и безукоризненного воспитания» и не имели права «использовать ничего, кроме убеждения», чтобы добиться послушания. Очень приятно слышать..., значит, трафаретный образ злого надсмотрщика с палкой (или плёткой) никак не шёл в строку. Дальше велiкий Вейсьер пишет в своих воспоминаниях: «Сати принялся за свои обязанности с нескрываемым рвением. Каждый четверг и воскресенье была его очередь осуществлять дежурство. Он давал уроки сольфеджио, играл на фортепьяно во время урока танцев, он руководил хором воспитанников, он вёл репетиции местных любителей, которые помогали нам во время организуемых нами праздников, короче говоря, он уделял этому большу́ю часть своего времени, и с этого момента между нами установился почти ежедневный контакт». Впрочем, особенно трогательно выглядит патронажная история Сати, если постараться не забывать высшего и всепроникающего двигателя его внутренней жизни: «Je retire» — превыше всего..., при любых случаях и обстоятельствах времени & места действия. Согласно главному свойству этого двигателя, в первый раз прошение о своей «отставке» с поста пиона Сати подал 15 января 1909 года (между прочим, на имя всё того же велiкого маляра Леона-Луи Вейсьера, исполнявшего обязанности секретаря Местного патронажа Аркёй-Кашана), спустя всего три недели после торжественного начала своей патронажной службы,^[1]:207-208 а «последнее и окончательное» (отнюдь не второе) аналогичного содержания — поступило 15 марта 1910 года,^[1]:222-223 в аккурат по окончании велiкого сено-аркёйского наводнения.^{[комм. 18]} В любом случае, Аркёй выступал не более чем в качестве раздражителя, значительно более пустого и незначительного, чем вся прочая жизнь. «Однажды, когда он в третий или четвёртый раз подал заявление об отставке из Патронажа, — рассказывает Вейсьер, — то соглашался вернуться только при условии, что Административный Совет доверит ему пост Директора Внутренней службы – должность, по поводу которой никто толком не знал и не мог сказать, что же она в точности означает».^[15]

Спустя шесть лет после смерти главного героя этой пригородной мистерии, мсье Тамплие-младший (не исключая, впрочем, и среднего) вспоминал, что за кратких полтора года работы в опекунском совете (патронаже) Сати успел совсем не мало сделать (не забывая, впрочем, регулярно перемежать свои достижения — заявлениями об уходе прочь). К примеру, весной и летом 1909 года его коньком стали любимые пешие прогулки-лекции по живописным окрестностям Аркёя, а также и более дальние экскурсии для детей. Особенно запомнилась поездка в находившуюся не так далеко крепость Бисетр, где Сати задавал солдатам и прочим местным служивым каверзные или забавные вопросы, часто ставя их в тупик, — понятное дело, последним обстоятельством дети остались очень довольны. Впрочем, фирменной частью надзирательского участия в работе опекунского совета были вовсе не прогулки, а уроки сольфеджио и небольшие концерты-праздники, которые Сати устраивал каждый месяц (входная плата там составляла 50 сантимов или один франк).^{[комм. 19]} Результат оказался неожиданным (а неожиданность оказалась почти детской): спустя каких-то жалких полгода Высшие муниципальные власти решили поощрить новоиспечённого общественного деятеля «за гражданское служение». Торжественная церемония состоялась 4 июля 1909 года. Страшно сказать, на ней присутствовал лично префект округа Сена месье де Сельве, который собственноручно (в присутствии всего аркёй-кашанского начальства и бомонда) украсил фасад Эрика Сати серебряной Академической пальмовой ветвью и вручил подвижнику патронажной деятельности большую красивую грамоту. — Спустя несколько дней местная газета «Будущность Аркёй-Кашана» восторженно и подробно описала последовавший за тем неофициальный приём и чествование награждённого.^[6]:33 — Слог передовицы («напыщенный и светский»), само собой, разительно отличался от приснопамятных рекламных объявлений рубрики «Две недели Общества»..., видимо, никто особенно не горел желанием обнаружить себя в рядах укушенных обезьяной... после всего.

  Маленький официальный приём, настолько же интимный, насколько и прелестный, состоялся 8 июля в доме Дуо, что по улице Эмиль-Распай. Около пятидесяти человек были приглашены на собрание в честь мсье Сати, только что награждённого префектом департамента Сена.
  Мсье Кюзин, официальный представитель нашего муниципалитета, сердечно поздравил вновь награждённого мсье Сати и перечислил по порядку все его многочисленные заслуги на ниве общественного патроната. Мсье Понсэн, вице-президент патроната, торжественно преподнёс мсье Сати от группы его друзей серебряную пальмовую ветвь, украшенную рубинами. Затем мсье Кормьер произнёс торжественную заключительную речь.
  Мсье Блядьё, открыв крышку пианино, сыграл на нём несколько громких нот, послуживших своеобразным сигналом к началу музыкальной части приёма. Тотчас вслед за этим мсье и мадам Бравар с профессиональной виртуозностью исполнили две поистине очаровательные мелодии, также принадлежащие перу Эрика Сати, «Je te veux» и «Tendrement». Нет ни малейшей нужды говорить, с каким энтузиазмом они были встречены всеми присутствующими.
  Затем наш неизменный друг, мсье Пиоле, как всегда живо и непринуждённо, рассмешил всех своими забавнейшими монологами, произнесёнными в лёгкой и блистательной манере. И тут же, один за другим, все последовали его примеру, и каждый представил своё собственное маленькое представление или спел песенку. Танцы продолжались до трёх часов утра.
    — Кроме того, редакция газеты напоминает своим читателям, что начиная с нынешней осени, мсье Сати будет вести класс сольфеджио, каждое воскресенье в 10 часов утра.
    — Громадная музыкальная опытность Эрика Сати, почётного председателя комитета Аркёя по делам учащихся в области искусства, и одновременно директора международной службы общественного патроната, служит залогом высочайшего качества его уроков. Он активно участвует в работе нашего опекунского совета и самоотверженность, которую он проявляет, поистине безгранична...^[1]:209

Как (изредка) говорил один мой старый (не)приятель, «даже телега без колёс нуждается в смазке»...^[31]:226 — И в самом деле, шутка ли сказать: серебряная пальмовая ветвь общественной славы, да ещё и украшенная муниципальными «рубинами». Воодушевление бедного Эрика, ничуть не избалованного подобным вниманием & поощрением в прошлые годы, оказалось столь велико, что его хватило ещё почти на девять месяцев работы в патронаже..., а за остаток 1909 года он, кажется, ни разу не поднимал перед аркёйскими коллегами своего главного вопроса «Je retire» всех времён и народов. — И даже более того: в первые месяцы осени, почти окрылённый своей муниципальной славой, он употребил всё своё влияние и красноречие, чтобы уговорить посетить Аркёй (с концертом!.., вот удивительное дело) сначала старого папашу-Испа, а затем даже невероятную и восхитительную д’Арти.^[12]:287 Только подумать, сама д’Арти!..., здесь, у нас, в захолустном Аркёе! Под сенью нашего занюханного акведука (с его чудодейственным лосьоном и щедрыми дивидендами). — Нет, я не могу поверить, я решительно не могу поверить, скорее ущипните меня, должно быть, я сплю!.. Короче говоря, успех (почти фурор) был невероятным. Авторитет и популярность этого «солидного бодрячка» среди местных Понсэнов, Кузенов и Блядьё поднялись на высоту прежде недосягаемую. Как следствие вмешательства столичных звёзд, Сати избрали Почётным президентом Аркёского патронажа (на вечные времена).^[9]:910 А сиятельный мсье Тамплие даже создал специально для него в своей радикал-радикальной газете специальную рубрику (нечто вроде резервации или гетто) «Полтора десятка обществ», а затем в комплект к ней ещё и дополнительные «Собрания», — где Сати два раза в месяц свободно изощрял своё остроумие над лысой рекламой и обезьяньей общественной жизнью бравых аркёйских обывателей...

— Всё это очень хорошо..., конечно. Но увы, мало. Слишком мало.

— Оскорбительно мало..., для нашего брата Парсье или Демиурга.

— Вот что мне пришлось бы добавить, после всего: холодно и тихо.

— За них..., обоих. Вместо маленького post... scryptum.