Веселящая Симфония, ос.70 (Юр.Ханон) — различия между версиями

   ... ради сугубого начала раз’говора ... ^[3]

   Веселящая симфония..., она в определённом смысле представляет собою противоположность..., прямую... противоположность своему названию, — хотя не вызывает ни малейших сомнений, что принцип прямого соответствия здесь доведён до определённого совершенства. — Итак: прямая, очень прямая, прямее не бывает. В ней всё прямо, прямо и упрямо.

   Глядя слева, можно (было бы) сказать примерно так: Веселящая симфония – это лебединая песня (читай: пос’ледняя симфония этого автора). И он заранее знал, прекрасный придурок, что пишет одновременно Неоконченную Шуберта и Десятую Вагнера, не исключая и всех прочих объятий тысяч и миллионов.

   Таким образом, Веселящая симфония volens & nolens подытоживает все задуманные, написанные и уничтоженные симфонии, которые герр Ханон имел перед собой — спереди. Или напротив, за спиной.

   Симфония Собак, Средняя Симфония и Три Экстремальных – каждая... и все они в’месте оставили свой след и пометили (собачьим манером) Веселящую Симфонию... На своей поверхности она носит oc.70, законченный в августе 1999,^[4]:105 ровно за год до окончания последней музыкальной партитуры.^{[комм. 1]} С 2001 года была начата финальная «Карманная Мистерия» – вещь настолько же без’надёжная, насколько и вне’музыкальная.

   И прежде всего, если это ещё имеет какое-то значение: Веселящая симфония состоит из двух частей, чрезвычайно гомогенных по составу и принципу действия. Более того, некоторые смельчаки могли бы назвать их идентичными (что есть прямая ложь).

   Часть Первая называется «Прелюдиею» и длится ровно 60 минут в абсолютном темпе, где каждый удар метронома соответствует одной секунде, не считая всех прочих.^[4]:1-48 Внутренняя структура первой части однородна, физическое вступление составляет менее 5% времени, а всё остальное посвящено красивому гомогенному состоянию неподвижности и любования самим собой. Не будем лукавить: Веселящая Симфония и в самом деле очень красива (в том числе, изнутри), как выясняется после неоднократного вскрытия. Это подавляющее желание Автора роднит её со Средней Симфонией.

   Часть Вторая называется «Финалом» и по недосмотру надзирающих органов длится 77 минут в абсолютном темпе, где каждый удар метронома соответствует такой же секунде.^[4]:49-105 Внутренняя структура второй части ещё более однородна и также посвящена парению в невесомости красоты и тупости, – и так продолжается вплоть до включения партии инструмента, обозначенного как « N₂O solo ». Для некоторых господ не’верующих поясняю, что это не трюк и не шутка. На сцене находится баллон, из которого с заранее выписанным шипением поступает руководящая субстанция.

   Таким образом, даже не глядя на страницы этой партитуры, мы можем видеть черты известного сходства с Симфонией Собак. Напротив, всего одного взгляда (поскольку уши в этом деле никогда не будут задействованы) на эти страницы, уничтоженные в 2016 году, достаточно, чтобы увидеть все черты Средней Симфонии в гипер’трофированном виде.

   Что же касается Трёх Экстремальных Симфоний, то их роль здесь несомненна хотя бы в меру экстремальности предлагаемого результата. В определённом смысле можно утвердить, что «Веселящая Симфония», поставленная в программу какого-то чудовищного «концерта» рядом с опусом «Agonia Dei» того же автора, – представляет собою модельный (портативный) вариант Карманной мистерии: как по времени исполнения, так и по количеству погибших (каковое в целом соответствует числу присутствующих).

   Иными словами, Веселящая симфония относится к последнему периоду произведений прямого действия,^{[комм. 2]} который каждый раз фатальным образом приводит к гибели публики. Всей публики, которая только имеет место. Если подобный предмет вообще можно называть публикой. Этот период, некогда открытый всемирно известной оперой «Венецианский гондольер», завершился «Карманной мистерией», снискавшей уже вселенскую славу, поскольку после её Исполнения – пригодной для славы публики на земле уже не осталось.

   В конце, после двойной черты симфонии находится некая «Краткая справка», по своему значению и размеру (безусловно) далеко превосходящая всё известное человеческому (раз)уму. — Видимая издалека даже невооружённым глазом, во́т что́ в ней написано, кроме всего прочего: ^{[комм. 3]}

Каноник  (се-199)
  Вялые записки, ( бес пояснения ) ^[3]

   ... um einer rein anfänglichen Konversation willen ... ^[3]

   Die Belustigende Symphonie..., Sie stellt gewissermaßen einen direkten Gegensatz..., direkt gegenüber..., mille pardon..., einen direkten Gegensatz zu... zu ihrem Titel dar, auch..., auch wenn das Prinzip der direkten Entsprechung hier ohne Zweifel vollkommen verkörpert ist. Also noch gerader kann es gar nicht sein. Hier ist alles gerade..., g’erade.

   Schaut man von der linken Seite, so kann man sagen: die Belustigende Symphonie ist der Schwanengesang des Autors (seine let’zte Symphonie). Und er wusste schon im Voraus, dieser wunderbare Dummkopf, dass er gleichzeitig Schuberts Unvollendete und die Zehnte von Wagner schreiben wird, alle weiteren umschlungenen Tausenden und Millionen mit eingeschlossen.

   Somit schließt die Belustigende Symphonie (volens & nolens) alle geplanten, geschriebenen und vernichteten Symphonien ab, die Khanon vor sich hatte. — Oder hinter sich.

   Die Hundesymphonie, die Mittlere Symphonie und die Drei Extremen – sie alle markierten (auf Hunde-Manier) die Belustigende Symphonie. Sie trägt die Opuszahl 70 und wurde im August 199 beendet, genau ein Jahr vor der Vollendung der letzten Partitur. 2001 wurde das Taschen-Mysterium begonnen, ein gleichermaßen hoffnungsloses wie un..., — un’musikalisches Werk.

   Zu’näch... (noch ein Mal par..., — par’donnae) Zunächst, wenn es überhaupt von Bedeutung ist: die Belustigende Symphonie besteht aus zwei Sätzen, die äußerst homogen in ihrer Konsistenz und ihrem Funktionsprinzip sind. Und mehr als das, ein Furchtloser hätte sie identisch nennen können (eine direkte Lüge)...

   Der erste Satz heißt Präludium und dauert genau 60 Minuten in dem absoluten Tempo, in dem jeder Metronomschlag einer Sekunde entspricht, von allen anderen abgesehen. Das innere Struktur des ersten Satzes ist einheitlich, die Einleitung nimmt 5% der Zeit und alles Weitere ist dem schönen homogenen Zustand der Unbeweglichkeit und Selbstbewunderung gewidmet. Ich will es nicht verschweigen: die Belustigende Symphonie ist tatsächlich sehr schön (einschließlich von innen), wie man nach mehrmaliger Obduktion feststellt. Die dominierende Intention des Autors verbindet sie mit der Mittleren Symphonie.

   Der zweite Satz nennt sich Finale und dauert wegen der Nachlässigkeit der kontrollierenden Organe 77 Minuten in dem absoluten Tempo, in dem ein Metronomschlag wiederum einer Sekunde gleicht. Die innere Struktur des zweiten Satzes ist noch einheitlicher und ist genauso dem Schweben in der Schwerelosigkeit der Schönheit und Stumpfheit gewidmet – so geht es weiter und weiter bis zu dem Einsatz der Stimme des Instrumentes, welches als « N₂O solo » bezeichnet ist. Für die, die es nicht glauben wollen, erkläre ich hier, dass es weder ein Trick noch ein Witz ist. Auf der Bühne befindet sich ein Gasballon, aus dem – mit dem ausnotierten Zischen – die leitende Substanz herausgelassen wird.

   So kann man auch ohne in der Partitur zu blättern eine gewisse Ähnlichkeit mit der Hundesymphonie erkennen. Dagegen genügt ein einziger Blick (die Ohren werden ja hier nie mit-tätig), um alle Züge der Mittleren Symphonie in einer hypertrophierten Form wiederzuentdecken.

   Was die Drei Extremen Symphonien betrifft, so ist ihre Teilnahme zumindest an der Extremalität des Resultats festzustellen. Man kann gewissermaßen behaupten, dass die Belustigende Symphonie in einem ungeheuren Konzert zusammen mit dem Opus „Agonia Dei“ desselben Autors eine Taschen-Variante des Taschen-Mysteriums darstellen könnte – der Dauer der Aufführung entsprechend aber auch der Zahl der Gefallenen, die der Zahl der Anwesenden entspricht).

   Mit anderen Worten gehört die Belustigende Symphonie zu der letzten Periode der Kompositionen der direkten Wirkung, die jeweils fatal zu dem Tod des Publikums führen. Des ganzen anwesenden Publikums. Wenn ein solches Objekt überhaupt als „Publikum“ zu bezeichnen ist. Diese Schaffensperiode, die mit der weltberühmten Oper Venezianischer Gondoliere eröffnet wurde, ist mit dem Taschen-Mysterium abgeschlossen, einem Werk, das seinen Ruhm im Universum verdient hat, denn auf der Erde ist nach seiner Aufführung kein für den Applaus taugliches Publikum mehr übrig geblieben.

   Am Ende der Symphonie, nach dem Doppelstrich, befindet sich eine Kurze Auskunft, die in ihrer Bedeutung und ihrem Maß alles der menschlichen Vernunft Zugängliche übersteigt. Auch aus weiter Ferne gut sichtbar, beinhaltet sie u. a. Folgendes:

Kanonik  (se-199)
  Welke Noten, ( ohne Angabe von Gründen ) ^[3]

   И

наконец, в третий раз... — ради сугубого начала раз’говора ...

   ... мадам..., мсье..., мадмуазель... (последняя — особенно)...

   Вне всяких сомнений..., это была идея..., это была поистине прекрасная идея..., одна из лучших, когда-либо за всю историю..., вашу историю... (нет, не мою, конечно), за вашу немую историю, приходивших в мою, а также все прочие человеческие головы... — Да..., это была по...истине прекрасная идея: поговорить как следует..., о прекрасной музыке..., от красоты которой никто не останется в живых..., поговорить по душам о красивейшей двухчасовой симфонии, которую никто никогда не слушал, не слышал, не услышит и даже не увидит. — Да..., без сомнений..., это была по...истине лучшая идея всех времён и народов... Сначала придумать такую симфонию, затем записать её (на бумаге..., только на бумаге)..., и в конце концов, спустя два десятка лет ещё и поговорить о ней. — Да... Пои...стене это была — моя лучшая идея. И днесь, и присно, и вовеки веков — аминь.^{[комм. 6]}

   Пожалуй, это было всё..., или почти всё, вернее сказать, лучшее, чем я мог тогда ответить на всеобщее небрежение... и подлость. Не жди, не надейся, не проси... — Конец очередного века..., вашего грязного века, вероятно, двадцатого... до поры. Уже всё было понятно: отчётливо и надёжно. Коллаборировать с оккупантами невозможно. Они не понимали ни языка слов, ни языка искусства, ни языка жестов, ни языка музыки, ни языка молчания. Равномерно двигаясь во все свои стороны, они продолжали совершать факт подлости собственной жизни, ни на минуту не прекращая жевать. Обыватели и мещане. Малый скот своего мира. Наконец, нужно было готовиться к завершению пути. Словно бы передвигаясь..., осторожно и медленно, шаг за шагом передвигаясь по натянутой струне: Норма, Два Камня, Месса без конца, Веселящая Симфония, Закрытый реквием, Agonia Dei, Два Измышления..., наконец, Карманная Мистерия... — Неравные отрывки... на пути невозвращения.

   Лучшей благодарности, кажется, нельзя было и примыслить. В ответ..., ответом на трафаретную подлость и небрежение родственников и приятелей, современников и потомков — стали прекраснейшие страницы, бесконечные часы и даже сутки красивейшей, доселе неслыханной музыки..., к сожалению, всё-таки музыки — хотя и всего лишь в качестве субстрата, балласта ради наполнения внутреннего пространства овеществлённой идеи. — Такой же новой, невиданной, неслыханной и неизвестной для них. — Красота..., и в самом деле, придётся нехотя признать. Красота, продлённая и растянутая до бес...конечности красота, поданная как факт... Словно бы часть их мира..., забавная ошибочка, после всего.^[9]:600 — Нет, совсем не какофония, не скрежет зубовный, не алеаторика, не заумный авангард и не засушенная академическая жвачка..., короче говоря, ровным счётом ничего — из того обширного помойного списка, который они заслужили бы в ответ. — Сожалею, раскаиваюсь..., но отрицать не стану. Так было..., в том числе и после всего. Да...

   Ах, если бы человек знал, если бы он понимал..., если бы он мог понять: как прекрасна смерть...^[10] — Его смерть..., в отличие от его жизни. Спасибо же тебе за дивную подачу, дорогой мой Саша..., удивительно точную и с’лишком вовремя. — Даже удивительно глядеть на такую твою меткость..., стрельбы. Издалека, не глядя и совершенно в точку, каким-то чудом попав прямо сюда, в тот крошечный промежуток между смертью и смертью, который у людей обычно называется «жизнь». Вернее сказать, её жалкий образ и подобие её... — Да..., здесь и говорить-то нечего. — ... мадам..., мсье..., мадмуазель... (последняя — отдельно). Именно она, невероятная и продлённая красота легла в основание этого здания..., и стала главным фактором и фактом, садом и фасадом, только пройдя через который возможно дойти до заложенной в нём системы. Той отдельной жизни, места которой не было и нет здесь, среди этого жалкого сброда, по какому-то нелепому недоумению называющего себя «людьми». Или — человечеством... Чёрная метка.

   Примерно таким же образом как ложно-прекрасные Гимнопедии и Гноссиенны раннего Эрика, вернее сказать, их яркая, даже ярчайшая недостаточность (конечно же, включая сюда их жестокую ограниченность во времени) — и стала главным побудительным (чтобы не сказать: раздражающим) источником, отталкиваясь от которого — началась важная внутренняя работа, прежде всего, над расползанием, продолжением и продлением... Малое должно было разрастись до размеров большого или огромного, а отдельное — распространиться до тех умо...зрительных пределов, где больше нет стен или границ, но обнаруживают себя только такие убогие физиологические материи как: время, дление, продолжительность, — наконец, непрерывная линия, уходящая за возможности видимого..., или хотя бы заворачивающая за угол, — туда, где нет места человеку или, по крайней мере, он туда ещё ни разу не заходил..., по сугубой ограниченности своей. Заранее упрощая путь..., и всё же именно отсюда, из этого посевного плевела выросли роскошные лопухи «Удовлетворительных пьес»..., а вослед за ними, всё же не удовлетворившись оными... масштабами, также и «Окостеневших прелюдий». — Вне всяких сомнений, заоблачный ряд этот можно было бы продолжать — до нескольких суток..., или даже недель непрерывного пронизывающего ветра музыки, если бы меня не остановили — снова они... Как в сказке. Они, не терпевшие красоты... Всё те же докучные оккупанты, последовательно и упрямо доказывавшие мне полную непригодность своего тысячелетнего режима, главной целью которого стало вселенское рабство на благо человека. Само собой, именно потому они и непригодны к любой коллаборации..., включая даже самую простую, элементарную.

   Эй вы..., жалкие придурки жалкого господа бога своего..., — ничуть не менее жалкие, чем его образ и подобие. Так хотелось бы вскинуть руку..., вместо после...словия. И всё равно главным и единственным средством диалога оставался глубоко чужой и чуждый для них язык: во-первых, красота, а во-вторых — порядок... — Да, именно так, и я ничуть не оговорился, это был он, сквозной, нанизывающий и пронизывающий всё порядок, изнутри состоящий из тотальной относительности самого себя и категорического..., — да, в точности так, категорического и непримиримого отрицания любой системы. — Вот так, словно бы между делом, между слов, между прочим, случайно или по малой ошибке, выскочило второе ключевое слово, почти несовместимое..., pardon, несовместное..., — я хотел сказать...^[11] Из его малых кирпичей, не слишком раздумывая, появилась на свет, не говоря уже обо всём остальном, их отрицающе-отдельная «Норма», глубочайшим образом чужая и даже почти враждебная для всего человеческого муравейника. — Словно прощание с отъезжающим поездом..., ещё минута, другая, и будет непоправимо поздно. И заранее известно, что ничего не изменить..., и всё же — вдогонку ему, не пытаясь догнать и вернуть — норма. Как протест против неуместно малой и глупой красоты её каватины..., появившейся после и вопреки всем правилам, словно вставной зуб поперёк лица. Разросшаяся в глубину и вширь как трёх’часовая раковая опухоль, эта красота неминуемо поднимется наверх и постепенно задушит его, своего тупого пожизненного потребителя. — И тогда он облегчённо вывалится наружу и погибнет, не приходя в сознание..., как и всё на этом свете.^[1]:109

   А значит, оставим за благо... Пожалуй, это было бы самое верное решение... на сегодня. — Да, пришла пора оставить где-то далеко в стороне ещё два малых шага..., один другого тяжелее, смешные и бес’смысленные как поступь очередного командора, — они больше не дадут никакого иного понимания, кроме того..., которого не было и не будет. Пожалуй, заставлю себя сделать только три акцента... напоследок или вдогонку, раз начавши с откровенного курьёза или нелепости. Словно клякса в начале страницы: едва ли не самым замкнутым примером на этом пути ... вниз и в сторону — стала она, Веселящая Симфония. — О ней ли вести речь сегодня, на этой странице, словно бы утеряв главную нить предложения. Воли. Ума. — Нет, всё не то, всё мимо. Путаясь разговаривать с самим собой, разговаривать на...против самого себя, да ещё и пуб’лично. — На неизвестном языке. Непонятными предложениями. Ничего не предлагая и не выставив ни одного предлога. Ступая наугад, двигаясь наощупь, заранее (почти наизусть) зная весь их путь, каждый шаг без начала и конца. Снова и снова мимо, непрерывно срываясь, промахиваясь и скользя между лишних слов. Первое, второе, пятое... Едва ли не по прямым отпечаткам следов (ног на песке) уже упомянутых всуе окостеневших прелюдий, — следует чистейший реванш. Почти как отполированный морской водой скелет, выброшенный волной на берег. И ещё, одновременно: синяя мечта детства, почти басня, почти сказка о естественной красоте смерти, почти скрябинская мистерия..., о которой тогда, до пяти лет, до десяти лет..., конечно же, ещё ничего не знал. У каждого (из нас двоих) своя «мистерия», разумеется..., так же как и неодолимо прекрасная смерть — тоже вполне своя. Совершенно отдельная, приватная и неповторимая. Кажется, только протяни руку — и вот она, уже здесь, между пальцев. Или прямо в них. Потому что единственным средством во все времена оставался диалог. Пускай даже без слов, без звука и без смысла. Поскольку единственным его доказательством и высшей ценностью оставался результат.

   Экстаз (пускай даже в поэме), оргазм (пускай даже мельчайший), зажатые в узкой щели между физиологией и красотой, они задали главный и боковой путь Мистерии (равно карманной и мировой, к слову)...^{[комм. 7]} Говоря более точными словами, необходимый путь смерти выстраивается через ощупывание границ прекрасного: возможных и невожможных. Да..., да..., если бы человек знал, как прекрасна смерть...^[10] Если бы этот предмет вообще мог бы служить в качестве предмета знания. И здесь сокрыт ещё один ответ на незаданный вопрос вселенского диалога. Словно бы — блуждая по двум высшим образцам предельной, сопредельной и запредельной красоты, оставленной отдельными художниками друг для друга, появляется Закрытый реквием, ещё один вариант мистерии, смерти через жупел невероятной и непостижимой красоты, замкнувшейся на издевательском числе «тринадцать»..., ничуть не более крупном, чем 666 или любое другое по Его выбору... — Словно бы вынутые из гроба (не’господня), ещё два образчика красоты, поистине легендарной для человека сегодняшней цивилизации: «неземные» начальные ноты реквиема Моцарта и такие же потусторонние звуки Stabat Mater Пер’голези. — Оба они, не выдержав взятой высоты, прекращаются спустя малую минуту. — Недопустимое, невероятное расточительство. Только очень сильный яд может подействовать столь быстро на толстокожее животное..., но для смертельного отравления красотой требуется куда большая доза: час..., часы воздействия. Так построен в миниатюре альбигойский Закрытый реквием (индивидуального применения), типичная по анамнезу внутренняя агония отравления красотой. По тому же образу и подобию сделана и вся Карманная Мистерия — расходящаяся вокруг собственного эпицентра концентрическими кругами, симулируя и распространяя конвульсии смертельной красоты...

   Ещё один шаг..., — сказал ишак. Потому что дальше, затем, следуя, следовательно... — только упереться в стену и замереть от предпоследней близости и палящего дыхания Прямого Действия. Словно медитация или молитва из бессмысленного набора слов, букв, слогов, постепенно доходящих до нечленораздельного мычания: Agonia Dei, малый пропуск, Два Измышления, минута молчания, Карманная Мистерия. — Смерть, рождение, жизнь. Вырождение, жизнь, смерть. Казнить нельзя помиловать. Можно в каком угодно порядке тасовать эту крошечную колоду из трёх последних карт: они выворачиваются листом Мёбиуса и переходят друг в друга, нигде не сливаясь. Какую смерть вы предпочитаете, мадам: случайно утонуть в ванне с розовыми лепестками, поперхнуться взбитыми сливками или упасть лицом вниз в черепаховый суп. — О да, можете нисколько не сомневаться, это и было всё, что я знаю о красоте и скуке. Почти шестьдесят часов непрерывного движения на одном месте: от прекрасного к прекрасному. От физиологии до красоты и — обратно. По замкнутому кругу..., лучший путь мистерии: это доказано на опыте. На открытых пространствах невозможно достигнуть критической дозы..., предельной концентрации. Напротив того, в маленьком замкнутом объёме (ну..., хотя бы в объёме маленького человеческого мира или его же Вселенной, на худой конец), в спёртой атмосфере одиночной камеры, отдельно стоящего здания, закрытого города, зажатой страны, одной земли — куда проще добиться необходимого результата. Так сделана Agonia Dei — мистерия всенощного б’дения в одном, отдельно взятом зале закрытой церкви господней, уводящая всех куда-то наверх, на прекраснейший крест распятия в запредельно красивом танце... То ли бесконечное танго, то ли церковная служба каких-то фан(т)а(с)тических византийских монахов, привычно отпевающих послушную паству перед положением..., рукоположением и схождением — туда, в тысячелетний символ веры, например, во гроб господень..., или напротив, из него — куда-то наверх..., методом близкой возгонки.

   — Можно употреблять разные формулировки..., очень разные, на первый взгляд. Подлинная трагедия велiкого художника, смехотворное несчастие записной бездарности или обычного графомана, не говоря уже о всякой другой..., когда из всех возможных остаётся только полное одиночество, замкнутость в четырёх стенах..., и посреди него последний диалог в первозданной пустыне: с самим собой. Лицом к лицу, один на один, без персон и посредников. — В окружении собственной беспросветной физиологии. Ни одна нормальная обезьяна (божественный примат, не так ли) не должна..., попросту, не может так жить по главному свойству своего вида, рода, племени... Рождённая в стае, вечно озираясь вокруг себя, постоянно ищет она глазами необходимого для себя примера, учителя, вожака, короче говоря, любого бес...подобного себе, идущего впереди. Впереди... — Не потому ли руководящим образцом (чтобы не сказать: о́рганом) всякий раз у них становится чья-то обширная задница?.., впереди идущая. Не потому ли, в своё время, словно сомнамбула в припадке внезапной зоологической искренности, она сама себя назвала примерным «приматом»: не имея ни сил, ни возможности оторваться внутри своей черепной коробочки от царящего повсюду примата стаи, примата примера, примата впереди идущего, примата опыта, примата приматов. Именно этим путём, следовательно, следуя..., след в след по пред...начертанной заранее дороге, и понемногу дошла она, дошлая & ушлая, до того дошла, чтобы объявить и присвоить превосходный & превосходящий статус самого себя..., самой себе — якобы «человека разумного»..., прошу прощения, «разумного» всегда чужим умом, точнее говоря, вскладчину, сообща и вообще, но только в качестве исключения — отдельно или само-стоятельно...^[12]:381 Пожалуй, именно здесь пора прервать поток бессмысленных слов и снова упереться в названную выше кирпичную стену, имя которой «Веселящая Симфония». — Трудно переоценить первозданную чистоту этого малого опыта, ибо уже задолго до своего рождения стала она примером сама для себя. Словно змея, регулярно кусающая собственный хвост. Словно прапорщик, флегматично жующий свою фуражку..., по долгу службы. Словно дорогой мой человек, внезапно ставший не’дорогим..., и не моим..., и даже — не человеком.

   — Вот и дошли, ковыляя. Вот и допрыгались, значит, вот и дочитались до чёрных кругов перед глазами. Ровным счётом ничего не поняв и ни о чём не догадавшись. Даже противно рассуждать. И тем более глупо — пытаться взять в толк. — И о чём же он тут говорил: столь много’сложно и заумно? И что за сумрачный идиот пытается скрыть свои мысли, идеи, конструкции — под пятью одинаковыми горами словесного мусора?.. — Не стану напрасно воз...ражать. Заранее напрасно..., как и всё здесь. Ибо в точности так и произошло. Да-да, не удивляйтесь, поскольку возразить нечего..., и крыть тоже нечем: так всё и случилось с нею..., с Веселящею Симфониею. Не Скрябин и не Сати, не Моцарт, не Вагнер и даже не Пер’голези, потому что на этом месте круг окончательно замкнулся. Главным и единственным основанием для появления Веселящей Симфонии стало категорическое неприятие её автором... собственной Средней Симфонии. А затем, следующим размеренным шагом — категорическое требование к умножению содержавшейся в ней (недопустимо малой) доли красоты — и доведения её до предельно допустимой дозы. Далее по тексту: доведя смесь до часового кипения, а затем добавив (по вкусу, только по вкусу) соли, перца и веселящего газу, дальнейшей манипуляцией (прекрасный Эрик отчего-то называл такое действие «трюком», хотя здесь было бы уместнее слово «опыт», конечно) несложно добиваемся многократного превышения концентрации. — Что, собственно, и требовалось в исходном техническом задании...

   — Весьма забавно и поучительно было бы (после всего) сопоставить или даже сравнить два этих предмета, появившихся с дистанцией всего-то в десять лет: образец и продолжение, модель и полотно, середину и крайность... — Конечно, «забавно»: особенно, если бы сохранился хотя бы один экземпляр, веселящий глаз (ни слова об ушах, месье). Две партитуры были уничтожены сухой весной 216 года. На грани мирового пожара. Третья, напротив..., впрочем, о ней ли теперь речь?.. Главное, что некий, прежде не существовавший казус..., вернее говоря, прецедент — состоялся, вопреки нормативной логике. Веселящая Симфония..., эта маленькая (и всего то! — в два с половиной часа длительностью) локальная мистерия существовала здесь, в этом мире, где для неё решительно не было ни места, ни времени. И мало того, что несовместимая с ним, ни разу не исполненная и не приведённая в исполнение, никем не виданная и не слыханная..., да ещё и сделанная в прямом смысле из ничего, чистейшая эманация намерения и воли, — она всё равно..., — да, она всё равно сделала своё дело, оставив глубокую борозду в том месте, на которое прежде было возможно (и даже легко) попросту не обратить внимания. — Что, опять не слишком-то понятно, мсье?.. Тогда добавлю ещё пару слов..., поверх ватерлинии. — Пожалуй, идеальным сравнением..., нечто вроде букваря для неграмотных, здесь была бы скрябинская Мистерия человеческого мира. — Не реализованная, не записанная, не сочинённая и даже толком не приведённая во внутренний порядок, она так и осталась планом, намерением, рисунком будущего. Фактически, мечта..., туманный замысел в голове некоего композитора Александра Скрябина, выражаясь суконным языком обывателя. — И всё же..., поглядел бы я на того смельчака (кретина), который рискнул бы заметить, будто никакой Мистерии не было. Так..., пустое дело, домашняя болтовня свихнувшегося типа...^[13]:574 — Полагаю, в этом сентиментальном направлении можно более не двигаться. Оно решительно исчерпано...

   Но тогда, пожалуй, меня ещё могут и спросить: Веселящая Симфония..., что за дурное название для мистерии? Решительно ничего таинственного, многозначительного, важного. Скорее — напротив (прямо напротив, чтобы напрасно не повторяться). Нечто облегчённое, легкомысленное, веселящее..., читай — развлекательное, почти опереточное. — Отвечу сухо: поистине я счастлив сегодня, мадам, что не знаком с вами. Всё правильно, всё точно..., и даже более того: так должно быть. Поскольку у этого сочинения (на всякий случай напомню: «Веселящая Симфония», ос.70, август 1999) попросту нет никакого названия. Оно — не имеет имени..., так же как и вы, мадам... И вместе с вами ещё тысячи, миллионы и тысячи миллионов в точности таких же, сделанных по образу и подобию. Как по лекалу (чтобы не говорить: «божественному»). Имея раз и навсегда чисто техническое название, как и все люди..., как и всякий человек..., прошу прощения..., как и любой из тех, кто мог бы купить билет и сесть своим определённым местом на определённое место в зале, ожидая премьеры..., как всегда последней. — Да..., если это необходимо, я повторю ещё раз (для тех, кто не понял). Не имея решительно никакого названия, Веселящая Симфония лишний раз выставляет на передний план не самоё себя, но — свою главную функцию, тоже сделанную по точному образу и подобию, как и все люди нормы. Выступая в качестве типичной провокации — сначала на границе искусства и жизни, а затем (незаметно модулируя), и на границе жизни и смерти, она всего лишь небольшая техническая деталь, рычаг, трамплин, пускай даже — дуновение ветра в деле запуска события или некоего происшествия, читай: местной мистерии. В условиях необходимого равновесия всякого животного существа она должна обеспечить необходимый толчок: слабый, но — очень точный, направленный строго в ту зону, где заранее определено будущее пятно обширного расходящегося резонанса. Александр Николаевич имел слабость называть этот резонанс мистериею..., очень красивое название (ну... прям, до рвоты как красиво). Мне же кажется, вполне достаточно и горшка, лишь бы результат был налицо... «как» в мистерии.

   В сущности, что такое смерть..., как не провокация, всего лишь маленькая пограничная провокация, в случае успеха — просто меняющая условия игры... Особенно приятно, что эта услуга общедоступна и предоставляется решительно всем..., бес ислючения. Во всяком случае, так у них обычно принято думать. Совсем не сложно представить себе стереотипный ход событий, мелкую провокацию в виде мокрого места.^[14] Первый акт пьесы: сначала тихо и никого нет, на сцене zero, нуль, ничего, nihil, пустое место... Затем кто-то зашёл в тесное помещение, неосторожно повернулся, потолкался немного, — и вот, пожалуйте итог: где было ничего, там стала ещё одна жизнь. Шаг за шагом, год за годом, век за веком, без лишних слов: прилично ли столько жить, молодой человек? Пожили в своё удовольствие, значит, пора: пристало и умереть. Собирайся, пошли отсюда прочь. Хватит... Наверное (я так думаю) одного толчка тоже вполне хватит (совсем как в начале этой песенки). — Жил, жил, затем случилось некое маленькое незаметное событие, толчок..., и — всё. Amen, конец, финал, allez, достаточно. Значит, больше не живёт. Где был человечек, сызнова воцаряется прекрасное zero, нуль, ничего, nihil, пустое место... — Вот такая, понимаешь ли, провокация. Ещё одна, после всего: был и нету... Зашёл в комнату — вышел из комнаты. Сунул руку в карман — а вынуть уже и не может... Потому: песенка кончилась. Спета, значит... Вот, в общих чертах, и вся веселящая история. — Просто, просто, очень просто, проще некуда. Даже обидно. Раз, два, три: говорят, можно было даже и не начинать. Ну..., и я тоже сразу предупреждал: нет у этой симфонии никакого названия, кроме сугубо технического, веселящего... — Да ведь и само́й симфонии, если приглядеться — тоже нету. — Причём, сразу с нескольких сторон. И прежде всего, с той, что при ближайшем рассмотрении это вовсе не симфония..., никакая не симфония. — Судите сами. Где ж это видано, месье, чтобы такие штуки или фокусы..., со всех точек зрения веселящие, когда-то назывались «симфониею»... Чушь. Нонсенс. Вот потому я и говорю: провокация... На счёт «раз» — провокация. Всего лишь купил билет, послушал, посмотрел и — всё, «досвиданье» — прямиком на тот свет. Не слишком ли забавно?..^[14]

   Вот я и повторяю, подобно попугаю: она веселящая, она очевидно веселящая..., даже если выпустить из виду её основное действующее вещество, в любом случае, она несомненно веселящая. Даже и вопросы задавать смешно, насколько это ясно видно. Или я не достаточно ясно выражаюсь, мсье?.. Построенная от начала до конца как продлённая провокация красотой и прямым действием, эта странная вещь (очевидно, пред’смертная) постоянно крутит в руках и манипулирует такими важнейшими понятиями и ценностями, которыми не очень-то принято манипулировать, не брезгуя более чем странными стереотипами поведения: искренним обманом, неприкрытым подлогом или открытой подменой. При том, автор с самого начала не скрывает своих настоящих намерений. И даже главное действующее вещество не появляется в зале исподтишка, пользуясь прикрытием звуков оркестра или полумраком концертного помещения. Баллоны с веселящим газом с первых же звуков этой прекрасной, завораживающей музыки находятся прямо на сцене, по правую руку от дирижёра.^[4]:1-3 В нескольких эссе, посвящённых будущим премьерам симфонии, с редкостной прозорливостью отмечается, что жанр этого странного сочинения было бы вернее всего определить как «литургический балет» (почти в два с половиной часа длительностью), главную танцевально-статическую партию в котором исполняет весь зал: присутствующие оркестранты, слушатели и обслуживающий персонал, но в первую очередь, конечно же — солисты, два неподвижных, драпированных тёмной тканью свидетеля (с вентилями и трубками в верхней части). — Парадоксальное сочетание всепроникающей прямоты с тотальным обманом, вообще характерное для философско-эстетической системы этого автора, здесь достигает своего высшего (бодряще-мертвящего и веселяще-мракобесного) отточенного синтеза. Слушателей, зрителей, публику..., короче говоря, всех присутствующих заранее предупреждают, что они будут обведены вокруг пальца и пущены по ложному пути неким красивейшим способом, — причём, подмена и обман эти, говоря по существу сути, ничем не будут отличаться от хорошо знакомого всякому смертному «обмана само́й жизнью», в итоге, равные ему как по средствам, так и по цене. — В противном случае, о какой же ещё мистерии (карманной или не очень) вообще могла бы идти речь?..

   Для всякого, мало-мальски знакомого со Средней Симфонией (уж если она была заявлена нетленным образцом для циклопического расширения) сам собою встанет вопрос о прекрасном и бессмысленном финале, до краёв полном красивейшего задумчивого пения. Незабываемый средний канон с буддистским шагом в 81 такт наверняка должен был оставить свой след на поверхности (или в глубине) ткани Веселящей Симфонии. — Не стану напрасно отрицать... Хотя и подтверждать также не стану. Верный константному принципу проникающего синтеза прямоты и обмана, автор (для начала) глубоко спрятал ожидаемый канон в нижние этажи музыкальной материи, а затем вывел на поверхность несколько мыльных пузырей, чтобы разбить непрочные надежды. В начальном структурном разделе (хотя и не в самом начале) финала (напомню, что это, в отличие от Средней Симфонии — не седьмая, а вторая и последняя часть) на сцену и в самом деле выходит тщательно ожидаемый певец, вскоре заводящий мелодию красивую и меланхолическую, как и полагается по запланированному сюжету симфонии-копии. И всё же, не так просто... — Буквально с первых слов выясняется, что солист принёс за собой очередное разочарование..., или прямой обман лучших чаяний публики. «Давайте мы сегодня совсем не будем петь. Давайте лучше станем смотреть глазами на дно черепной коробки. Давайте мы сегодня все молча будем размышлять о Подлинности, только о Подлинности, и ни о чём другом. У нас остался только час. У нас осталось меньше часа, чтобы спокойно подумать о Подлинности, только о Подлинности, и ни о чём другом...»^[4]:61-63 — Пожалуй, сказанного вполне достаточно. И здесь я посчитал бы верным прервать поток бесцельных и бесцветных слов, чтобы вслед за премудрым вокалистом сделать ещё один шаг назад, уступив место реальному & прямому действию (ловкость рук), открывающему не только вентили двух Высоких баллонов, для начала, но и, вслед за ними, торный путь мистериального Синтеза..., даже скажу больше: Съединения Искусств (а также — наук и технологий, не исключая физиологии и химии).

   Вероятно, меня могут спросить напоследок: и что дальше, неужели всё, крышка?..., конец симфонии?.. — На этот раз отвечу прямо и коротко: не только ей...