Эрик Сати (цитатник) — различия между версиями

Пускай все и вся живут очень долго, очень богато, очень счастливо, совсем как в волшебной сказке...
Но пускай при этом старательно избегают иметь много детей...^[12]:111

      Курортная хроника:
  Мсье Гаврош-сын попусту теряет лучшее время своей цветущей жизни — на даче. Погода откровенно плохая. Даже более того, погода совершенно безобразная. Мсье Гаврош с меланхоличным аппетитом вынужден пассивно наблюдать, только через пыльное оконное стекло, бескрайние одноцветные поля — целое море сочной зелени, простирающейся от его носа и до самого горизонта. Дождь постепенно усиливается. Мсье Гаврош-сын чувствует себя окончательным декадентом. Буквально в нескольких словах он подытоживает удручающую картину окончательного упадка:
  — Ах, ну надо же, что за вопиющая непрактичность! — восклицает он, щурясь вдаль, — это глупое поле уже который день разбавляет свой чудесный ярко-зелёный абсент обыкновенной дождевой водой!..^[11]:33

      Шум в театре:
  За последнюю неделю мы с другом моего мужа почти четыре раза побывали в нашей оперетте. Половина публики хохотала, а другая половина кричала, что им из-за этого ничего не слышно. Друг моего мужа так мне и объяснил..., оказывается, на музыку только для того и ходят, чтобы её не слушать и даже попытаться заглушать, всеми средствами, чтобы и другие её тоже не слушали... Мне ужасно понравилось, такое представление — просто прелесть! Я всё время от души хохотала, кричала и хлопала в ладоши. Жаль только, что со сцены совсем не было слышно ни музыки, ни пения. Завтра опять пойдём.
    Глухота — хороша для хохота... А глухость — в ухе сухость...^{:там же, стр.38}

В этом году дома IX округа Парижа почувствовали нестерпимый зуд,
и мэр принял мудрое решение слегка поскрести их фасад, чтобы немного успокоить...^[12]:102

В месяце марте первые розовые бородавки появятся, позеленеют и лопнут на ветвях бульварных деревьев и носах бульварных пьяниц. Впервые с начала года, лучшие клошары столицы смогут время от времени ночевать прямо на улице.^[11]:44

  К пятнадцатому сентября префект полиции получит большое и длинное письмо, из которого я сейчас приведу только самые достоверные и документально подтверждённые выдержки:
              » Варенн-Сен-Мар, 14 сентября 1889.
    Господин и уважаемый Префект, Ваше Наше Благо-родие!..
  Вы напрасно строите из себя очень осведомлённого, только потому, что имеете в своём подчинении значительное число сексотов. Недопустимо забывать, что всякий агент – это нерв войны..., точнее, спиритус гражданской распри. Особенно, если этот агент – глуповат, откровенно говоря, сволочь и продажная тварь. (Впрочем, если Вы находите его хорошим, если он Вам даже нравится, тогда прекрасно!) – завтра же я Вам пришлю посылкой целый ящик этого дневного дерьма. Пользуйтесь на здоровье. И можете даже попробовать на вкус.
  Итак, я всё понял. Вы полностью доверяете нюху и слуху ваших сыщиков в тонком деле розыска преступников, которые своими глупыми выходками изрядно нарушают душевный покой собственников квартир и нанимателей жилья, не считая, разумеется, горничных, девушек, консьержей и швейцаров. Очень жаль это слышать от Вас.
  Так позвольте мне, простому любителю розыска сказать Вам прямо, что в этом вопросе Вы попали пальцем в нёбо и в глаз, уважаемый и господин Префект, Ваше Наше Благо-родие...^{:там же, стр.50}

...Рад сообщить, что мы выкинули Пеладана вместе с его нудной кафедрой! И как сразу хорошо и свободно стало без него... И как сразу захотелось самому стать Пеладаном. Спустя тридцать лет вынужден признаться, мне это удалось неважно. С одной стороны. Но с другой стороны, мой дорогой Альфонс, вернее, мой земляк дядюшка Альфонс Алле, большой острослов, как только я хорошенько поддал Пеладану под одно место, сразу окрестил меня в двух словах: «Эзот’эрик-Сати, или Эрик-Эзотерик». Честное слово, я и сегодня почти счастлив, когда вижу одно это слово, без уточнения...^[5]:25

Так-то оно будет вернее, — как говаривал Наполеон I,
когда опять кого-нибудь отправлял на расстрел.^[12]:153

  ...Господин редактор, прошу Вас обратить внимание на малую ошибку в словах Вашей газеты. Весьма удивительно мне, бедняге, не имеющему никаких других помыслов, кроме своего Искусства, быть вечно преследуемым ничтожным титулом родоначальника музыкальных учеников господина Жозефена Пеладана.
  Это причиняет мне и страдание, и неудобство, потому что назвать (неважно чьим) учеником, полагаю, можно кого угодно, но только не меня. Кроме того, полагаю также, что господин Пеладан, несмотря на свои весьма обширные познания, никогда не мог иметь учеников ни в музыке, ни в живописи или в чём-либо ещё, ибо никогда сам таковыми искусствами не владел. <...> Находясь лицом к лицу со мною, он – мой соратник, так же (и даже в большей степени), чем мои старые друзья, господа Ж.П.Контамин де Латур, и Альбер Теншан. Не желаете ли Вы теперь назвать меня ещё и их учеником?..^[11]:65

Чистым ребёнком я впервые вошёл в ваши классы; и Душа моя была столь нежной, что вы оказались не способны постигнуть её; и повадки мои удивляли даже цветы на подоконнике; и они думали, что видят плюшевую Зебру. <…>
И, несмотря на мою крайнюю молодость и непостижимую Ловкость, вы, по неразумности вашей, скоро заставили меня ненавидеть ваше грубое и неживое Искусство, которое вы преподаёте; вашим необъяснимым упрямством вы надолго заставили меня презирать вас — со всех сторон. И я отвернулся, и я ушёл от Вашего грубого деревянного молотка к своим эластичным мыслям и словам...^{:там же, стр.67}

14 дня месяца января лета Господня 1893, пришедшегося на субботу – началась моя любовная связь с Сюзанн Валадон, пришедшая к завершению в среду 20 дня месяца июня того же года. Она продолжалась одним месяцем менее полугода и двумя днями более пяти месяцев.
В Понедельник 16 дня месяца января 1893, мой друг Сюзанн Валадон пришла в первый раз в своей жизни на это место и также в последний раз в субботу 17 июня того же года.^{:там же, стр.76}

   Я только что окончательно порвал с Сюзанн. Вот хорошее слово.
   Мне будет весьма болезненно тяжело Вновь овладеть Собой; любить эту Малышку, как я любил со времен твоего прошлого отъезда; кажется, Она сумела заглотить меня целиком. В том-то и проблема.
   Впрочем, я нисколько не сомневаюсь — время своим ходом постепенно сделает то, что я не могу сделать своими силами сейчас и немедленно.  <...>
   Мог бы ты, мой добрый старик, выслать мне на некоторое время ещё двадцать франков, во имя Господа; никогда мне не бывать на высоте без этого...^{:там же, стр.76-77}

Верный традициям христианских баронов, моих предков, прославлению моей расы и чести моего имени, я готов к этой борьбе. Я уничтожу всех неверных, я изрублю их на мельчайшие кусочки пречистым топором Шарля Мартеля и пресветлым мечом Людовика Святого. Их злоба и козни бессильны против меня, потому что меня охраняют несокрушимые доспехи истинной Веры. И пусть они, скрежеща от злобы, знают, что я непобедим, ибо я действую от имени подлинной добродетели, отнять или дать которую не во власти ни одного из смертных. Великая сила, которая покровительствует мне, она такова, что разбивает перед собой все преграды. Я ношу имя, которое их тревожит, и я скрываю весь мир в своём мозгу. ^{:там же, стр.94}

Большой Совет в Совете. Имея намерение вернуть обратно к святому гласу несчастные души, заблудшие в лабиринте ереси; и преобразившись в своей пламенной любви к Церкви Иисуса, Папа Римский решился созвать на Священный Совет Епископов Английского, Шотландского и Ирландского с тем, чтобы посоветовать им объединить усилия, и пролить на Совет свой свет и милосердие, которые помогут вернуть неверных англиканцев в лоно Католической Церкви...^{:там же, стр.115}

Два года <прожить> в шкафу — неплохая цена, для настоящего искусства.
Во всяком случае, я — так теперь думаю, после всего.^{:там же: стр.125}

На самом деле всё — было совершенно не так, как нам врут, с сáмого детства.
...например, Жанна д’Арк была расстреляна Англичанами...^[12]:159

Я много раз предлагал организовать бесплатные народные прогулки в колеснице Государства.
Но до сих пор почему-то никто не придавал этому проекту никакого значения.
— Обидно.^[11]:149

То, что нищета лечит не только желудок, но и голову —
это я отчётливо почувствовал на собственной шкуре...^{:там же: стр.131}

...К сожалению, Я не имею ни единого су в Моей мошне, пожалуй, это самое худшее, что я мог бы сказать о самом себе. Как бы ты был добр, если пришёл ко мне на помощь в виде хорошей должности! Или даже нехорошей, иногда это тоже бывает хорошо. Даже лучше, чем ничего. Пожалуй, без неё Мне со всей жестокостью будет предоставлено в ближайшие годы влачить самое жалкое существование, послушай, Я тебе это говорю. После всего, ты наверняка скажешь, что было бы неплохо для меня; «не надо быть таким быстрым и беспорядочным в расходах». Да..., я это знаю. И даже не один раз. Но это ещё будет...^{:там же, стр.136}

Мессир. Если всякая мерзость в этом мире заслуживает истребления и возмездия, то согласие, напротив, призывает к возданию Должного.
Исходя из этого, Я прошу Вас засвидетельствовать Моё искреннее уважение и Мои торжествующие поздравления...^{:там же, стр.139}

...Вот и я сегодня тоже здесь, в настоящий день, только для того, чтобы отполировать инкрустированный паркет в моей комнате карбонатной водой и смазать его чёрным мылом; после этой восхитительной работы, мне кажется, я даже встану на четвереньки и натру вышеупомянутый паркет воском, собственноручно...^{:там же, стр.148}

...Я ужасно доволен, что нахожусь теперь в Аркёе. Я не забываю ни на минуту, что обязан этим тебе, дорогой. Ты вырвал меня из цепких лап Парижа и поместил сюда, где прозрачный воздух и масса чистейших комаров! И ещё — окружающие, они такие Милые и Прямые..., когда чем-то обрадованы — радуются как ненормальные, а когда опечалены — плачут как животные или дети. Скажу честно, меня это искренне волнует, и даже становится приятно где-то под ложечкой. Знаешь, я хожу между ними как бледный и красивый волк, этакий добряк, аристократ из Парижа в их провинциальной деревне Комарово, хотя и довольно дурно одетый, но всё же совершенно потасканный знаток человеческой ослятины. ^{:там же, стр.152}

...Всё стало уже далеко не так забавно; со своей стороны я чувствую, что на мой хлипкий хребет этот груз будет, пожалуй, уж слишком тяжёл: изнеможение от голода и пустая мошна, похоже, не могут мне доставить больше никакого удовольствия. Кажется, я их исчерпал..., или себя?..
      — Я считаю нужным сказать тебе это сразу.
Усталый и измождённый, едва я поднимаю глаза, как вижу нищету, эту старую потаскуху, у себя перед окном, или в дверях, или под столом, или даже под кроватью. Проклятая стерва, что она там делает — я никогда не давал ей согласия на совместное проживание! Даже самая простая, детская арифметика, разумеется, как и большинство всяких прочих арифметик, позволяет мне без особого труда и с исключительной точностью усмотреть, что все вещи на свете рано или поздно оборачиваются для меня фатально. Быть может, я слишком затемняю краски, будучи голодным и пристрастным? – но быть может, они таковы на самом деле для всего мира. Не думаю, что сию секунду мне действительно удастся окончательно выяснить этот вопрос..., я предпочёл бы всего один бутерброд. Можно даже всухомятку...^{:там же, стр.155-156}

— Что? Деньги не пахнут? Вы так считаете? В самом деле?..
Но я не вижу причины, почему бы деньгам не иметь запаха, — им, которые могут иметь всё..., кроме запаха.^{:там же, стр.160}

Я кончил тем, что верю, будто Добрый Бог — это всего лишь одна из тех вечных сволочей, которых так много шныряет вокруг меня, из стороны в сторону. Его ненавязчивое, претенциозное милосердие..., я слишком хорошо вижу, как он помаленьку крошит и разбрасывает его в разные стороны..., но делает это неохотно, и только в крайних случаях.
И что же ты хочешь, брат мой, чтобы я сказал тебе? Кажется, у меня это сегодня не получится совсем. Что бы я ни сказал, это не принесёт Ему ни счастья, ни удачи..., и я совсем не удивлюсь, если Он в ближайшее время вовсе потеряет своё насиженное место. В итоге, мне кажется, это было бы зрелище, полное самой суровой красоты.^{:там же, стр.166}

В настоящий момент Монсеньёр Эрик Сати работает над невообразимо приятным произведением, которое называется «Две пьесы в форме груши».^{[комм. 9]} Монсеньёр Эрик Сати без ума от этого нового изобретения своего духа. Он с утра до вечера ужасно много говорит о нём, причём, если ему верить, он говорит очень много замечательного. Он полагает его превосходящим всё прежнее, что было им когда-либо написано вплоть до сегодняшнего дня, а может быть, даже и до завтрашнего! Возможно, он ошибается, как это свойственно всем глупым людям (в форме груши); но нет..., не надо ему об этом говорить; всё будет совершенно напрасно — и он никогда в это не поверит, только пуще прежнего рассердится и будет топать ногами..., втихомолку.^{:там же, стр.176}

...Если мне претит сказать во всеуслышание, что я думаю про себя,
то лишь потому, что у меня недостаточно громкий голос.^[14]

Я совсем не боюсь покойников. Вы думаете, я просто болтаю? Вру?
Как бы не так: однажды всю ночь я проспал рядом с трупом, даже не подозревая, что он был мёртв...^[11]:195

Не следует терять самообладание больше чем на час.
Это когда-нибудь может — выйти боком...^{:там же, стр.195}

Тот, кто пьёт абсент всё дальше и дальше,
убивает себя с каждым глотком всё ближе и ближе.^{:там же, стр.203}

Нет на всём свете ни одного такого преподавателя, который был бы действительно способен определить Красоту для других или навязать её, назвав себя самым осведомлённым из людей.
Даже если кто-то и узнал свою самую красивую красоту, то он прежде всего её спрячет получше — и будет хранить её у себя дома, под замкóм, в старом платяном шкафу, чтобы никто не покусился, или даже, не дай-то Бог...^{:там же, стр.202}

      Крайняя степень тщеславия!
  Каждый аркёйский обыватель почтёт за честь собственноручно подпалить свой дом только ради того, чтобы ему нанесли визит наши бравые Пожарники с большой Помпой и во всей парадной амуниции, красавцы... И в самом деле, эта величественная картина тысячу раз стóит того, чтобы стать бездомным! Какой дивный праздник, что за чудный фейерверк!.. Заранее занимаю лучшие места на тротуаре напротив пожара: счастлив сделаться аркёйским зевакой!..^{:там же, стр.210}

      Больше не будет лысых
  если каждый из нас вступит в новое акционерное общество «Акведук». Вы сможете использовать свои дивиденды, чтобы приобрести чудодейственный лосьон для роста волос, выпускаемый акционерным обществом «Акведук»...^{:там же, стр.212}

      Буйно помешанный
  только по причине того, что не смог попасть на сногсшибательно весёлые синематографические сеансы, которые даются каждую субботу в 8 ч. 45 в роскошных салонах у мсье Олленже-Жакоба. Только с большим трудом этот несчастный был усмирён пятью прибывшими санитарами и с громадными предосторожностями помещён в психиатрическую клинику Кашана...^{:там же, стр.220}

      Вас опять обманывают,
— если вы до сих пор не знаете, что мсье Олленже-Жакоб, знаменитый директор «Величайшего Синематографа во всем мире», ждёт вас каждую субботу, в восемь с половиной (желательно, вечера) <по адресу> – 60, улица Эмиль-Распай, в своих превосходных салонах иллюзиона. Мсье Олленже Жакоб за свою многолетнюю карьеру награждён многочисленными фиктивными орденами, кроме того, он является личным поставщиком императорского двора Сахáры, его преосвященства дожа Манчестера (Англия) и его высочества султана Ливаро...^{:там же, стр.221}

      Дорогой господин Тамплие.
  Я должен дать Вам знать, что покидаю Местный патронат Аркёй-Кашана, — на этот раз совершенно и окончательно. Мой мотив? Извольте.
  Я не желаю впредь принимать никакого участия в организации, где казначей располагает по своему усмотрению, (чрезвычайно изменчивому) всеми средствами, которые ему поручены;
  Я не желаю принимать участие в Совете администрации, который допускает, чтобы некто посторонний присутствовал на обсуждениях, позволял себе вмешиваться в их течение, распространял всякие мерзости, сомнительные факты и обращал их против меня, меня, Директора, назначенного Генеральной Ассамблеей в соответствии с Уставом, и единственного законного представителя Совета Администрации в службе внутренних сношений.
  Таковы, в целом, причины отставки, от которой я удерживал себя в течение слишком долгого времени. Определённо достойно сожаления, что мсье Вейсьер куда-то затерял письмо, которое Вы ему послали,^{[комм. 10]} возможно, для прояснения нашей позиции по поводу гнетущих разговоров о состоянии дел в Местном патронате.
  Впрочем, мы в полной мере ощутили его дух и без... письма, которое, быть может, было не столь интересно. Вы один вполне можете судить об этом.
           Дружески Ваш:  ES ^{:там же, стр.222-223}

...Очень редко источник шутки находится в изящных чреслах Красоты; но, совершенно определённо, она чаще всего исходит из смрадных подмышек Зла...
Таким образом, я никогда не шучу; я серьёзен самым тяжким образом; и не могу не посоветовать всем — поступать точно так же, с величайшей осмотрительностью...
Одна из самых глупых шуток, с которыми пришлось столкнуться человечеству, имела своим результатом Всемирный потоп. Легко наблюдать, до какой степени эта шутка была непристойной и бесчеловечной, даже в свою эпоху. Так же легко констатировать, что она не только ничего и никому не доказала, но что даже и всемирная Философия от неё не улучшилась никоим образом...^{:там же, стр.256}

Зачем нападать на Бога?
Возможно, он так же несчастен, как мы все...^[17]

У меня всегда крайне серьёзный вид, если я когда-нибудь и смеюсь, то, во всяком случае, не нарочно.
Я в любых случаях охотно прощаю себя.^[11]:270

Мой врач постоянно рекомендует мне курить. И он всякий раз прибавляет к этому совету:
«Курите, мой друг, курите..., иначе — другой будет курить вместо Вас».^{:там же, стр.271}

— Дамы и Леди!.. Джентльмены и Мсье!.. Без лишних слов и чрезмерных околичностей вынужден сообщить (не)благородной публике, что отныне под страхом смертной казни через удаление головы все композиторы без исключения должны будут носить имя Эрик и фамилию Сати!.. Или — наоборот. ^[11]:278

Эрик Сати рисует себя сам и думает так: ^{:там же, стр.283}
«...я родился слишком молодым — во времена слишком старые...»^[5]:31

Когда наш сотрудник Эрик Сати впервые опубликовал свои «Подлинные дряблые прелюдии для собаки», его коллеги-музыканты без особого интереса усмехались этому странному названию и потешались неожиданному проявлению заботы автора балета «Успуд» о художественном воспитании <собаки,> лучшего друга человека...^[11]:285

Хотя наша информация некорректна,
мы за неё — не ручаемся. ^{:там же, стр.304}

Общественное Агентство содействия Концертам и Спектаклям. Усиленная и навязчивая музыкальная реклама. Мы лезем прямо в уши! И не возвращаемся обратно. Обращайтесь к нам. Гарантия мгновенного попадания! Вы никогда так не пожалеете! А если не захотите, мы устроим вам жуткий концерт..., прямо у Вас дома, на кухне или в прихожей...^{:там же, стр.306}

    Лысый от рождения
    Только из приличия...^{:там же, стр.306}

— Нищета полезна для здоровья... — Та́к чаще всего говорят почему-то именно те, кто регулярно страдает от переедания и несварения. — У меня есть небольшое лекарство, для тех, кто страдает от этой беды... Минуточку терпения, и вы увидите...

— Это уже давно не новость и совсем не «модно» — иметь импозантный вид. Последний «писк» требует совершенно других вещей. Например, на почётное прежде место «духовности» приходит вид «духовки». Теперь в моде высокий «стиль фурно́»: кочегарки, газовой плиты и другой художественной «фурнитуры». Определённо, немцы из нас ещё и не то́ выбьют своей незатейливой окопной химией...^{:там же, стр.311}

    Дорогой господин Дюкá.
Сегодня Вы видите перед собой, осмелюсь сказать, довольно забавного индивида. Его зовут Эрик Сати..., в целом примерно так же, как и меня... Он собирается, весь дрожа, послать Вам одно ходатайство: смогли бы Вы рекомендовать меня какой-либо организации, оказывающей помощь артистам? Можете ли Вы это?
Я не стану Вам напрасно докучать, рассказывая о своей крайней «нищете» и о «делах, которые не идут». Я думаю, что всё это в равной степени мало полезно & так же мало развлекательно.
Я получил от Вас весточку из газеты «Крик Парижа», которая задала Вам дубоватый вопрос, какое влияние война может оказывать на музыку. Ваш ответ был очарователен & изысканно прост. Кланяюсь за него Вам низко...^{:там же, стр.312}

Для меня эта война — своего рода конец света, значительно более тупой и бессодержательный, чем если бы он был на самом деле. К счастью, мы не присутствуем лично на этой грандиозной, но тупой & бесчеловечной церемонии: хотелось бы надеяться, что последней из всех...^{:там же, стр.312}

...Проснись скорее, красавица, <...> и слушай голос своего возлюбленного. <...>
— Вот, он играет ригодон. <...>
Вот внизу под балконом он снова щиплет струны, снова подхватывает свой ригодон и насморк.
Неужели ты не хочешь его опять полюбить, красавица? Ведь это поэт!.. Старый поэт!..

Когда я был молод, все говорили мне: «Вот увидишь, когда тебе будет 50...»
И что? Мне 50 — но я так ничего и не увидел.^{:там же, стр.335}

...Не помню, я Вам говорил, что хорошо поладил с Дягилевым? Очень хорошо. Правда, от него никогда нет денег. (Что может быть лучше?..) Значит... я свободен?..^{:там же, стр.346}

Да, я люблю животных..., это можно утверждать совершенно определённо... Я люблю курицу..., барана..., утку..., свежего лосося; а также быка..., добрую индейку с каштанами..., а также без каштанов, но — с трюфелями... Впрочем, в этом деле уже замешаны и растения... Простите, я немного отвлёкся...
...Да, я люблю животных; потому что я становлюсь с ними добр..., слишком добр..., даже... Поневоле приходится следить за собой, как бы совсем не раздобреть.
...Я нахожусь рядом с ними с их раннего детства; присутствую, как друг, при их сватовстве..., при женитьбе... Я дружески участвую в их сражениях, если захочу, разумеется... Я даю им советы, семейные советы, — это мудрые советы отца семейства, старейшины рода, наконец, вождя...
Они очень многим мне обязаны, — ...потому что время, проведённое подле них, стоило мне чуть ли не половины моего личного состояния...
...От частого общения с ними я даже приобрёл увечье: ...я полысел — на голову... Но это ничего; этого почти не заметно... Простите, я немного смущён, и возможно, я сегодня немного того..., не в форме... Или в форме, но не в той...^{:там же, стр.347}

        Дорогой Друг.
  Я прочёл то, что Вы обо мне написали. Спасибо..., хотя это слишком уж красиво «для меня». Вчера, старый добрый Ролан Манюэль, у Сипа́, говорил мне о большом восхищении Вашей поэмой. Я этим очень взволнован. Да, мой толстый.
  Но зачем же писать столь красивую вещь в честь старого олуха, как я? Вы меня превратите в больного, или больше чем больного: в конце концов, я стану тщеславен и глуп. В комплекте с блестящей лысиной — это уже слишком, пожалуй...
  — Я этого не заслуживаю, нет...^{:там же, стр.350-351}

...Ну что, Вы наконец-то возвращаетесь? Довольны? В добром здравии? Вечно зелёная, вечно прекрасная, вечная красавица?
Что же до меня, то я уродлив и гадок, как всегда. И также вечно зол: тарантул, не иначе. Стригущий лишай. Всех стригу, а кое-кого даже брею, знаете ли. «Аркёйский цирюльник»... Неплохая опера, в конце концов. Очень рекомендую.
       — Не сомневайтесь. Это был я, Ваш дедушка, серый волк аркёйский...^{:там же, стр.358}

Равный, ровный — идеал равенства в смысле идеального благородства:
ни одной выдающейся детали, блестящее ровное место, плоская плоскость,
такой же, как все, маленькая дырочка в пустоте... Пу...^{:там же, стр.363}

Идея вполне может обойтись без Искусства. Но искусство без идеи?..
Остережёмся от такого Искусства: оно, зачастую, — лишь голая виртуозность. ^{:там же, стр.376}

Совет Народных Попов своим чрезвычайным постановлением понуждает все четыре церкви обриваться наголо каждые восемь дней.
Все четыре церкви пока не следуют совету Совета. ^{:там же, стр.388}

Импрессионизм — искусство неточности (низкопрецизионное).
Сегодня мы желаем — искусства точности (высокопрецизионное).
На место импрессионизма — приходит прессионизм.^{:там же, стр.389}

  ...Тысяча сто десять извинений, но у меня имеется до тебя ещё одно маленькое дельце. Послушай: мои знойные товарищи социалисты Аркёя хотели бы услышать лекцию об Америке: ты ведь знаешь..., есть на свете такая далёкая страна.^{[комм. 12]} Не желаете ли содействовать делу народного «просвещения», драгоценный мсье Роше?
  Теперь я уполномочен возможно более точно договориться с Вами: выбрать удобный день (вечер). Я должен подтвердить им эту тему к субботе. Если можешь, ответь мне тотчас, да побыстрее. Например, выбор такой: среда 28 или четверг 29 <апреля> будут хороши...^{:там же, стр.441}

...Взгляните на этих, с позволения сказать, издателей, лишённых человеческого достоинства и даже остатков стыда; взгляните на одутловатые витрины, в которые они помещают доверенные им чистейшие создания, аккуратно украшая их своей фирменной грязью. Возьмите некоторые каталоги самых изысканных современных произведений, и вы сразу увидите, что заставляют их претерпевать эти коммерческие скоты.
  Фу-фу-фу-у! Стыд их должен был бы замучить до полусмерти. Но – как бы не так!
    – Коммерция! – скажете вы?
    – Деловая жилка! – повторите вы?
  Уф-ф! Всё это более чем чревато для человека моего возраста или телосложения, и я буквально задыхаюсь от этого гнусного потребительства и гнилостной меркантильности...^{:там же, стр.436}

Центр Парижа — это Франция,
вместе с колониями, само собой. ^{:там же, стр.439}

Если бы я был богат, я боялся бы потерять своё состояние.
А так — я этого не боюсь. Что за удача!.. Да здравствует блаженная пустота...^{:там же, стр.440}

Как и все лысые, я добр — в строго определённые часы, разумеется...
   — Какая прекрасная мысль!.. Сам себе завидую...^{:там же, стр.440}

— Француз ли я?..
Разумеется... Почему вы полагаете, что человек моего возраста не может быть французом?..
Хм... Вы меня удивляете...^{:там же, стр.467}

По чистой скромности, — я не боюсь никого.
Очень точная мысль. ^{:там же, стр.472}

Чем больше узнаю людей, тем больше восхищаюсь собаками.
Иногда мне кажется, что это восхищение взаимно...^{:там же, стр.472}

...Видел недавно Бранкузи, автора бюста «Княгини Бибеско»: (я очень хотел бы Вам нарисовать портрет этой великой Госпожи: но увы, здесь невозможно под страхом нашего карающего государственного органа, всё-таки — открытка, как-никак). В общем, двумя словами, её бюст в целом очень сильно напоминает хвост, очень толстый торчащий кверху хвост нашего брата..., — да, но не сестры. Довольно мило, после всего. ^{:там же, стр.475-476}

...я не в силах позабыть изумительные завтраки, на которых я бывал у моего старого друга Дебюсси, обитавшего тогда ещё на рю Кардине́. <...>
Яичница и бараньи отбивные представляли собой практически все расходы этих дружеских собраний. Но... что это была за яичница, и какие отбивные!.. Я до сих пор облизываю себе обе щеки – изнутри, как вы, наверное, догадались...
Дебюсси, который сам готовил эти яйца и эти котлетки – несомненно, имел некий (очень сильно секретный) и, возможно, даже импрессионистический рецепт их приготовления. Вдобавок, всё это грациозно орошалось нежным белым бордо, которое производило самый трогательный эффект и должным образом располагало к невинным радостям дружбы...^{:там же, стр.478}

...и вот, поздним вечером, в неумолимо надвигающихся сумерках, я стою́ посреди пустынной «Площади Искусств»
и кричу в один свой собственный голос: «Да здравствуют Любители!»
Но в ответ мне раздаётся только одно — бессильное каменное эхо: ...би́те ли..., би́те ли..., би́те ли...^{:там же, стр.504}

Мой добрый Друг.
Мне всё осточертело, как чортовой обезьяне: сидя в лесу без единого су.^{[комм. 13]}
Моя статья о Дебюсси будет закончена только завтра утром, к 7 часам (потому что я проведу целую ночь, заканчивая её), & я сразу вышлю. ^{:там же, стр.506}

Но не следует напрасно забывать: появление всякого Гения на этой Земле всякий раз сопровождается разными сомнительными «историями»; это не что иное, как бесконечные «выдумки» на его счёт. И правда, есть от чего схватиться за голову! Этот несчастный «новоприбывший» сразу же с порога во всеуслышание объявляется Антихристом, Истребителем или Буйно-помешанным, и едва ли он затем осмелится высунуть нос из своего жилища, (если оно у него есть, конечно). Одним словом, ему настойчиво намекают, что он не особенно желанный гость, и что ему было бы лучше поскорее заткнуться, или просто исчезнуть... Да-да.
Заметим, что у наших добрых и оплакиваемых «предков» Каменного Века всякий новоявленный Гений получал приём ничуть не лучший, чем теперь, в настоящее время. Нередко его встречал крепкий удар кремниевым кинжалом между лопаток, или Камнем по Веку, вернее, в глаз (совершенно в традициях эпохи). Довольно забавный способ как следует отблагодарить Го́спода за его очередной милостивый «дар» человечеству, не так ли? Впрочем, можно сколько угодно говорить и обсуждать это положение вещей, в любом случае никогда и ничего не изменится. Всё останется по-прежнему, так же грубо и нелюбезно... Во все времена гениев принято лупцевать, особенно в хорошем обществе...^{:там же, стр.507-508}

Увы, реальная свобода мысли в Мире не существовала никогда! Я понимаю, во всех случаях отдаётся значительное предпочтение собственным идеям — свои себе, мои мне, его ему... — понятно, что чьи-то чужие вероятнее и скорее всего покажутся ущербными и совершенно неинтересными, а возможно, и вполне достойными удушения. Такой способ поведения слишком обычный и слишком человеческий, чтобы я видел здесь повод для какого-то отдельного упрёка. Личность сама себя объясняет и затем навязывает свою мысль, которая жестокими и неучтивыми средствами добивается всеобщего одобрения..., или уважения. Таким образом поступают все предвзятые персоны — без малейшего стеснения, впрочем.^{:там же, стр.510}

...прошу Вас, не забавляйтесь, слишком часто засовывая свою руку в свою любимую волосатую трубу. Так Вы даже не сможете увидеть, есть ли в ней копоть. Предоставьте ей оставаться там, где она лежит. Да-с...^{:там же, стр.520}

Мой Дорогой Добрый Старый Друг. Добрый день.
Заметьте, Вас ожидают завтра – в субботу – к 5 часам (17 часов), на выставке «Карабкающаяся вошь».^{[комм. 14]} Приходите, прошу Вас.
Если бы Вы знали, как мне было дурно с начала недели. Временами думал, что просто околею, как дерьмо! Я ужасно болел: никак не мог перестать блевать, целыми днями. Как оказалось на поверку, этот мсье Сати — натура слишком тонкая и деликатная, чтобы предаваться излишествам и чрезмерно грубым оргиям.^{[комм. 15]} Да...^{:там же, стр.543-544}

— «Он и вошь, они составляют прелестное трио из двоих, в полном одиночестве», — сказала мне вчера Прекрасная Дама.
И не была ли она совершенно права, драгоценная Подруга?..^{:там же, стр.544}

Я рассчитываю (на пальцах) прийти крадучись, на цыпочках и повидать Вас, невооружённым глазом. Вы увидите человека, который сильно постарел, особенно за последние двадцать пять лет. Я очень нуждаюсь в отдыхе; врач рекомендовал мне развлечения: верховую езду, плавание, воздухоплавание & ровно тысячу сто девять удовольствий, одно из которых – дружеская встреча с Вами...^{:там же, стр.561}

Человек до сих пор утверждает, будто является образом и подобием бога...
Что ж, это возможно..., — после всего.^{:там же, стр.578}

Ползать на животе — это хорошо, конечно...
Однако в этой позиции не слишком удобно лизать руки тому, кто добивает вас ногами в задницу...^[11]:593

Занятия искусством требуют от нас жить в полнейшем самоотречении.
Никогда не бояться бедности — которая, в итоге, совсем не порок...^{:там же, стр.597}

   Во всех так называемых «вопросах интеллекта» существуют специальные условия игры. О них договариваются заранее..., а затем соблюдают их, по возможности.
   ...Если хочешь быть правым – и действительно правым – для этого как минимум необходимо с чего-нибудь начать – становиться правым, очень правым... (заметьте, что я не занимаюсь здесь плеоназмом или тавтологией)... Даже более того..., нужно быть правым безо всякой суеты..., без шума... и без спеси... Обладание Правотой ещё не даёт никаких привилегий..., или особых прав, простите за невольное повторение... ...напротив, часто оно причиняет одни только неприятности...
   ...Человек, который прав – как правило – он находится на плохом счету..., даже среди правых... Он весьма плохо виден и плохо выглядит..., даже в очках...^{:там же, стр.597}

Соблаговолите, Дорогой Друг: я не смогу пойти сегодня вечером, & умоляю Вас представлять меня. На выходе я столкнулся с группой «Фальшивый-Дада»: они прошли мимо с мрачными перекошенными рожами, но мне... ничего не сказали...^{:там же, стр.609}

...Как же наш милый друг Бранкузи помирал вчера от скуки!.. Да... Бедный старик напился, достаточно сильно – и разумеется, у Пуаре...^{[комм. 16]} Он неплохой человек, но когда он пьян, то просто смертельно зануден – чтобы не сказать больше...^{:там же, стр.610}

Кто этот господин, такой тощий?...
— Это борец.
— Да ну?
— Ну да: ... он борется ... против туберкулёза (почётный член одной из тысячи подобных организаций).^{:там же, стр.612}

— Не дышите, прежде чем не прокипятите воздух...

— Если хотите жить долго, старейте до последнего...^{:там же, стр.612}

Наш «Спектакль Отменяется» на 27 ноября. Мы заранее мобилизуемся в два лагеря, потихоньку роем окопы и обустраиваем укреплённую позицию. Известная банда стреляющих «Задниц» наверняка найдёт, над чем скандалить и браниться. Для них это... совсем небольшая проблема. Дубина Бретон уже заранее трясётся, как дьявол в освящённом и благословенном дерьме (дерьме доброго священника). Да...^{:там же, стр.623}

Фортепиано (как и деньги) приятно только тому,
кто к нему прикасается.^[11]:160

— Что за странное дело! — сколько живу на свете, но так до сих пор и не понял:
то ли смычком водят по скрипке, то ли скрипкой водят по смычку...
— Глупец! Да ведь как раз этим и отличается хороший скрипач — от бездарности!^{:там же, стр.202}

Быть укушенным обезьяной — далеко не так приятно,
как посетить знаменитые курсы танцев «Маргаритка»...^{:там же, стр.220}

Бетховен в любом случае не может быть ниже самого себя. Его техника и форма остаются гениально провидческими даже в самых ничтожных образцах. Ничто элементарное и низкое к нему просто не применимо. Он никогда не боялся даже самых дурных подделок под свою подлинную артистическую личность. ^{:там же, стр.261}

Сен-сация. Ко(с)мически знаменитый англо-американский цирк «Руссель-Хиггинс & К°» — уже здесь, прямо здесь, в наших стенах! Эта замечательная фирма, величайшая в мире, как говорят англичане, только что обосновалась на авеню Монтень. Вашему вниманию предлагаются самые грандиозные представления, номера и аттракционы первого сорта. Это настоящий стреляющий мене’стрель; музыкальные клоуны и уникальные певцы, обладающие — всем, всем без исключения..., и даже голосом! Это человек, который виртуозно жонглирует нотой «до» (и до, и после); великолепный оперный баритон-чревовещатель; а также иллюзионист, который так ловко подменяет тональность, что никто даже и не успевает ничего заподозрить! Это воздушная танцовщица на девятой струне; человек-гремучая-змея, который играет одновременно на саксофоне и колокольчиках; до предела обнажённая женщина, которая в любой момент с лёгкостью ставит тактовую черту между двумя пальцами ног, а также невиданная красавица, принимающая невероятные пластические позы..., ну... и так далее. Зрелища многообразны и занимательны до икоты. Однако, напоследок имеется предупреждение: чтобы быть приятным парижской клиентуре, цирк воспроизводит на своей сцене итальянские пьесы, ранее не шедшие во Франции...^{:там же, стр.299}

­Всемирно знаменитый К.Тьеза со своим оркестром «ультра-модерн»
исполняет дивную мелодию осла, самую красивую в нынешнем сезоне.
Девицы падают без чувств уже при самых первых звуках этой песни! ^{:там же, стр.372}

Я в своё время даже предлагал генералу Фошу организовать отдельную инфантильную композиторскую роту, — в пехоте, разумеется, (на что они ещё годятся!) и пускать её в атаку одновременно с обычными войсками — контрапунктом или в подголоске...^{:там же, стр.320}

Представьте, я занимаюсь «Жизнью Сократа». Очень боюсь промахнуться с этим произведением, которое я хотел бы сделать белым & чистым, как Античность. Мне от этого даже как-то не по себе & я временами совсем не знаю, куда себя деть.
...И всё же, какое это прекрасное дело: писать с такой совершенно особенной идеей, доселе невиданной и неслыханной... Всё впервые, всё внове..., – и опереться не на что, и подражать некому. И даже немного страшно делать... каждый шаг.^{:там же, стр.353}

Я совершенно согласен и одобряю тех, кто нас ругает и поносит на всех углах. Что действительно ужасно — это видеть артистов, потакающих вкусам общества. Бетховен первым был нелюбезен с публикой. Я думаю, именно благодаря этому он и стал так широко известен. Во всяком случае, не вижу для этого других причин.^{:там же, стр.363-364}

Для меня слишком мучительно, что из-за этой глупой нищеты я боюсь не суметь закончить моего «Сократа» для княгини Полиньяк. Передо моим носом висят две тысячи франков, которые только и ожидают, чтобы я смог поставить слово «конец» на произведении, уже сейчас написанном в большой степени.^{:там же, стр.371}

Любая мелодия имеет своей собственной гармонии ничуть не больше, чем любой пейзаж — своего цвета. Не побоявшись показаться банальными, вспомним в красках до боли знакомые нам картины осени, зимы или весны в одном и том же ландшафте, или мысленно сравним яркую солнечную погодку с унылым моросящим дождём. Точно так же и гармонические варианты всякой мелодии — они поистине бесконечны, потому что любая мелодия есть не более чем ещё один способ выражаться выразительно, если кто умеет это делать.^{:там же, стр.375}

Как я уже говорил, а вернее говоря, как я уже изволил говорить,
серость или бездарность среди критиков не может встречаться, и не встречается вообще. Никогда. ^{:там же, стр.378}

Публика уважает Скуку. Для неё Скука — таинственна и глубока. Курьёзная вещь: против скуки — аудитория беззащитна. Скука приручает её, делает кроткой и послушной. Почему же людям гораздо легче скучать, чем улыбаться?...
Это — лучшее слово в пользу Меблировочной музыки...^{:там же, стр.389}

  ...Дорогая Валентина. Я очень страдаю. Мне кажется, что я проклят. Эта жизнь попрошайки мне отвратительна. Я ищу & хочу найти место — служащего, какого-нибудь мельчайшего, какой только возможен.
Мне осточертело так называемое «Искусство»: оно меня полностью выскребло. Да, это ремесло для полного идиота — осмелюсь сказать об артисте. <...> Я пишу всем. Никто мне не отвечает, ни единым дружеским словом. <...> Вы, моя дорогая Подруга, которая всегда были добра с Вашим старым другом, видите, как я Вас умоляю, возможно ли достать ему место, где он заработал бы свой хлеб?
Не важно где. Самый чёрный труд мне не тошен, уверяю Вас. Посмотрите, как можно скорее: я на краю & не могу ждать. Искусство? Вот уже месяц & более, как я не могу написать ни одной ноты. У меня нет ни каких-либо мыслей, ни малейшего желания их иметь...^{:там же, стр.394}

 Я сейчас работаю над «Сократом» для княгини де Полиньяк. <...> Это — новое. Позволю себе сказать.
Здесь возврат к классической простоте, но с современной чувствительностью. Я обязан этим возвращением — в хорошем смысле Браку — и моим друзьям «кубистам». И да будут они трижды благословенны! ^:389-390

И не будем забывать, чем мы все обязаны Мюзик-Холлу и Цирку. Оттуда к нам очень часто приходят разработки, тенденции, редкости ремесла и самые забавные новинки... Иногда они до того забавны, что мы (от смеха) их даже не замечаем... Пожалуй, это неплохо, после всего.
Мюзик-Холл и Цирк — обладают очень сильным новаторским за́пахом, но главное, чтобы они находились — не в своей тарелке. Вот в чём главный секрет: быть там, где тебя никто не ждёт...

Но если я говорю о Цирке и Мюзик-Холле, это нисколько не значит, будто я готов немедленно вернуться на два шага назад и сызнова сочинять «ужасную гадость» для божественной э-э-э...Полетты Дарти. Всё обстоит как раз наоборот. Я готов, оставаясь на своём (не своём) месте, принести её туда, где она никогда не могла бы оказаться.
Отныне место «умирающего лебедя» — в Цирке, не иначе! Сногсшибательный номер! Заранее приятно посмотреть на афиши... — Весь вечер на арене! Полёт под куполом без страховки! Смертельный трюк с полудохлой птицей. «Крайне печальный конец»...^{:там же, стр.398}

«Сократ» (моё возлюбленное творение). Да. Симфоническая драма для четырёх голосов, все из которых женские – (quatre soprano); два высоких, два меццо.
Это произведение – вот какое странное дело! – нисколько не тоскливое. <...> Да, я ухватил мою добрую звезду.
Твой старый друг попал в цель. Он собирается сделаться знаменитым, при этом не превратившись в «зануду»! Исторический прецедент, однако. Я сознаюсь, что во время написания «Сократа» страшно боялся сделать из него очередное «Творение», что в данном случае весьма легко, разумеется.
Это было бы шикарно — сыграть его в твоей новой стране. Это нетрудно поставить & можно сделать роскошно, если хочется. Подумайте, мой Толстяк.
Я здесь опять ищу издателя, который не захочет меня купить за обыкновенное «дерьмо». Потому что моя партитура остаётся у меня. Княгиня является собственницей исполнений на четыре года. Если бы ты смог найти мне издателя в своих краях, это было бы просто «шикарно». Вот как бы я выпучил глаза! Ищи и ищи снова и снова, я прошу тебя. Если бы ты знал, какие же наши все хамы & «газовщики»!...^{:там же, стр.402-403}

 Что вы предпочитаете: музыку или колбасу?
Похоже, этот вопрос нужно задавать — во время закуски.^{:там же, стр.435}

Сочиняя «Сократа», я имел намерение написать произведение простое, без малейшего намёка на борьбу; потому что я никто иной, как смиренный обожатель Сократа & Платона – двух, как мне кажется, вполне симпатичных господ.
Когда при первом же прослушивании «Национальным Обществом» в нашей Консерватории моя музыка была дурно принята, это меня совсем не удивило. Но, признаюсь, я был просто потрясён, видя, как зал всерьёз потешается над текстом Платона. Да, представьте, это на самом деле было так. Странно, не правда ли? <...> Вот погодите, ещё немного, и они станут с увлечением рассказывать друг другу, что великий Сократ — это персонаж, выдуманный этим старым фантазёром Сати...^{:там же, стр.443}

 Забавная вещь: — то ли критик глуп, то ли умён...
Всё равно не поймёшь. Это уж наверняка...^{:там же, стр.468}

«Меблировочная Музыка» — глубоко индустриальна. Существует досадное обыкновение — исполнять музыку в обстоятельствах, где музыке делать нечего. Тогда играют «Вальсы», «Фантазии» на темы опер & тому подобные вещи, написанные для других целей. Мы хотим ввести музыку, созданную для удовлетворения «нужных» потребностей. Искусство в эти потребности не входит. «Меблировочная Музыка» создана из простого колыхания воздуха; она не имеет другой цели; она выполняет ту же роль, что свет, тепло — & комфорт во всех его формах.^{:там же, стр.437}

Дягилев здесь: но я не двигаюсь. Совсем не двигаюсь. Он как придурок носится со своей полудохлой спящей красавицей. Мне всё надоело до полного... Даже слышать не хочу. ...............Этот отвратный фокус, который ставит Дягилев, своего рода «грандиозная» феерия в жанре «задница, полная холодного дерьма».......... Он мне противен...^{:там же, стр.474}

Пауки любят музыку точно так же,
как и большинство наших композиторов, если понимаете...^{:там же, стр.472}

Я знавал таких детей, которые находили удовольствие..., чтобы изо всех сил наступать роялю на ножки...
А другие... из чистой вредности... не кладут свою скрипку обратно... в футляр...
Тогда, бедное создание... мёрзнет..., простужается... и начинает кашлять... Это некрасиво... Нет... ^{:там же, стр.485}

Прежде всего, пианола совершенно отлична от своего собрата фортепиано, с которым состоит всего лишь в братском родстве. <...>
Пускай виртуозы клавира зарубят себе на носу, что они никогда не смогут сделать того, что с лёгкостью вытворяет обыкновенная пианола; но и напротив, никогда посредственный механизм не сможет заменить живого артиста и вытеснить его с концертной эстрады...^{:там же, стр.519}

Я написал этот образец для оркестра: малюсенькая Флейта, тощий Кларнет (в си бемоль), идиот Фагот, позорна Валторна (в фа), груба Труба (в до), бездарные Ударные & странный Струнный Квинтет.^{:там же, стр.552}

   Настоящим объявлением господа Эрик Сати (композитор и капельмейстер) и Альбер Теншан (автор либретто и постановщик) во весь голос оповещают парижскую благородную публику, а также прочих заинтересованных лиц, что в грядущий вторник в Большом Театре Бордо состоится премьера трёхактной оперы господина Эрика Сати, называемой «Бастард Тристана»...
  Авторы посвящают своё творение восхитительному духу мсье Вагнера и его многочисленным халдейским последователям. Сегодня все билеты на первые четыре представления оперы уже проданы полностью. Желающих попасть на одно из пяти представлений следующего месяца, просим направлять свои письменные заявки на пригласительные билеты в главное аббатское представительство по адресу рю Корто, 6...^{:там же, стр.66}

        Глубоко Чтимый Мэтр,
    Академия Изящных Искусств объявила на своей недавней конференции об открытии вакансии на место искренне оплакиваемого нами всеми, блаженной памяти, Амбруаза Тома.
    В полном соответствии с этими постановлениями, Я прошу Вас довести Моё ходатайство до почтенного высокого Сообщества. Давно и плодотворно Я пользуюсь чудесными благами высокого вдохновения; истинно, только промысел Божий придаёт Мне уверенность и невозмутимость; Моя добрая слава и заслуженная известность подтверждают безукоризненную справедливость Моих намерений; в силу чего, Я могу точно оценить явное преимущество Моих прав. Таким образом, Я подтверждаю своё полное соответствие тому, что именно Я ныне достоин занять освободившееся место Амбруаза Тома....^{:там же, стр.135}

Господа члены Комитета Национального Общества Музыки (SNM), ныне я обращаюсь к вам лично. Эта бумага — есть единственно доступный мне способ духовного вознаграждения. Именно таким образом я аплодирую поистине дружескому приёму, оказанному Моим двум «Гимнопедиям», оркестрованным Почтеннейшим Клодом-А.Дебюсси. Это совершенно справедливо, что Почтенные Господа получают здесь выражение Моих милостей: и прежде всего потому, что праведный гнев, который Я всякий раз чувствую против тех многих, кто питается лишь пламенем Преисподней, неизбежно взыскует Моей искренней благодарности в пользу редкой добродетели. Той, увы, слишком нечастой благодарности, которую Я счастлив выразить всякий раз, когда действительно в Моей власти это сделать; благодарность, которая одна только и выделяет их среди несчастных, ввергнутых в ужас смирением Моего отчаяния и благопристойностью Моих надежд.
Как Бог Всемогущий, Отец, Сын и Святой дух, благословляют Вас, Мессир.
Будучи наихристианнейшим Бедняком, Эрик Сати.^{:там же, стр.139}

...О, мой великий Плюшкин, возьми свой острый нож, вот грудь моя! Бей без промаха! Мне были предложены труды величайшей низости (аккомпанемент в кафе-шантане) и я, гадина этакая, представь, не отринул от лица своего с выражением омерзения — а согласился, каюсь, (известно ради чего). Какой позор, я растратил лучшее время своей жизни, но зато я заработал немного жалких денег в этой поистине бесславной коммерции.
И ведь это не кто-нибудь, а сам старик Испа, которого я сопровождал на многочисленных вечерах, сделал мне этакое гнусное предложение: поддерживать его голос <во время концертов> снизу и немного сбоку, чтобы он не так часто съезжал, падал или садился... А твой поношенный костюм и твои добрые старые сорочки позволили мне совершить этот маленький спорт, оставшись совершенно не’узнанным. Только представь..., в зале все шушукались и злобно шептались между собой: эй, кто там играет на пиано? — а вы разве не знаете, кто это? — это же знаменитый Конрад Сати, брат одного никому не известного музыканта из Аркёя!!! Видите: пиджак — его, рубашка — его, а вот и он сам!.. Только представь, весь концерт бедного старика Испа — совсем никто не слушал. Все глазели на тебя, мой друг, на твои сорочки и на твои воротнички! Гордись, о брат мой, нынче ты стал — гвоздём сезона!..^{:там же, стр.154}

Господин Президент, ныне я, нижеподписавшийся, имею честь направить сегодня в благосклонный административный Совет Вашего уважаемого заведения ходатайство о стипендии, которая позволила бы мне посещать курс контрапункта г-на Русселя.
Я — бедный артист, сильно стеснённый трудностями жизни; и я безутешен, что не могу в полной мере делать необходимые взносы за обучение, назначенные Вашей превосходной школой. Таким образом, для меня становится невозможным оплатить высокое право, позволяющее ученикам регулярно посещать этот курс.
Пытаясь верить, что Вы соблаговолите принять мою просьбу к рассмотрению, я уверяю Вас, Господин Президент, в моих самых почтительных приветствиях. ^{:там же, стр.193}

Дорогой господин Руссель. Как Вы изволите поживать?
Однако..., как долго я не имел удовольствия видеть Вас! Такое длин-н-н-ное время кажется слишком далёким, почти потерянным. <...>
— Соблаговолите ли Вы извинить мне то, что я не буду присутствовать лично на Вашем вновь назначенном уроке?
Я смогу посетить Вас только в среду, 9 октября. Ведь Вы простите меня, не так ли? Это не моя вина.
Я принесу Вам канон или нечто такое, что выдаёт себя за него...^{:там же, стр.200-201}

Равель — это, конечно, тоже «Римская премия»,^{[комм. 19]} но очень большого таланта. Как бы тебе сказать..., это ещё один Дебюсси, (немного моложе) только значительно более вызывающий и шикарный.
Всякий раз, когда я встречаю его, Равель принимается меня уверять, сколь многим он мне обязан. Что ж, это восхитительно, не иначе.^{:там же, стр.225}

Успех, который две мои «Гимнопедии» имели на его <Клода Дебюсси> собственном концерте в Музыкальном кружке, где он сам и дирижировал, и представлял свои сочинения – этот успех, который сделал всё, чтобы «перевернуть привычное вверх дном» – его неприятно удивил. Он даже толком не смог скрывать своего неудовольствия.
Лично я не желал ему этого: он – жертва собственного тщеславия. Почему он не хочет оставить мне даже самого маленького местечка в своей тени? Чего он вечно боялся и боится до сих пор? В любом случае, я ничего не смогу сделать с солнцем, если оно действительно – солнце. Его нелепое поведение восстановило против него и «Равелитов», и «Сатистов», людей, которые тихонько сидят по своим углам и пока помалкивают, но при этом брызжут слюной – как хорьки или бобры.^{:там же, стр.231}

...И пожалуйста, не волнуйтесь по поводу «Школы», поверьте, это совершенно лишнее. Руссель начинает свой курс только зимой, в декабре.
Сейчас его временно замещает Поль Ле Флем, он всё это делает тоже достаточно ловко, разумеется. Если захотите, я Вас ему представлю. И Вы запи́шетесь только после того, как его увидите и во всём убедитесь. — Идёт?
Как только вернётесь, сразу дайте мне знак... ^{:там же, стр.235-236}

Как он выглядел внешне?.. Сейчас расскажу. Он был велик, на вид — сухой, угрюмый: что-то вроде огородного пугала. Он с упорством оригинальничал, ходил, плотно прижимая к телу руки, скрытые до кончиков пальцев рукавами мешковатого утеплённого пальто на ратине, чрезвычайно широкого и придававшего ему такой вид, будто он беспрестанно носит на спине кого-то из многочисленных друзей или родственников покойного. У него была весьма странная привычка носить вместе с пальто также и длинные волосы...
    — Но мой зонтик..., он, должно быть, беспокоится, потеряв меня в лифте.
Возможно, у него были слишком большие руки; или, точнее, он не умел с ними достойным образом справляться, скажете вы. Я так не думаю: редингот, сюртук и жилет, плотно облекавшие его туловище согласно служебному предписанию, установленному в течение многих лет, были абсолютно корректные и чёрные. Равно как и он сам. Так было.
В конце концов, это произошло: он умер, преисполненный почестей...^{:там же, стр.251}

Что есть я?
Весь свет скажет вам, что я не музыкант.
И это очень правильно.^{:там же, стр.254}

Я трижды был кандидатом в Высочайшее Собрание, открыто претендуя на кресло Эрнеста Гиро, Шарля Гуно и Амбруаза Тома. Без какого-либо основания, господам Паладилю, Дюбуа и Леневе было отдано предпочтение. И это причинило мне много страданий.
...Не нужно быть слишком наблюдательным, чтобы понять: действительные члены Академии Изящных Искусств, в отличие от моей персоны, достигая желаемого членства, пользовались упрямством и настойчивостью, не поддающимися никакому разумному учёту. И это причинило мне много страданий.
...Во время выборов мсье Паладиля мои друзья говорили: „Оставьте, зато потом он проголосует за Вас, Мэтр. Теперь его голос будет обладать весом“. У меня не было ни его избирательного голоса, ни его веса. И это причинило мне много страданий...^{:там же, стр.265-266}

каждый раз я с громадной грустью вспоминаю г-на Эмиля Пессара, моего старого товарища по совместной бездарной борьбе. <...> Бедный добрый человек! Как тяжело, как трудно ему будет пристроиться или втереться против течения — туда, где его ожидает так мало радушия, так мало приветливости, так мало гостеприимства! Вот уже двадцать лет, как я вижу его упирающимся лбом в этот неблагодарный и мрачный предмет, носящий название Академии. Между тем, проницательные ловкачи смотрят на него сверху из тёмных окон Дворца Мазарини с удивлением и усмешкой, поражаясь его бездарной липкости и бледной немочи.
И это причиняет мне много страданий...^{:там же, стр.265-266}

Я прошу Вас тепло поблагодарить членов Комитета Национального Общества музыки за самый братский и деликатный приём, оказанный ими моим трём маленьким игрушкам для фортепиано.
За последние двадцать лет — это всего-навсего второй раз, когда моё имя появляется в общей программе Общества. И если в первый раз (20 февраля 1897) я был обязан этим чудесной поддержке великого и блистательного Клода Дебюсси, а также изысканного и ныне искренне оплакиваемого Эрнеста Шоссона; то на второй раз (5 апреля 1913), я обязан этим любезному гостеприимству членов Комитета и также Вашему драгоценному вмешательству, Дорогой Друг. Это из таких вещей, которые никогда не забываются.^{:там же, стр.275-276}

    Новинки изобретения.
Мы рады сегодня сообщить его сиятельству господину де Павловски, знаменитому покровителю изобретателей, о поистине потрясающей смекалке некоего скромного парижского рабочего. Он поставил перед собой благородную задачу облагодетельствовать наших оркестрантов маленьким прибором, предназначенным радикально облегчить исполнение современной музыки. Мы с гордостью сообщаем о его потрясающем автоматическом штопоре для лёгкого и мгновенного откупоривания засурдиненных валторн из «Пеллеаса» Дебюсси...^{:там же, стр.277}

  Мой добрый Старик.
Это громадное удовольствие для меня – ещё раз от души поблагодарить Вас за то, что Вы смогли сделать из моих скромных «Электрических вызовов»...^{[комм. 21]}
  Без посредства Вашего высокого таланта, мои маленькие штучки и выходки наверняка показались бы слишком мелкими и незначительными. Вы не можете поверить, Вы сами не можете понять, до чего же превосходно Вы играли! Спасибо Вам ещё раз, мой старый сообщник; вот он, я здесь! – и поглядите сверху на меня, на Вашего старого, искренне признательного Вам...^{:там же, стр.279}

...Здесь мы увидим «Подлинные вялые прелюдии (для собаки)», которые великий пианист Рикардо Виньес превосходно исполнил 5 апреля 1913 года (в зале Плейель). А ещё «Автоматические Описания», чей успех был значительным 5 июня 1913 (но уже в Консерватории), и которые тот же Рикардо Виньес играл с таким таинственным видом, что всем присутствующим было непреодолимо смешно. Многие из публики, не в силах больше терпеть, стремглав выбегали из зала и уже больше не возвращались...
По поводу названных пьес автор выразился ещё и так:
«Я написал «Автоматические Описания» по случаю собственного дня рождения, как нетрудно понять по их названию. Это произведение продолжает «Подлинные вялые прелюдии», но только уже не для собаки, а для меня лично».
  «...Совершенно очевидно, что среди слушателей все Плоские, Напыщенные и Надутые получат удовольствие самое ничтожное.^{[комм. 22]} Разумеется, они будут изрядно злиться, багроветь и пыхтеть. Ну и пускай они подавятся своей бородой! И пускай они всласть попрыгают на своём брюхе!..»^{:там же, стр.284}

...И вот уже заказывают мастерам для своих механических пианино специальные партитуры по тактам, в которых каждый музыкальный образ сопровождается соответствующей переменой цвета. <…> И вот Скрябин создаёт для себя пианино, где каждое прикосновение к клавишам тотчас вызывает на экране цвет, соответствующий нажатому тону.^{:там же, стр.304}

Вы спрашиваете, что я делаю? Спасибо, теперь этот вопрос для меня очень приятный. Я работаю над «Жизнью Сократа». Представьте, я нашёл прекрасный вариант текста: в переводе Виктóра Кузéна.^{[комм. 24]} А Платон — совершенный соавтор, очень нежный & никогда не назойливый, и даже в смысле гонораров..., (не то, что некоторые). Просто мечта! Я написал по этому поводу доброй Княгине.
Какое необычное состояние... Я купаюсь в счастье. Наконец-то это случилось! Произошло..., я свободен, свободен как воздух, как вода, как дикая хищная овечка. Да здравствует Платон! Да здравствует Виктор Кузен!..^{:там же, стр.355}

... любая мелодия есть не более чем ещё один способ выражаться выразительно, если кто умеет это делать.
Да, всё именно так. Не забывайте, что мелодия есть только Идея, контур и линия, так же как она есть форма и материал произведения. Гармония же — освещение, изложение объекта и его отражение, даже в кривом зеркале или грязной луже, если будет угодно. Сравните, ради интереса, знаменитую «Игру воды» Равеля с популярным «Бульканьем жижи» Сен-Санса...^{:там же, стр.375}

Мой дорогой Дюрей. Не будете ли Вы настолько любезны,
чтобы рассматривать меня как более не принимающего участия в группе «Новые Молодые»?
Дружески Ваш: Эрик Сати. Пятница, 1 ноября 1918. ^{:там же, стр.397}

Мой Дорогой Друг. Я этого от Вас никогда не требовал, уж поверьте. Вы имеете полное право не любить «Сократа». В конце концов, он является сочинением, задуманным далеко за пределами того, к чему Вы испытываете склонность.
...Это даже вполне естественно, что такое произведение вызывает у Вас улыбку или даже смех. Ещё раз повторяю, это Ваше право & не вызывает у меня никакой досады в Ваш адрес... ...В самом деле, как можете Вы, мой Дорогой Ролан, «думать» иначе? Разумеется, разница между нами не несёт в себе ничего неприятного, & наша искренность может быть абсолютна: мы просто любим хлебать разные «супы»...^:rp

Равель отказался от Ордена Почётного Легиона,
но вся его музыка этот орден принимает. ^{:там же, стр.430}

Это Са-а-ти-ти пишет вам: он только что закончил две свои «меблировочные штуки». Он счастлив как король. Мы их всех непременно «будем иметь», вот увидите. Читали ли вы «Comædia»? Я ... весь стал очень шершавый от этой статьи. Да, очень. <...> Ах, как же я вам благодарен за ваш приход в «Меблировочную Музыку». Да, мой старик...^{:там же, стр.438}

  ...Одни только вагнерианцы любят и понимают искусство – (причём, только вагнерианское Искусство, вот что следовало бы уточнить)... — Да... Одни только вагнерианцы любят и понимают вагнерианское искусство и его многочисленные производные, как единственно верные и прекрасные, проще говоря...

  ...О-о-о, какая это прекрасная и свежая, свежайшая идея!.., – наконец-то сыграть Вагнера в Гранд Опера: конечно, «большая публика» Большой Оперы его совсем не знает, увы!.. Да, я весь в слезах и смотрю красными глазами белого кролика на этот праздник   искусства. ...О-о-о, великий господин Руше, спасибо!.., спасибо Вам большое!.. Я надеюсь, у вас всё идёт хорошо, в последнее время?..   — В самое последнее...^{:там же, стр.444}

  Мой концерт имел место. Я потерпел ужасный триумф (чисто моральный, разумеется). Только представьте: я был одет во всё новое, как принц крови: & дамы всплёскивали руками и шептали: «Какой красавец! Настоящий англиец..., молодой, лысый, в смокинге, просто гений!..» — Да, не скрою, я был действительно хорош, особенно – снаружи...^{:там же, стр.448}

  Заметьте себе: я никогда не нападал на Дебюсси. Мне вечно мешали только дебюссисты. Прошу иметь в виду, раз и навсегда: не существует никакой школы Сати. Так называемый «Сатизм» попросту не смог бы существовать. Именно во мне он нашёл бы своего первейшего и непримиримого врага.

  — В искусстве не должно быть никакого поклонения и рабства. В каждом своём новом произведении я намеренно сбиваю с толку своих последователей: и по форме, и по сути. Это, пожалуй, единственное средство для артиста, если он желает избежать превращения в главу школы, так сказать, классного надзирателя ^{:там же, стр.449}

Равель – «духовка»; если бы Вы знали, как он мне опротивел! – сверх всякой меры. Дюрей тоже, разумеется. Вот же подонок, не приведи господь! Злобно атакует Орика верхом на своей лысой свинье. Обзывает Орика «говядиной», которая он сам и есть... Ну и олух, ну и осёл!.. Да он чистейшая сволочь, говорю Вам; & ещё и глуп!.. Глуп..., как медведь, к тому же. То же самое и его музыка!.. Глупее глупого! «Цирковые сцены»! Ах-хах-хах, как это забавно! Но не будем говорить об этой законченной телятине: он слишком холодный, и никуда не годится, даже с горчицей...^{:там же, стр.451-452}

...Равель пришёл (лично!) ^{[комм. 26]} повидать Кариатис & поручил Гровле оркестровать свою уродистую «штуковину». Дюрей по такому случаю буквально прыгает от радости. Он, эта ничтожная сволочь всему причиной. Тогда что..., придётся без Мийо? Какая же вонючая свинья этот Дюрей! Скотина надувная! У меня просто нету слов. Когда же из него наконец-то выпустят ветры? Ну и свисту будет... Да уж...^{:там же, стр.452}

Я работаю как медведь. А знаете ли Вы, как работают медведи? Тогда смотрите на меня. «Истерическая Красавица» идёт очень неплохо, иногда даже семенит и припрыгивает. Это небольшая сюита, вроде «фантазии». Я очень забавляюсь. Там есть «Франко-Лунный марш» & Вальс «Таинственного поцелуя во взоре», которые хорошо продвигаются... в одно место, между прочим.^{:там же, стр.455}

Равель — это не композитор. На самом деле он — прирождённый шеф классных дам, надзиратель по призванию.
Сегодня Равель является признанным руководителем всех дебюссишек, столоначальником дебюссяток и вождём дебюлов.^{:там же, стр.457}

...Вы спрашиваете, что и когда Кариатис? В мае, пожалуй. Кстати говоря, я уже закончил «Прекрасную истеричку» – это балет: танцы и музыка Жана Кокто. И сама Кариатис, похоже – тоже его, личная. В смысле авторства, не подумайте дурного...^{:там же, стр.459}

   Кто не любит Вагнера – тот не любит и Францию!..
Вы что, не знаете, что Вагнер был чистокровным французом? – из Ляйпсига... Ну да..., натурально.
  Что, Вы позабыли?.. Неужели?.. Так быстро?.. Вы – уже патриот?..^{:там же, стр.467}

Это решено! Во время будущей войны Равель будет ещё и авиатором
— на грузовом автомобиле, разумеется. ^{:там же, стр.467}

Дорогая Подруга. Браво! Знайте, как я Вам благодарен! Вы были совершенно совершенны – & так же вдохновенны. Я очарован до самого мозжечка.
Видел вчера Пуаре в его театре и кланялся ему. Решено, на спектакле в его «Оазисе» Я сам возьму палку потолще и продирижирую «Эксцентричной красавицей». Желаете ли Вы этого, Вы, сама?..^{:там же, стр.471}

 Да, она была очаровательна — эта книжная «Лавка Независимых»...
Частенько случалось, туда захаживали по-дружески поболтать с «молодой литературой» и несколько музыкантов: Дебюсси, Шоссон и я, среди прочих. Мы могли быть уверены, что нас там всегда ждёт самый радушный приём, какой только возможен; никогда я не забуду этой интимной обители книги, и не сотрётся в моей памяти образ бравого молодца, каким был наш «старый добрый Байи». ^{:там же, стр.490}

Вы говорите — «Моё поколение»?.. И правда, я отношусь к поколению своей музыки, которая ещё не слишком пожилая, я думаю..., — в конце концов, её представляют ещё и Шмит & Равель, эти два выродка обезьяны без таланта. Между прочим, они до сих пор довольно неплохо выглядят, осмелюсь предположить... Я не раз видал их в зеркале, проходя мимо...^{:там же, стр.494}

Я не думаю, что ошибусь, если приведу здесь (очень выборочно) список музыкантов, кое-когда награждённых Римской Премией, самых замечательных в минувшем столетии: Берлиоз, Гуно, Бизе, Массне и Дебюсси. Кажется, это им не очень сильно помешало...
Напротив того, Франк, Д’Энди, Лало, Шабрие и Шоссон никогда не были лауреатами Института: они — очевидные «любители».^{[комм. 29]} И это им тоже не слишком-то помешало...^{:там же, стр.503}

Не подумайте, что здесь последует критика или попытка умалить музыкальные и артистические качества Дебюсси, вовсе нет. Я буду вынужден только точно констатировать ослабление интеллектуальной и моральной Мощи целой Эпохи, не более того; и в этой статье не следует искать выпадов против кого-либо конкретно.
Точно так же, как Дебюсси не заставил Вагнера исчезнуть из Всеобщей Памяти, так же и никакой другой музыкант никогда не сотрёт имя автора «Пеллеаса и Мелизанды», которое рука Славы навсегда вырезала в блистательном и изысканном списке великих достижений Музыки.^{:там же, стр.507}

Внешне Дебюсси походил на мать. Многочисленные фотографии сделали его облик очень узнаваемым. Одарённый от природы очень хорошим здоровьем, лишь за несколько лет до смерти он перенёс первые приступы тяжёлой болезни, которая вскоре должна была его отнять у нас..., и у вас тоже, хотел я сказать.
Его характер, по сути, был очарователен; бурные порывы дурного настроения и вспышки гнева возникали на чистом месте, совершенно «внезапно», не оставляя впоследствии никаких следов злопамятства. И потом он нисколько не обижался на вас за свои собственные выходки, в итоге — из чувства наивного эгоизма..., совсем не лишённого обаяния, уверяю вас...^{:там же, стр.509}

В течение всей жизни он сохранял очень большую уверенность в себе, даже слишком большую, на мой взгляд. С какого-то момента она начала препятствовать его «подвижности» и необходимому «разнообразию точек зрения».
‎Я очень страдал, видя это.
Читали ли вы «Консуэло»? Восхищённая преданность Гайдна, которую он испытывал к Порпоре, внушала мне подобную же преданность по отношению к моему великому товарищу... — Теперь я сомневаюсь, что это было правильно...^{:там же, стр.509}

Бедный друг! И правда сказать, доживи он до сегодняшнего дня, мы наверняка стали бы злейшими врагами. Сама жизнь — и «дебюссисты» — приложили бы усилия, чтобы нас разлучить и злобно разорвать наш союз: мы с ним уже давно не шли одной дорогой; наши горизонты расходились час от часу... Ну так что же из того?..
Наша столь долгая близость оказалась навсегда разрушенной. ^{:там же, стр.509}

...Эстетика Дебюсси во многих его произведениях близка символизму: она импрессионистична во всём его творчестве. Простите мне слишком простые слова: но не я ли был тому отчасти причиной?
По крайней мере, так говорят. И вот пояснение, если угодно:
Когда мы впервые встретились, в самом начале нашего общения он был как промокашка, насквозь пропитан Мусоргским и кропотливо искал свой путь, который ему никак не удавалось нащупать и отыскать. Как раз в этом вопросе я его далеко переплюнул: ни Римская премия..., ни «премии» каких-либо других городов этого мира не отягощали мою походку, и мне не приходилось тащить их ни на себе, ни на своей спине... Ибо я человек в роде Адама (из Рая), который никогда не получал премий, но только крупные шишки – большой лентяй, несомненно.
В тот момент я писал «Сына звёзд» – на текст Жозефа Пеладана; и много раз объяснял Дебюсси необходимость для нас, французов, наконец, освободиться от подавляющего влияния Вагнера, которое совершенно не соответствует нашим природным наклонностям. Но одновременно я давал ему понять, что нисколько не являюсь антивагнеристом. Вопрос состоял только в том, что мы должны иметь свою музыку – и по возможности, без немецкой кислой капусты.
Но почему бы для этих целей не воспользоваться такими же изобразительными средствами, которые мы уже давно видим у Клода Моне, Сезанна, Тулуз-Лотрека и прочих? Почему не перенести эти средства на музыку? Нет ничего проще. Не это ли есть настоящая выразительность?
Это и была исходная точка правильного пути плодотворных поисков, почти совершенным образом воплотившихся — и даже дававших первые зелёные яблоки, но... Кто мог показать ему пример? Продемонстрировать уже сделанные находки и открытия? Показать землю, в которой следует копать? Предоставить ему первые яркие доказательства и достижения?.. Кто?..
— Я не хочу отвечать: меня это больше не интересует.^{:там же, стр.510-511}

...Каюсь, ведь и мне порой случается заходить в Кафе; но, во всяком случае, я прячусь — и вовсе не из-за лицемерия (которое также достойно порицания), но только по велению благоразумной осторожности – и, главным образом, чтобы меня просто не было видно. Мне было бы очень стыдно, если бы меня увидели, здесь, потому что, как меня часто предупреждал дядюшка Альфонс Алле: „это может вызвать осечку при женитьбе“. Что такое может из себя представлять эта „осечка“, он не пояснял. Но я всё равно до сих пор ему верю. Как самому себе.^[5]:23

Чисто технические различия, существующие между пианолой и пианино, они гораздо меньше тех, что отличают Фотографию от Рисунка. <...> Своими работами для механического пианино Стравинский привнёс в музыку новый, чрезвычайно обогативший её элемент. Сегодня мы едва ли можем предвидеть всю пользу, которую принесут нам смелые поиски моего просвещённого друга.^[11]:519

...Однако он, этот Стравинский, при всём уважении — не мог не вызывать у меня улыбки, пускай даже совсем небольшой... и глубоко спрятанной... Да, он был велик, несомненно... Он был хорош, абсолютно... Не спорю... Ни с чем не спорю. Молодой, компактный, мускулистый, лысый, гениальный... Ездил на велосипеде... Да. Великий композитор, в конце концов... Но, как раз в том-то и всё дело...
Он был только музыкант, большой музыкант, всего лишь музыкант, великий творец звуков — но не более того... Одним этим исчерпывалось — всё..., пардон, вся его исполинская начинка: содержимое содержание. Вот истинный человек клана, делающий своё дело среди прочих людей. Бесподобный — среди себе подобных...^{:там же, стр.535}

   Дорогой Великий Друг.
Вот, я счастлив, как король,^{[комм. 30]} послушайте: я только что окончил штуковину для Вашей американской Дамы. Да...
Это настоящий образец орто’доксальной «Меблировочной Музыки» (называется так: «Обои в кабинете префекта»).
Я написал этот образчик для оркестра: малюсенькая флейта, тощий кларнет в «си-бемоль», идиот фагот, позорна валторна в «фа», груба труба в «до», бездарные ударные & странный струнный квинтет.^{[комм. 31]} Да. Это мой безусловный приоритет.
Здесь декоративная & пышная зрелищность — сделана для чистого взгляда и разглядывания (истинные обои, истинный префект). Я этим горжусь по праву.
  Сейчас переписываю вещь начисто & поскорее отсылаю туда. Да.
  Спасибо... Если вы имеете для меня даже целую сотню таких заказов, я — всецело в вашем распоряжении.
        Дружески Ваш, ES...^{:там же, стр.552}

Итак, поначалу я довольно робко наблюдал, что (как оказывается) наши критики не всегда настолько разумны и последовательны, как бы им это следовало на своём месте. Недавно я нашёл тому очередной пример в поэме ( ?! ) «Падмавати» г-на Лу-и Ла-луа, знаменитого критика, которым мы с каждым годом восхищаемся всё сильнее и сильнее.
Почему же наш прекрасный г-н Лу-и Ла-луа – обыкновенно столь тонкий, столь деликатный, (как все жёлтые, как все китайцы – особенно) написал такую поэму ( ?! )..., интерес которой тощ как скелет, но зато плоскость подобна Центральному Плато?..
И это тем более удивительно с его стороны, поскольку г-н Лу-и Ла-луа – один из тех непримиримо строгих и даже строжайших критиков, которые более всего упрекали... именно меня ... в этих неисправимых пороках... Так осмелюсь ли я теперь учить наше сиятельство Лу-и Ла-луа?.. Возможно, что — да, в конце концов. Но, если я и могу дать ему ценный совет – причём совершенно бесплатный – так пусть он просто перечитает на досуге свою дивную поэму ( ?! ), и... пусть он выбросит её, свернув трубочкой, в своём... кабинете, заднем кабинете, в свой прекрасный вазон..., прямо туда, разумеется. Это будет красивым жестом, очень красивым – и к тому же бескорыстным. Да.^{:там же, стр.569}

...это Кокто продолжает меня ужасно утомлять своими приевшимися интригами. Честно говоря, я уже начал потихоньку ненавидеть «Поля & Виргинию». Он, как всегда, приписывает себе якобы сделанные им находки (& на самом деле потихоньку «шныряет» по чужим карманам). Но — не будем больше о нём говорить. Он с’лишком лжив..., я очень не люблю такие кривые лица...^{:там же, стр.576}

Мельком увиденный ужасный Лалуа (уродлив как никогда)...
Какой ужас!.. Грязный крот, близорукий крот; настоящий урод, обезьяна... По злости своей и по морде своей, — Давно превзошёл павиана!.. Да...... ^{:там же, стр.586}

Я почувствовал вкус к мизантропии, я стал ипохондриком,
я превратился в ужасного меланхолика, мне стало противно смотреть
даже через пенсне из чистопробного золота.
...И всё это произошло со мной из-за музыки.^{:там же, стр.591}

 «Обезьянничание»: печально известный Луи Лалуа (более гадкий, чем обезьяна, но такой же хитрый — до кончиков ногтей) написал сильно прекраснодушные статьи о Пуленке и Орике... Да...
Читая эти возвышенные строки..., слизистые слёзы — слёзной слезоточивости — невольно выступают у меня на глазах, и выше глаз, прямо на лбу и кончике носа...^{:там же, стр.593}

Кокто меня боготворит... Я это знаю (и даже слишком)...
Но зачем он меня всё время пинает ногой под столом?^{:там же, стр.612}

...а вот и ещё одна особенность его ослепительно-слепящего творчества: этот молодой художник имеет обыкновение работать под открытым небом и никогда не ищет укрытия под большим зонтом, вещью совершенно обычной для всех нормальных пейзажистов. Как некогда говаривал один мой маленький друг (по имени Эрик, если есть такое имя): только совершенно лысый (до блеска) пейзажист способен работать без зонтика.^{[комм. 32]} Впрочем, оставим и его — в стороне.^[5]:375

Антигармоничный, психованный композитор пишущих машинок и трещоток, Эрик Сати ради своего удовольствия вымазал грязью репутацию «Русского Балета», устроив скандал <...>, в то время, когда талантливые музыканты смиренно ждут, чтобы их сыграли… А геометрический мазила и пачкун Пикассо вылез на передний план сцены, в то время как талантливые художники смиренно ждут, пока их выставят.^[11]:325-326

...в своём отвращении ко всяким туманностям: расплывчатостям, прикрасам, убранствам, к современным трюкам, часто преумноженным техникой, тончайшие средства которой он прекрасно знал, Сати сознательно от всего отказывался, чтобы иметь возможность как бы резать из цельного куска дерева, оставаться простым, чистым и ясным.^[31]:113

Сати против Сати.
— Установить культ Сати трудно, ведь очарование Сати как раз в том, что он даёт слишком мало поводов для обожествления.^[31]:16

Сати познал отвращение к Вагнеру в гуще вагнерианства, в самом средоточии этой секты. Он предостерёг Дебюсси против Вагнера.
«Обрати внимание, — говорил он ему, — среди декораций дерево нисколько не корчится в судорогах оттого, что на сцену вышел какой-то персонаж». В этом — вся эстетика «Пеллеаса».^[31]:17

Сати непрерывно дебютирует. Каждое новое произведение у него становится поводом к открытию нового материала и к неизведанным способам его применения. К тому же он в состоянии оказывать воздействие не подбором нюансов, а всей душой. Музыка наших молодых композиторов на его музыку не похожа, но его душа захватывает их, являя им несравненный пример свободы и здоровья.
Такой дух обновления, отрицаний, такая роскошь приводят к обвинению художника в «несерьёзности». Серьёзный художник тот, кто повторяется. Согласно этим меркам Сати несерьёзен. Его метод отдаляет старость. Среди молодых он остаётся молодым, и их маленький класс с каждым днём обожает его всё больше...^[31]:66-67

Случай Сати экстраординарный. В своих поступках он исходит из своей «великой дружбы». <...> Это человек очень ранимый, надменный, настоящий грустный ребёнок, которого алкоголь в редкие минуты делает жизнерадостным...^[11]:645

Каким уроком была жизнь Сати!
Он никогда не шёл ни на какие компромиссы и накануне своей смерти сказал одному из музыкантов Аркёйской школы: «Дорогой друг, нужно оставаться принципиальным до конца».^{[комм. 33]}
Сам он всегда оставался принципиальным, доставляя себе подчас большие страдания, ибо, чтобы не идти на компромиссы, без колебания обрывал дружбу, которая тем не менее была ему нужна. Он предпочитал оставаться совсем один, но не изменить отстаиваемым в творчестве идеям. И потом он хорошо знал, что именно от самых молодых можно ждать истинную любовь к его прекрасной музыке и рассчитывать на защиту его, столь сурово отстаиваемой, непримиримой позиции.^{[32]:320:там же, стр.451-452}

Я ухожу, схватив пальто,
Пихнув какое-то Кокто.
 . . . . . . . . . . . . . . .
Ах, боже мой, прощай, прости,
Что натворил Эри́к Сати!..^[34]

...Кривые стволы деревьев, массивные каменные блоки, большая печь, где хозяин дома, простой крестьянин, жарил мясо на ску́льпторской железной спице. По четырём углам мастерской расположились огромные яйца Бронтозавра, а сияющие статуи притягивали к себе прекрасных американок одну за одной, как птиц. Сати нравилось находиться среди этого волшебного декора...^[35]:700-701

Дружба яростная и в то же время нерасторжимая связывала его с Дебюсси. Она была похожа на ту любовь-ненависть, которая часто существует между близкими родственниками, обостряясь от постоянного столкновения непримиримо-контрастных недостатков, не уничтожающих, однако, симпатии, порождённой родственной близостью натур. Они походили на двух братьев, силой жизненных обстоятельств оказавшихся в очень разных условиях, — один стал богат, а другой — беден; первый настроен благожелательно, но горд своим превосходством и способен дать это почувствовать, второй — прячет свою уязвлённость под маской насмешника, и чтобы развлечь хозяина, платит за гостеприимство балагурством, скрывая боль унижения.^{[комм. 34]} Всегда настороже, хотя и любящие друг друга, они одновременно музыкальные братья и соперники...^[37]:644

«Ибо написано в «Книге пути»:^{[комм. 35]} тридцать спиц образуют колесо повозки, но только пустота между ними делает движение возможным. Лепят кувшин из глины, но используют всегда пустоту кувшина..., пробивают двери и окна, но только их пустота даёт комнате жизнь и свет. И так во всём, ибо то, что существует — есть достижение и польза, но только то, что не существует — даёт возможность и пользы, и достижения. Музыка Сати — музыка полезная для всех, кто её не может найти здесь. Она лишена поверхности, в ней насквозь видны мысли»...^[11]:644

...Когда однажды он сообщил мне о своём намерении поступить в Скола, я попытался его отговорить. Сати владел ремеслом. Его произведения, уже опубликованные, доказывали мне, что учить его нечему. Я не видел выгод, которые он мог бы извлечь из теоретических и схоластических занятий. Тем не менее, он настаивал. Он был очень прилежным и усердным учеником. Он аккуратно представлял мне все домашние задания, тщательно переписанные и снабжённые заголовками, сделанными красными чернилами. Он был поразительным музыкантом...^[38]

Внешне Сати был похож на заурядного чиновника: бородка, пенсне, котелок и зонтик. Эгоист, фанатик, он не признавал ничего, кроме своей догмы, и рвал и метал, когда что-нибудь противоречило ей. <...> Эрик Сати был моим наставником, Радиге — экзаменатором. Соприкасаясь с ними, я видел свои ошибки, хотя они и не указывали мне на них, и даже если я не мог их исправить, то по крайней мере знал, в чём ошибся...^[39]:94

...Поскольку Шестёрка чувствовала себя совершенно свободной от собственной «доктрины» и была исполнена восторженного почитания к тем, против кого выставляла себя в качестве эстетического противника, то и никакой группы она не составляла. «Весна священная» произросла мощным деревом, оттесняя наш кустарник, и мы собирались было признать себя побеждёнными, как вдруг Стравинский вскоре сам присоединился к нашему кругу приёмов, и необъяснимым образом в его произведениях даже чувствовалось влияние Эрика Сати.^[31]:79

...Своей экстравагантностью Сати буквально ослеплял Бранкузи. Это он приучил его к словесному фехтованию, научил творческой самоуверенности, чёткой ясности мыслей... Но и Сати, в свою очередь, испытывал восхищение перед Бранкузи, хотя при всякой встрече они проводили время, непрестанно поддевая и задирая друг друга, как два подростка...^[41]

Спектакль поразил меня своей свежестью и подлинной оригинальностью. «Парад» как раз подтвердил мне, до какой степени я был прав, когда столь высоко ставил достоинства Сати и ту роль, которую он сыграл во французской музыке тем, что противопоставил смутной эстетике доживающего своей век импрессионизма свой мощный и выразительный язык, лишённый каких-либо вычурностей и прикрас...^{[комм. 36]}

Не думаю, чтобы он хорошо знал инструментовку и предпочитаю «Сократа» в том виде, в каком он играл мне <на рояле>, нескладной оркестровой партитуре.^{[комм. 37]} Я всегда считал сочинения Сати ограниченными «литературщиной». Заголовки у них литературные, но тогда как названия картин Клее, тоже взятые из литературы, не стесняют его живопись, у Сати, мне кажется, это случается, и при повторном прослушивании его вещи теряют большую долю интереса. Беда «Сократа» в том, что он наскучивает одним своим метром. Кто может вынести это однообразие? И всё же музыка смерти Сократа трогательная и по-своему благородна...^{[комм. 38]}

Композитор оригинального, хотя и не очень сильного таланта, Сати завоевал себе громкое имя и весьма заметное место в истории новой французской музыки прежде всего своей независимой и вызывающей позицией по отношению к официальному академическому искусству, ко всем музыкальным авторитетам, к буржуазной респектабельности и «хорошему музыкальному тону». Обладая острым и злым умом, он любил поражать своих слушателей неожиданными парадоксами, смелыми музыкальными каламбурами, ироническими и гротескными названиями своих произведений: «Язвительные препятствия», «Бюрократическая сонатина», «Обрюзглые прелюдии (для собаки)», «Три пьесы в форме груши», «Утренние сумерки» и т.д. В своих сочинениях, в беседах с молодёжью он едко высмеивал художественные идеалы искусства романтизма, символизма и импрессионизма...^[44]:178

В художественных метаниях Сати раскрывается его бунтарски-антибуржуазная позиция. Но, борясь против эстетического снобизма, он сам впал в снобизм отрицания. К тому же, нередко разменивался по пустякам. В результате не мог нащупать главное для себя, основное, а среди обуревавших его художественных идей — отделить несущественное, наносное от истинного. И даже когда перед Сати открывалось это истинное, он лишь эскизно намечал его, не будучи в состоянии художественно полноценно воплотить и развить найденное.
В таком двойном аспекте, как мне кажется, вырисовывается личная драма этого своеобычного музыканта, представляющего собой чисто парижское явление, не вышедшее, однако, ни за рамки национальной культуры, ни за рамки своего времени. Тем не менее, остро ощутив социальные катаклизмы, которые вызвала война, поддержанный молодыми, он сумел в балете «Парад» (1917) выразительно передать атмосферу опустошения духовной жизни в американизированном капиталистическом городе, а в опере «Сократ» (1918) запечатлеть поиски новой человечности. Оба произведения особо ценились представителями «Шестёрки».^[45]

Творческий путь Сати — путь неудачника, не признанного до конца ни современниками, ни потомками.^{[комм. 39]} Неудачник же он потому, что хотел всегда неизмеримо больше, чем мог.^{[комм. 40]} По-видимому, в этом кроется и причина почти полной неизвестности Сати за пределами Франции.^{[комм. 41]}
Сати был одиноким зачинателем того, что почти рядом, чуть позже, а иногда и вслед за ним, развивали, утверждали, закрепляли другие, более крупные дарования. Поэтому заметить и оценить Сати — «неутомимого и отважного разведчика нового», — как назвал его Кёклен, могли только те, кто непосредственно с ним общался, а его наследие, стоившее ему стольких мучений, едва ли можно рассматривать иначе, чем как собрание исторических курьёзов. Но курьёзы эти оказывались теми зёрнами, которые, попав на более благоприятную почву большого таланта, давали пышные плоды в творчестве более даровитых композиторов.^[47]:52

Та безмерная любовь, которую Сати питал к зонтикам, давно превратилась в легенду. Небольшие или большие суммы, которые он получал, с великой поспешностью тратились на множество этих предметов. — Что, княгиня де Полиньяк заказывает ему «Сократа»? Не проблема! «Эти щедроты нами оценены по достоинству... один зонтик на коже с ремешком...», — пишет Жан Кокто — Мисе Эдвардс 7 октября 1916 г.^[12]:237

Его знают в основном как вождя французской «Шестёрки». При этом абсолютно никто не подозревает, что вся история музыки <XX века> переполнена именами многочисленных эпигонов Сати, которые гораздо более известны, чем он сам. И никто их эпигонами не считает...^[48]

Чрезвычайно трудно понять..., а тем более — сказать или написать про этого Эрика хотя бы что-то мало-мальски определённое. Ну..., взять хотя бы первые три слова... из его оффициальной биографии, писанной центральным комитетом компартии Франции... В ней буквально нельзя найти ни одного живого места! — а между тем, Сати (при жизни) выглядел — кардинально другим. Можно сказать, он был прямой противоположностью не только подавляющему большинству окружающих..., но и самому себе. Последнее — не так уж и просто. Позволю себе намекнуть, как истинный знаток этого вопроса... Всю жизнь и после Эрик-Альфред-Лесли (все трое вместе и каждый по отдельности) находился в «вечной оппозиции» — и внутри, и снаружи себя, всякий раз вызывая у большинства окружающих (как минимум) умственное несварение. Начать можно с чего угодно..., ну хотя бы — с его творчества. Смотрите сюда, сейчас я кое-что покажу... Ради того, чтобы бросить постылые занятия в консерватории, постоянно и настойчиво выталкивающей его вон, Сати добровольно вступил — в (дерьмо ещё худшее, я хотел бы сказать, но промолчал) армию. Однако не прошло и пол’года (хотя..., какой у года может быть пол) его желания были уже прямо противоположными и прежняя глупость слетела с него как прах... Чтобы подхватить воспаление лёгких (или умереть, на худой конец), несколько часов он провёл на (чисто французском) морозе, раздевшись до пояса. И всё это, прошу обратить внимание — ночью. Тайно. Как разведчик... Разумеется, диверсия удалась. Принятые меры имели успех: благодаря прекрасно оформленной болезни, капрала Сати освободили не только от консерватории, но и от армии...^[49]

Мийо — маневренный Сати...
Пуленк — развлекательный Сати...
Онеггер — это сериозный Сати...
Орик — это пустой Сати, почти никто...
Этот Дюрей — всего лишь Сати-коммунист...
Тайфер — это беззубый Сати. И сверх того — в юбке...^[49]

Парижская премьера “Божественной поэмы” прошла значительно глаже, чем прошлые российские концерты. Правда, несколько французских “любителей Глазунова” попробовали было засвистеть, но оказались сметены и утонули среди бурных оваций. Премьера “философской симфонии” прошла в целом удачно, однако отклика в передовых музыкальных кругах не получила. Всё же, её определённо “вагнерический” музыкальный строй и настрой сделался к тому времени “общим местом” французской музыки и, несмотря на очевидную грандиозность замысла, никак не выглядел откровением. Именно в эти первые годы наступление на Вагнера и вагнеристов по всем фронтам повели адепты “новой французской школы” во главе с Клодом Дебюсси и его тайным вдохновителем, Эриком Сати... На смену германскому натиску приходил национальный импрессионизм.^[51]:522

Хотя Ханон объявляет Сати и Скрябина своими учителями, его привлекает вовсе не музыка этих композиторов, но их склонность к смысловым параллелям — и кое-кто мог бы сказать, — даже подчинению своей музыки идее. Если верить Ханону, композитор должен быть идеологом во всём том, что касается музыкального материала.

— Во все времена людей раздражал, и будет раздражать всякий «чужой» — здесь нет ничего личного, это фундаментальное свойство животной природы. Человек соседнего племени, «немец», гомонящий на непонятном языке, отшельник или чудак, не желающий с ними брататься..., или безумец, слишком не похожий на остальных: разницы почти нет. Стая всегда будет лаять и неистово нападать на всякого, кто в стороне, — пожалуй, только с разной степенью громкости или злобы. Именно этот хриплый усталый лай вместо слов я слышу всякий раз, когда профессионал тщится что-то высказать о вечно чужом для него уроде среди своих, досадном отщепенце Сати. Да. Так было. Эрик-Альфред-Лесли. Именно этот лай или разговор сквозь зубы постоянно преследовал меня, пока я не ушёл отовсюду, где только мог повстречать профессионала или человека клана. Всякий, не похожий ни на одного из них, принуждён либо вечно вести тупую и бесполезную войну с целой тучей налетающих назойливых насекомых, либо, в конце концов, приспособиться и прикинуться одним из них, своим... И то, и другое слишком явно не стоит труда. При такой жизни цели ничтожны, а затраты громадны. Когда главным является внутренняя работа и результат, недопустимо тратить самого себя на такой мусор, суету и глупость. Тем более, что попытка приспособиться или договориться всё равно ни к чему не приводит, если что-нибудь есть, внутри. В любом случае после всего останешься чужим, как и был. Красная тряпка — для быка, мочалка — для козла, а Сати — для историка или теоретика музыки. Очень просто...^[11]:643

Спустя двенадцать лет на расстоянии второго десятка шагов от этого места по адресу Верхняя улица, дом 122 родился Эрик Сати, такой же композитор, как и Альфонс Алле — писатель. Идём дальше. Как говорили они оба, — мы ещё не раз вернёмся к этому незначительному сюжету. Было бы к чему возвращаться...
И Альфонс Алле, и Эрик Сати: они оба в детстве посещали не только вполне аналогичную материнскую грудь, но также — один и тот же коллеж, находящийся под руководством угрожающего директора, доктора несвятой инквизиции Артура Будена, — откуда вынесли самые неприятные воспоминания о годах учения и тех людях, которые „якобы учат“. — Запомним эту историю. Она нам ещё не раз пригодится.^[5]:11

В 1913 году, спустя восемь лет после смерти «дорогого дядюшки» Альфонса, рисуя свой «надгробный» автопортрет, Эрик Сати написал под ним две короткие строчки: «Я родился слишком молодым в слишком старые времена». Сегодня приходится признать, что эти слова в полной мере применимы и к Альфонсу Алле, с той только разницей, что Эрик Сати хотя бы и немного, но всё-таки дожил и — зацепил левой ногой те молодые времена, которые смогли отчасти оценить его особенное и ни на что не похожее значение, а хитрый мсье Альфонс предусмотрительно ретировался — за десять лет до них, в 1905 году.^[5]:31

— И в самом деле, что за прекрасная мысль! Если по-настоящему протереть глаза, вот тогда и станет очевидно видно, что наибольшим вкладом этого Альфонса Алле в музыку и музыкальную историю можно считать — отнюдь не его глухой траурный марш молчания, а прошу прощения, Эрика Сати собственной персоной, «Альфонса Алле музыки», того самого Альфонса Алле, который сегодня является уже несомненным «Эриком Сати» литературы. Хотя и сам Сати писал блестящие рассказы, эссе и пьесы, равно как и Альфонс Алле, и рисовал сотни графических и каллиграфических картин, но он (кроме того) был ещё и — музыкантом, бравым музыкантом, тоже как Алле, — и уроженцем того же самого Онфлёра (Кальвадос, Нормандия),
— «где иногда было до смешного жарко... для такого маленького городка»...^[5]:37

Вот Онфлёр, нелепый провинциальный городок детства на западном краю Франции. А ещё мсье Сапек (настоящее имя Эжен Батай), один из главных Учителей Альфонса. Когда они познакомились, Альфонсу было 23 года, а его «учителю» — всего на год больше. И тем не менее, в отличие от несмелого аптекаря Альфонса, его учитель был не только полным ничтожеством, но и ярким нахалом (животное, наподобие Остапа Бендера): причём, не в поэзии, не в литературе и даже не в живописи, а так, будто бы во всём вообще и ни в чём конкретно..., в жизни. Именно он, Сапек подарил Альфонсу тот грубый пример, или прививку, которую сам Альфонс спустя ещё десяток лет сделал – Эрику Сати. Пожалуй, больше ни у кого нельзя было научиться — той особой наглости, которая словно кожа обтянула снаружи морду Сапека, а затем — и сказки мсье Альфонса. Авантюристу и подонку прямая дорога — или в тюрьму, или в чиновники (mille pardon).^[53]:134