Этика в Эстетике — различия между версиями

ибо..., ибо именно таким замечанием (на первый взгляд, более чем банальным) вполне исчерпывается содержание этой страницы, предлагаемой вашему (не)вниманию... А потому, размышляя не слишком долго (в рамках долга, не более того), предлагаю пропустить всё написанное (ниже), обратившись исключительно к иллюстрациям и двум таблицам (ещё ниже) в сáмом конце... всего.

Как и полагается при всех случаях, когда этика совпадает с эстетикой...

И они обои, соединившись в нечто одно, предписывают закончить с этим делом...,

— Однако, единожды поставив, всё же продолжим..., в полном одиночестве, како вообще пристало обсуждать все «так называемые» вопросы... И первым из них станет (естественным образом) — ошибка..., точнее говоря, пред...намеренный ляпсус, попущенный в заголовке & заглавке этой страницы, а вместе с нею и всех оставшихся страниц (и, как результат, всего портала, не говоря уже об интернете в целом, а равно — и всех прочих отраслях человеческого знания, экономики, цивилизации & канализации).

Ну..., спрашивается, и в чём же здесь кроется означенная ошибка?.. — Вроде бы, каждое слово в отдельности написано правильно. И все три вместе вполне сочетаются, образуя подобие скороговорки или забавного стихотворения. — Не стану долго плодить печаль и отвечу наскоро, не дожидаясь окрика (свыше)... Значит, так. Слушайте же... — В этой краткой фразе (из трёх слов) в какие-то очень давние времена попросту был нарушен... порядок. Именно так: по-ря-док..., и больше ничего. Всего один очень маленький порядок..., почти ничтожный. И в самом деле, какой же ещё может быть «порядок»: всего-то в трёх словах (одно из которых, к тому же — предлог, совсем ничтожное дело). Разумеется, невелика оплошка (а грех — и того меньше), тем более что для людей подобное дело — в порядке вещей. Не перепутав порядок, не съединив не’совместное, не смешав не’смешимое и не спутав непутное, — они вообще ни за что не берутся в своей жизни (и такой же истории). И вечно-то у них причинное место на месте под’следственного, низ выше верха, а пресловутый чёрный кобель отмыт до состояния золотого тельца.

Впрочем, оставим этот дурной разговор... до следующего случая, — как говорил один мой приятель, старый приятель (альфонс, как и все, конечно)...^[3]:55 Лучше вернёмся к вопросу: что же там перепутано?.., в начале страницы и во всём их мире. — Да в общем-то, ничего особенного. Всего лишь, первое с последним, большее с меньшим, общее с частным..., как я уже и сказал. Потому что на самом деле (мадам, мсье, мадемуазель..., прошу прощения) всё — в точности наоборот. И глядя на заглавок & загривок этой странницы следует читать не «Этика в Эстетике», а напротив — «Эстетика в Этике»..., поскольку только так у этого сочетания слов появляется — (за)Главный смысл и умысел..., на месте второстепенного.

И в самом деле, не так уж и трудно сравнить & сопоставить, поставив рядом, два этих (этику и эстетику) понятия с точки зрения их сугубой & вящей предметности: не слишком вдаваясь в подробности. Ещё старик Протагор (задолго до наступления нынешней Эры) осчастливил нас неким откровенным откровением, заявив со всею своею огульностию, на которую только был способен, что якобы один лишь «человек — есть мера всех вещей» (включая даже и те, что на нём надеты). Само собой, истина эта столь само’очевидна и проста, что не нуждается ни только в пояснениях (или, не дай-то бог, в толкованиях), но даже в элементарном продолж’жжении. — Говоря иными словами, совокупное существование людей (всех вместе и каждого в отдельности) насквозь антропоморфно..., раз и навсегда созданное «по образу и подобию» (известно кого), хотя бы уже по праву своего перво’родства, — а потому токмо чрез человека (как форму самого себя, сердешного) всяк человек может судить как обо всём мире в целом, так и о его отдельных частях (ничуть не менее любопытных).^[4]:121 — А если сказать ещё короче, то единственным предметом познания может выступать сам познающий субъект. Против этого идеально-самозамкнутого утверждения (в своё время) не нашёлся чтó возразить даже такой запредельный софист-мат...ериалист ^[5]:288 как известный Ильич (Ленин).^{[комм. 1]} Таким образом, ради окончания процесса пустопорожнего рассуждения остаётся всего один маленький шаг (вперёд): сопоставить два понятия (в данном случае, этику и эстетику) с точки зрения их предметности и, прежде всего, прямоты оной. Не слишком надеясь на самостоятельную домашнюю работу (читателя), совершаю этот акт — немедленно..., причём, единолично и публично (не считая всех прочих форм). Also...

    1. Этика (по их собственному определению) своим предметом имеет «добро» и «зло»...
    2. Эстетика (по их же аналогичному определению), исследующая категории «прекрасного» и «безобразного»...

Предлагаемое строкой выше сопоставление тем нагляднее, что все четыре предмета (выделенные этическими кавычками) очень просто себе представить во вполне узнаваемых конкретных формах (и даже очертаниях). Кажется, любой из смертных каждый день своей малой жизни имеет при себе (в бессрочном пользовании) все эти четыре прелести, начиная от пресловутого «добра со злом» и кончая вездесущей «красотой при безобразии». — Одна только вот «загвоздка» (с гвоздями, впрочем, давно проржавевшими) кроется в этой пре’святой троице (как всегда, из четырёх):^[6]:544 если категории «этические» всё же мыслятся как сугубо внутренние (оценочные или окрашивающие), то свои переживания «чисто» эстетического порядка люди от века своего хронически выкладывают из себя — туда, во внешний мир, накрепко прилепляя к «реальным вещам» бирки с соответствующими надписями, часто — весьма скабрезного свойства.^{[комм. 2]} Как следствие (или результат), всякая (их) «этика» (читай: мораль и нравственность как опущение в материал повседневной жизни) по определению имеет характер значительно более субъективный, условный и... внутренний, во все времена удерживая за собой форму свода правил или примеров того, что позволительно (должно) и непозволительно (не должно) — здесь и сейчас. Эстетика же вечно пытается сделать такой вид, будто бы её основной предмет (или источник) находится не внутри человеческого организма, а где-то неподалёку (вероятно) или даже на расстоянии от него...,^{[комм. 3]} в результате чего, и в самом деле оказывается — где-то там, в стороне, чтобы не сказать: на обочине.

Если попытаться представить себе описанный выше (человеческий) материал не в виде конечной вещи или состояния, но в качестве некоего продолженного процесса (а может быть, даже двух), станет до боли очевидным, по какой причине их хвалёная «эстетика» век за веком, тысячелетие за тысячелетием кряду оказывается — глубоко внутри этической полости, но никак не наоборот. Ибо только она, потребность (и соответствующий ей механизм), способна породить эмоциональную окраску видимых (а также невидимых, умозрительных, представляемых или творимых) предметов. Таким образом, любые «внешние» эстетические категории именно в силу своей неизбежной ошибочности или производности становятся только последствиями (отдалёнными или прямыми) их внутреннего (этического и, прежде всего, ди’этического) притяжения.^{[комм. 4]} Так вот, значит, откуда вырастают ноги у заведомо обманной (провокационной) формулы «Этика в Эстетике» (здесь и далее везде),^[7] которую, следуя органической механике человеческих потребностей, отныне всюду понимаем в точно противу’положном порядке, как «Эстетика в Этике».

«Два пишем — шесть в уме», не говоря уже обо всём остальном...

пожалуй, у меня бы ещё и спросили: зачем же означенный автор столь автор’итетного ресурса как Ханóграф и столь передовой науки как Хомология применил (да ещё и многократно!) формулировку..., не только заранее ошибочную, но и продуктивную, точнее говоря, провоцирующую на дальнейшие ошибки?..^[7] — Ну хорошо... Не акцентируя внимания на одномерной глупости этого вопроса, выдвину две версии, равно правдоподобных. Первая из них будет сугубо эстетическая, разумеется: потому что предложенное слово...сочетание «Этика в Эстетике» не только благозвучно и поэтично (в отличие от противного), но и полностью находится в давней савояровской традиции, — о которой здесь и речи нет (достаточно только припомнить зло’памятные названия восьми поэтических с(о)борников Михаила Савоярова, начиная от амбивалентного «Сатиры и Сатирки» и кончая общим — «Избранное изБранного»).^[1]:352

Говоря суконным профессорским слогом, две предложенные речевые фигуры внешне ортогональны, в том числе и с точки зрения музыкальной: произнесённая вслух (или про себя), «Этика в Эстетике» несёт на своей поверхности гармоничный характер красоты звука, а «Эстетика в Этике» сразу же становится дыбом поперёк нёба, морально затрудняя и замусоривая произносительный вкус. Агогика этих двух вариантов практически противоположна. Хотя, конечно же, причины не исчерпываются одним только языком..., как бы далеко его ни высунь. — И здесь я перейду ко второй причине, значительно более уважительной и веской (с точки зрения этики, разумеется). Само собой, любое доказательство против & contra сложившейся традиции приходится вести исподволь, от обратного, точнее говоря, от общепринятого — к искомому, последовательно добавляя к прежним изъянам & обезьянам их очевидные промахи & ошибки, ради постепенного рисования новой (красивой, конечно же) картины на месте прежней, безобразной. Во всяком случае, именно такой путь они сами более всего ценят и он оказывается продуктивным, читай: способным принести плоды самые богатые. Рассматривая формулировку «Этика в Эстетике» под таким углом воз’зрения, окружающий её пейзаж оказывается совершенно иным по своей механике: генезис, отношения, взаимосвязи, наконец, тухлая мораль или свежая селёдка... — В точности так, исподволь дополняя сугубо этической историей возникновения чистейшую (казалось бы) эстетику прежнего минимализма (или дадаизма, приводя эти обои исключительно в качестве примера), очень скоро удаётся довести общую картину до состояния едва ли не противуположного. В конце концов, даже малое рассмотрение приводит к неутешительному (утешительному) выводу: основное содержание любой «эстетики» находится в области этической: хотя бы в силу природы её создателей и основных действующих лиц. Как результат, значительно более точным и корректным выглядит третий вариант заглавия, (писанный латиницей и) далеко не всегда заметный на поверхности, когда так называемая «эстетика» (как утренний туман) полностью растворяется в собственной этической компоненте: «Etica Est Etica». — И далее, вероятно, уже не потребуется никакая помощь...

Тавтология..., само’отрицание. Два неизменных признака... м-м-м, истины, причём — абсолютной.^{[комм. 5]}

ивсё же, в какой-то момент внезапно обнаружив перед собой некий нетривиальный набор (слов), не станем сразу обольщаться. — Потому что..., потому что, прошу прощения, пока я показал только вершки (пену или поверхностные сливки) от рассматриваемого явления. Шаг за шагом, ступень за ступнёй, неспешно опускаясь и переходя (если и не) к самим корешкам (то хотя бы двигаясь немного в том направлении, наискосок и вниз), постепенно можно докопаться до материй более глубоких и нескромных, чтобы заметить среди их числа нечто значительно более важное и осадочное...

Похороненный среди массы пустых слов, здесь, как всегда, можно найти — особый механизм.

Или даже — два, между прочим...

Видимым образом, он исчерпывает себя титульной формулой «Этика в эстетике», взятой ради рассмотрения — исключительно в качестве устойчивого сочетания или символа (веры). И здесь я вынужден (словно бы опустившись до банальностей) напомнить здешней публике кое-какие очевидности, — которые, тем не менее, принято этически забывать (исключительно из эстетических соображений) во время автоматического следования процессу повседневной жизни...

  1. Говоря в самой общей форме... Открывая первый пункт, начнём хотя бы с того, что человек (или примат человека, если так приятнее понимать) представляет собою явление «социальное», как они привычно называют это явление, весьма неприглядное. Само собой, за обтёртым обмылком пресловутой «социальности» — на деле скрывается стайная (племенная) природа существования этого общественного животного, а также — его «сознание», насквозь клановое (или, говоря широким языком хомистики, «совокупное»).^[8]:335-336 Как следствие, ясное дело, ровно такими же «совокупными» свойствами (клановыми, социальными, групповыми или племенными) оказываются пронизаны и все его практики..., в полном согласии с масштабом, подробностью и ориентацией каждой конкретной личности, лица, индивида, особи...^{[комм. 6]} Какова бы ни была названная здесь «общественная» природа каждого отдельного представителя примата человека, она проявляет себя через общепринятые нормы поведения или общую конструкцию существования в каждом конкретном месте и времени, выраженную в сжатой форме через этические правила взаимодействия отдельных особей или групп внутри социума. Любые правила, само собой, могут выражаться (или осуществлять себя) самым разнообразным образом, к примеру, напрямую (как императив) или, напротив, через отрицание (фронду, эпатаж), а также сублимированно (опосредованно или растворённо) или даже латентно (через боковые отростки или даже корневища). Ни один из способов, впрочем, не отвергает базового принципа: клановое сознание способно породить из себя клановый же продукт, а племенное, в свою очередь — вполне такое же. Как необходимый, но безрадостный итог: любая человеческая практика (в том числе и эстетическая, вестимо) оказывается не только насквозь продырявленной, а затем и насаженной на штырь общественных, клановых и групповых норм, но и глубочайшим образом производной от современной ей этики взаимоотношений. Не стану утверждать, будто этот вывод каким-то образом волнует меня или кажется структурно значительным. Скорее, напротив. Однако здесь и сейчас, в рамках отдельного тезиса, названного «Etica Est Etica» — он выражает себя в прямой и неприкрытой форме..., если угодно — стриптиза или неглиже..., в котором всякий раз предстаёт любой автоматический художник (читай: мастер, ученик, практик), не ведающий себя в качестве элемента собственной среды.^{[комм. 7]} Тихо (почти крадучись) вламываясь в открытую дверь, я глубоко сожалею, что критики и историки искусства обыкновенно (традиционно и в рамках господствующих норм) пренебрегают этим деревянным правилом, предпочитая с важным видом обсуждать «чисто эстетические» вопросы и проблемы всякого & всяческого творчества (дела) — в отрыве от клановой (групповой, социальной..., так или иначе, стайной) системы отношений (читай: этики), в условиях которой была рождена та или иная вещь (лицо, течение, событие, явление). Вынужден заметить, что подобное рассмотрение не только лишено системного смысла (представляя собой несомненный продукт внутри’профессионального оскопления), но и приводит (едва ли не на каждом шагу) к разным (или одинаковым) нелепостям, курьёзам..., так или иначе, недомыслиям, исправлять которые, в частности, приходится и мне..., что сплошь и рядом происходит на страницах оного хано́графа или моих «вне’системных» книг.^[6]:534-536 — Особенно же часто подобные «недоразумения» (банальный результат недоумений клановых недоумков) случаются при попытках так или иначе проанализировать (с тех же клановых профессиональных позиций) творчество или всякую иную деятельность тех лиц, которые (как их ни крути, как ни впихивай) у’порно не вписывались или выходили за рамки нормативной этической эстетики своей среды. Как правило, подобные профессорские опыты приводили, приводят и будут приводить к тотальной нелепости (в качестве результата) или анекдотическим ошибкам, искажающим (гримасой недоверия) не только лица, но и остальные части тела всех присутствующих. Самое мягкое слово, пригодное для описания подобных экзерсисов (в форме диссертаций, монографий или иных исследований) — это нелепость и недомыслие (попросту за отсутствием мыслей).^{[комм. 8]} Само собой, я не удержусь лишний раз ткнуть пальцем в нёбо, чтобы напомнить о чрезвычайном характере той внутренней резервации, внутри которой находится (в том числе и) Этика в Эстетике. Подавляющее большинство случаев (и, как следствие, материалов), находящих и нашедших место на страницах Хано́графа — несомненно, выходят за границы клана и кланового сознания, в целом, находясь в рамках отдельного феномена, описанного как «высокая инвалидность».^[9] Вне всяких сомнений & подозрений, мсье Эрик Сати..., Александр Скрябин..., Альфонс Алле..., равно как и автор этого экстремального собрания — (хотя и в разной мере) относятся к типу вне’клановых лиц, выбивающихся за пределы любой групповой компетенции. И здесь, безусловно, скрыт один из главных принципов (точнее говоря, канон, конечно) той этики (вместе с эстетикой), которая, в свою очередь, формируется не «социальной» общностью, но отдельным сознанием, с той или иной степенью решимости уходящим в отрыв от существующих норм современного места и времени — на свои территории исключительного внутреннего пра́ва.

полагаю, мало..., очень мало кто из бравых господ профессионалов пытался всерьёз проанализировать кучу куриного гуано с позиций додекафонии или, скажем, живописной теории экспрессионизма. А между тем, многовековая история курьёзов кланового (со)знания выглядит ничуть не менее выпуклой, особенно — на срезе. Разве что результаты далеко не всякий раз выглядели столь забавными. Первая реакция любой солидарной группы — изгнать отщепенца (чужого) или принудить его к послушанию. — Дальнейшие варианты до обидного бедны (как числом, так и направлением).

Пожалуй, даже у меня не поднимется рука кинуть в них — камень. Они не вольны здесь ничего поменять...

Поскольку в точности такие правила диктует — их природа, субстрат.

  2. Говоря в самой средней форме... Открывая второй пункт, я вынужден ещё раз заметить, что всё сказанное здесь имеет ограниченную силу прецедента или маленького примера, — в конечном счёте, исключения, но никак не правила или нормы. И только в такой форме способно существовать (причём, крайне недолгое время) в любой социальной среде. В отличие от тех правил, поперёк которых оно было задумано, создано и обнародовано. — В общем, примерно таков, чтобы не произносить лишних слов, и механизм любого нормального функционирования в искусстве, будь то самое дерзкое «новаторство» или самый махровый традиционализм. Так называемые школы и течения, стили и группы, идеологии и эстетики с редкостным постоянством приходили в конфликт и меняли друг друга (в рамках большого или большего клана). Едва ли не вся история искусства (равно как и всякого другого дела) состоит именно из такого (диалектического) набора толкающихся имён и понятий, где на любой тезис рано или поздно находится анти’тезис, который, в свою очередь, завоёвывает признание и занимает доминирующее положение на весьма ограниченный срок, только до очередного пришествия. Барокко, классицизм, ампир, модерн... Цукунфизм, импрессионизм, фовизм, примитивизм, конструктивизм, сюрреализм, неоклассицизм, минимализм... — Не раз и не два я вынужденно рассматривал здесь подобную рутину — как осеннюю муху под микроскопом. Генезис, господство, упадок и снова генезис. Кто бы из бравых профессионалов усомнился, что речь в подобных случаях идёт — именно о чистой эстетике, больших идеях и стилях на территории семи искусств, — как правило, не заступая на соседние поля и не пытаясь соединить несоединимое. — И тем не менее, один и тот же натюрморт со свиным рылом всякий раз повторялся заново. С удивительным постоянством цепочка следов «нового» художника или артиста всякий раз приводила и продолжает приводить в старое как этот мир, давно знакомое местечко, уже сто раз именованное втихомолку и вслух как «Этика в эстетике». — Почему так?.. Приговор даже проще преступления... В том насквозь ди’этическом мире, где любой сферой (и полусферой) человеческих занятий во все времена и во всех местах непременно заправляют кланы, группы или стаи (различия между которыми исчерпываются только названием и жёсткостью власти), любой поступок неминуемо приобретает «социальный» оттенок или статус. Новое течение в искусстве, открытие в науке, очередной стиль в политике или резкий поворот в военной организации — явным или скрытым образом направлен против старых (засидевшихся у кормила) кланов или же действует в интересах — новых, открывая для них очередной путь. С другой стороны, желание свежего & молодого функционера (творца, художника) реализовать самого себя в новых «доселе невиданных» формах, так или иначе, связано с попытками потеснить или вовсе отодвинуть адептов прежнего искусства (порядка вещей), во времена господства которого всякий раз приходится пробивать «иной путь». Volens-nolens, но мотивация борьбы «нового со старым» вытекает из стоячей лужи отношений между людьми (вполне конкретными) и очень скоро превращается в противостояние кланов и групп. Что же касается вполне конкретного искусства (или очередной эстетики, пришедшей на смену прежним «отжившим» нормам), то она выступает в качестве конкретной территории, окраски и материала. — Начинаясь с промозглой этики внутри’клановых связей, любая артистическая (читай: человеческая) деятельность, совершив полный круг обращения вокруг себя, заканчивается тем же самым предметом. Не могу сказать, что этот процесс кажется мне замечательным или хотя бы занимает. Скорее, напротив... И тем не менее, обсуждая любую «новую» вещь в искусстве, я считаю непозволительным останавливаться только на средней части предмета, злостно игнорируя её начало и окончание, причины и последствия, действующие силы и сопротивление материала. — Собственно, именно такой подход и называется (в двух словах) — этика в эстетике. Одна этика, затем вторая, третья, пятая..., в конце концов, этика, этика и ещё раз этика без конца и края..., — а где же, в таком случае, «эстетика»?.. Да вот же она, тут лежит на полу: маленькая, сморщенная, нечто вроде сухофруктов, — ничуть не более чем материал, субстрат, глина или что-то похожее, из чего знаменитый (в будущем) Яша-скульптор не без видимого удовольствия всякий раз лепит маленькую вселенскую «этику» своей жизни...

не иначе как из того же экзистенциального материала (взятого в предельно очищенной форме) приходилось и мне лепить этот последний ханóграф..., — равно как и большинство его материалов, построенных в форме прецедентов жёсткой компенсации. Бес...прецедентный «Минимализм до минимализма», открывающий основные действующие мотивации, а заодно и скелеты во всех шкафах..., или знаменитое (заботливо затоптанное профессионалами в грязь клана) эссе Эрика Сати (1922 года) о своём пожизненном друге-подлеце..., в общем, перечислять тошно... Пожалуй, чтобы не плодить напрасную скорбь, ограничу себя всего двумя примерами в качестве эталонов (или лабораторных крыс) ударного смысла формулы «Etica Est Etica»...

Сказанного (там) более чем достаточно и без моих пояснений. Не говоря уже обо всём остальном...

Поскольку теперь мне следовало бы остановиться на завершении...,

  4. И наконец, говоря в самой нижней форме... Прошу прощения..., открывая (этот) пятый пункт, я вынужден сразу же и в последний раз уточнить, что буквально всё произнесённое здесь имеет смысл (или вид) тотального открытия: окончательного, прилагательного и сказуемого, не подлежащего никакой ревизии, наречию или непричастию..., даже в случае тотального непонимания. Последнее, впрочем, представляется не только неизбежным, но и в высшей степени обоснованным — при любом контакте с клановыми формами сознания. Строго говоря, так было всегда в рамках естественного хода вещей, стайная природа приматов здесь не оставляла бы никакого выбора или хотя бы возможностей для манёвра. Любой художник (артист, музыкант, учёный, политик, функционер...), создавший мало-мальски значительную Вещь (разумея это слово в последнем его значении), не говоря уже об открытии или новом стиле, неминуемо сталкивается с нижней проблемой пресловутой «этики в эстетике»... Одним словом её можно было назвать внешней реализацией или осуществлением. На повседневном языке обывателей это входит в трафаретный круг понятий, следующий по траектории удачи, успеха, славы, авторитета и, наконец, вящего благополучия или богатства. Говоря о механизмах этого движения: в человеческой среде мало сделать некую работу хорошо (или уникально, скажем), нужно уметь ещё и счастливо навязать её остальному обществу, получив от него взамен все известные артефакты признания. Не стану трудиться объяснять, что указанные способности не имеют решительно никакого отношения к делу (творчеству, искусству, в конечном счёте — к той самой «эстетике»). Общительные, внешние функции реализации продуктов собственного умения неизбежно отсылают нас всё к той же области социальной «ди’этической» функции (или напротив, дис’функции): умения (или неумения) налаживать необходимые цепочки связей внутри (или вне) устоявшейся группы, клана, страты, профессии, стаи, в общем, любой совокупной общности людей, как бы её ни называть. Как правило, история любого (я подчёркиваю: лю-бо-го!) искусства ^{[комм. 9]} состоит только из тех персон, которым (в той или иной форме) удалось решить эту задачу, имеющую к их основному делу сугубо вторичное или косвенное отношение. Напротив того, масса величайших мастеров (так называемых «гениев» или пионеров) так и осталась в нищете и безвестности только оттого, что их «этическая» (читай: общительная) неспособность полностью уравновесила их «эстетические» способности. — И здесь, как видно, «etica est etica» остаётся в полном одиночестве. Прекрасно’душный Фридрих (с невиданным изяществом) называл подобные случаи «безруким Рафаэлем» или «Моцартом, умершим в детстве»...^[10]:246 Хотя, право слово, в таком случае было бы куда уместнее говорить не о «безруких умерших», но скорее о «нелюдимых или застенчивых» художниках с выраженным комплексом асоциальности. И здесь мне (в качестве превосходного примера подобного рода) пристало окончательно замолкнуть, предоставив слово мсье Нитче..., гениально соединившему в своём лице сразу два типа: крайнего неудачника и (почти одновременно) выигравшего посмертно, выразившего в сжатом виде одну из нижних форм существования «этики в эстетике». Как считается, необходимой. Именно что!.., необходимой. И всё же, как оказывается, решительно обойдённой..., со всех сторон. «...И в самом деле, уж не является ли «безрукий Рафаэль» или «умерший в детстве Моцарт» (если прочитать это расхожее выражение в самом обобщённом смысле) не каким-то редчайшим исключением, а напротив — кошмарным правилом в случае всякого гения? Не слишком ли груб и жесток этот мир для тех, кто пришёл в него один, а не целой толпой?.. — Говоря иными словами, вполне возможно, что большинство гениев исчезает в безвестности, и даже самые следы их очень скоро растворяются в мутном потоке жизни без малейшего остатка. — Ведь гений, возможно, он вовсе не так редок и исключителен, как об этом принято думать, и люди исключительных способностей появляются на свет в сотни и даже тысячи раз чаще, чем мы об этом узнаём впоследствии. Но увы, у них слишком нечасто имеются в запасе те необходимые шестьсот когтистых лап, чтобы в нужную минуту успеть прижать к ногтю «счастливый момент», схватить за волосы фортуну, оттаскать судьбу за бороду и зажать в кулаке удачный случай! Увы..., так случается слишком редко – и все эти персоны мы можем буквально пересчитать по пальцам, при том постоянно путая исключительного человека и громкий успех... Именно поэтому мы снова и снова восклицаем с восторгом, показывая пальцем на единственного счастливчика: гляди-ка, вон гений! – при этом одновременно продолжая отталкивать, теснить и затаптывать ногами десятки ему подобных»...^[10]:246 — Большое спасибо и прощальный поклон тебе, мой дорогой Фридрих... На сей раз я не учиню тебе ни одного возражения (contra & pro)..., на наши с тобой (все)общие слова. — В конце концов, оставим гримасы милой стыдливости..., не высшим ли выражением искомой «этики в эстетике», этой знатной & статной фигуры, сотни лет пользующейся законным уважением и авторитетом в «высшем обществе», стала старая как мир формула..., раздетая до костей и почти нищая в своём одномерно плоском звуке: